Учитель истории Московской гимназии № 1543, журналист, ведущий программы «Школа XXI век» на Общественном российском телевидении Алексей Кузнецов поделился своими впечатлениями о вызвавшей споры новой книге Бориса Акунина, посвященной российской истории.
Россия – страна с особым отношением к истории. Не то чтобы французу или англичанину история его страны была безразлична, вовсе нет; но на наших просторах как-то особенно прочно укоренилась традиция отношения к истории как к настоящему, опрокинутому в прошлое. Вероятно, именно поэтому читающая публика с нетерпением дожидалась выхода в свет первого тома задуманного Борисом Акуниным курса отечественной истории «от Адама до Обамы».
Писатель, книги которого расходятся миллионными тиражами, известен своей гражданской позицией, поэтому от него, вероятно, ожидали труда, в котором правление Путина было бы недвусмысленно и логично выведено из своеволий Андрея Боголюбского, небрезгливости Калиты, кровожадности Грозного. Иными словами, либерально-демократический ответ «необходимости самовластья» и «прелестям кнута».
Ожидания эти были автором (по крайней мере, насколько можно судить на материале первого тома) обмануты. Собственно, он еще в начале работы предупреждал, что собирается написать «внепартийную» историю, но кто же поверит известному мистификатору, который в свое время не остановился даже перед тем, чтобы в сценарии «Турецкого гамбита» вывести главным злодеем совершенно иного персонажа, нежели в книге?
Поэтому у части граждан случилось некоторое разочарование: книгу трудно назвать однозначно западнической. Ироническое отношение к новгородской демократии, вполне нейтральная позиция в «норманнском вопросе», бесстрастное (а местами даже и одобрительное) отношение к «завинчивателю гаек» Боголюбскому… Это, конечно, не остановило патриотически мыслящих личностей от немедленного, в отдельных случаях – еще до выхода первого тома в свет, обвинения создателя труда в русофобии. Ну, этим и Василий Васильевич Розанов не потрафил бы, что на них отвлекаться.
Другое дело, что у людей непредвзятых и даже более чем благожелательно относящихся к творческой и общественной деятельности Бориса Акунина первый том вызвал смешанные чувства. И тому, надо признаться, есть причины.
Во-первых, большое количество феерических ляпов. Например: «Крепких напитков не было, потому что не умели гнать спирт. Вино тоже не курили. Оно использовалось в церковных обрядах и могло подаваться на княжеском или боярском пиру, но считалось деликатесом» (стр. 381). Между тем, «винокурение» (дистилляция тож) – процесс приготовления «хлебного вина» путем перегонки, и он – таки да – появляется на Руси веке в XV. К виноградному вину имеет то же отношение, что царская водка – к любимому (века с XV) народом напитку. Есть, конечно, соблазн заподозрить здесь скрытую отсылку к замечательным словесным играм Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города» («…кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею»), но автор именно в этой части убийственно серьезен.
Или: «В русской истории даже был период, когда всей державой управляла женщина – княгиня Ольга. В Руси московской такое станет возможно лишь на самом излете «неевропейского» периода государственной истории – в конце XVII века, при царевне Софье» (стр. 350).
Мы, конечно, понимаем, что Борис Акунин еще не приступил к работе над третьим (предположительно) томом, а то бы он уже знал, что в течение пяти лет Московским государством вполне самостоятельно управляла вдова Василия III и мать Ивана IV (того самого, впоследствии за жестокость прозванного «Васильевичем») Елена Глинская. Разумеется, как регентша при малолетнем сыне (равно, как и Софья при братьях и – весьма вероятно – Ольга при юном Святославе).
Разогнала назначенный мужем регентский совет, давила боярскую оппозицию, заключила выгодный мир со Швецией, провела важнейшую денежную реформу, да и в личной жизни, по тогдашним суровым меркам, мало в чем себе отказывала. То есть несамостоятельной назвать ее затруднительно. К сожалению, список подобных несуразностей весьма и весьма длинен.
Во-вторых, в книге регулярно встречаются выводы, мягко говоря, спорные. Иногда эта спорность автором оговаривается, но далеко не всегда. Вот, например: «Главнойзаслугой церкви в описываемый период, пожалуй, была не политическая или культурная деятельность, а тот этический переворот, который христианство произвело в умах и сердцах» (стр. 353).
А вот позволим себе усомниться в подобной расстановке приоритетов. Как раз в том, что касается культурной деятельности, заслуги церкви огромны: распространение грамотности (в некоторых регионах, вроде Новгорода, – весьма широкое), начало летописания, иконопись и миниатюра и т.д. А вот нравственный переворот. Мы бы на месте уважаемого автора не торопились. Дело это трудное и ох какое небыстрое.
В той же «Повести временных лет» после начала распространения греческой веры примеров нехристианского поведения гораздо больше, чем обратных. Что касается упоминаемой далее традиции помогать обездоленным, якобы появившейся на Руси с христианством (поди проверь!), то, судя по всему, понимание ее было у тогдашних людей вполне языческое, что-то вроде задабривания богов.
Множество нареканий вызывает, например, акунинская концепция власти в Киевской Руси. Он, похоже, вослед Карамзину твердо уверен в ее монархической природе уже к XI веку. Однако за последние 20о лет появились десятки фундаментальных трудов В.О. Ключевского, В.И. Сергеевича, Е.А. Преснякова, А.А. Зимина и других крупнейших исследователей, которые этот тезис, мягко говоря, ставят под сомнение. Чтобы не сказать, отрицают.
Уж если Борис Акунин пришел к выводу о столь раннем формировании монархической системы вопреки множеству авторитетных мнений, то он должен был бы, как минимум, посвятить этому сюжету отдельный раздел с елико возможной подробной аргументацией.
Тем более он сам в предисловии оговаривает, что взял на вооружение принцип Д.И. Иловайского: «От писателя, предпринимающего обозрение целой истории какого-либо народа, несправедливо было бы требовать точных самостоятельных исследований по всем вопросам второстепенной или третьестепенной важности, которые он встречает при последовательном движении своего труда. Но он не вправе уклониться от посильного решения вопросов первостепенной важности» (кстати, цитата не вполне корректно оборвана, а там дальше еще «…и ограничиться изложением какой-либо теории, хотя бы доселе и господствовавшей, не подвергнув ее тщательному пересмотру и не попытавшись прийти к какому-либо положительному убеждению»). Увы, в случае с безусловно первостепенным вопросом о природе государственной власти этого не произошло. Как и в целом ряде других случаев.
Вообще отношения автора с источниками и историографией не вполне вписываются в рамки заявленного широкого подхода. Отсылки к «Повести временных лет» во многих случаях грешат неоправданным доверием к ней, хотя существуют фундаментальные критические разборы, от давнего А.А. Шахматова до современного И.Н. Данилевского, которые должны были бы заставить взглянуть на этот источник несколько менее однобоко.
Иностранные источники, о которых в предисловии сказано «Некоторые дополнительные сведения встречаются в иностранных хрониках» (надо заметить, что в новейшем издании – «Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия» эти некоторые дополнительные сведения составили пять томов), почему-то априори считаются искаженными, предвзятыми и фрагментарными (стр. 6).
Что же касается трудов историков, то автор обильно и с явным удовольствием цитирует Н.М. Карамзина (что можно понять, ибо язык его ярок и образен, и вообще писатель Карамзин явно близок писателю Акунину), реже – Н.И. Костомарова, В.О. Ключевского, С.М. Соловьева, ПВ. Вернадского, но совершенно игнорирует М.С. Грушевского, Б.Д. Грекова, А.А. Зимина и ряд других крупнейших историков.
В свою очередь не могут не удивлять обильные ссылки на труд Б.А. Рыбакова «Язычество древней Руси» (единственный из всей советской и постсоветской историографии!), специалистами обоснованно и подробно раскритикованный, и особенно – на одиозного черносотенного сказителя генерала Нечволодова, одного из авторов концепции взаимоотношений с Хазарским каганатом как «двухсотлетнего ига торговцев-жидов над Русью».
Есть вопросы и к терминологии. Практически никто из комментаторов – а только заслуживающих, по нашему мнению, внимания разборов в течение первого месяца после выхода книги в свет появилось не менее десятка – не смог пройти мимо изобретенного автором термина «русославяне». Во-первых, не очень понятно, кого именно он обозначает. Ту часть восточных славян, которые потом стали русскими? Конгломерат восточных славян и варягов-руси? Откровенно говоря, для нас осталось совершенной загадкой, зачем Борису Акунину понадобился этот термин и какую смысловую нагрузку он несет.
«И всё же, всё же, всё же.» Рискнем, несмотря на критику, высказанную выше, утверждать, что труд Бориса Акунина представляет несомненный интерес. И главная причина этого интереса, на наш взгляд, заключается в следующем: его интересно читать. Слагаемые этого успеха – в авторской интонации, в хорошем литературном языке, в умении расцветить сухой текст небольшими забавными отступлениями (например, рассмотрение возможных причин смерти Вещего Олега (стр. 115-116)).
В отдельных случаях, правда, некоторые «литературности» кажутся нам неуместными, ну да на всех не угодишь. Главное же – в попытке преодолеть российско-советскую академическую традицию писать об истории невыносимо скучно. Вот это-то (а вовсе не претензии на первенство в «правильном освещении» родной истории, в чем Акунина немедленно еще на стадии замысла обвинили недоброжелатели) и роднит его с Карамзиным, на протяжении всего труда которого писатель борется с историком (и, добавим, часто побеждает). И в этом их благословенная ниша в отечественной историографии.
Был ли свободен от заблуждений «последний русский летописец»? Нет, конечно. По оценке (может быть, преувеличенно жесткой) П.Н. Милюкова, «со своими взглядами на задачи историка Карамзин остался вне господствующих течений русской историографии и не участвовал в ее последовательном развитии…» Иными словами, как писал в 1829 году историк Н. Полевой, «не ищите в нем высшего взгляда на события… »
Так же, как нам представляется, не надо искать его и у Бориса Акунина. Он взялся за труд, который не станет новым словом в исторической науке (о чем автор честно предупредил в первых же строках: «Я пишу для людей, плохо знающих российскую историю и желающих в ней разобраться. Я и сам такой»).
Но у нас появляется достаточно захватывающее повествование, которое наверняка сможет послужить интересующимся предметом отправной точкой, своеобразной, если хотите, провокацией. Как знать, возможно, по прочтении «Истории российского государства» кто-то и воскликнет, подобно Федору Толстому-Американцу: «Оказывается, у меня есть Отечество!» В конце концов, критический разбор этого текста сам по себе является увлекательной и небесполезной задачей для любителя истории.
Кроме того, Борис Акунин, несомненно, умеет воспринимать критику. И это является основанием для нас, его читателей, надеяться на то, что он учтет замечания и от тома к тому мы будем становиться свидетелями повышения качества его работы. Работы, в которой мы от всей души желаем ему успеха!
BcnjМы, конечно, понимаем, что Борис Акунин еще не приступил к работе над третьим (предположительно) томом, а то бы он уже знал, что в течение пяти лет Московским государством вполне самостоятельно управляла вдова Василия III и мать Ивана IV (того самого, впоследствии за жестокость прозванного «Васильевичем») Елена Глинская. Разумеется, как регентша при малолетнем сыне (равно, как и Софья при братьях и – весьма вероятно – Ольга при юном Святославе).
Разогнала назначенный мужем регентский совет, давила боярскую оппозицию, заключила выгодный мир со Швецией, провела важнейшую денежную реформу, да и в личной жизни, по тогдашним суровым меркам, мало в чем себе отказывала. То есть несамостоятельной назвать ее затруднительно. К сожалению, список подобных несуразностей весьма и весьма длинен.
Во-вторых, в книге регулярно встречаются выводы, мягко говоря, спорные. Иногда эта спорность автором оговаривается, но далеко не всегда. Вот, например: «Главнойзаслугой церкви в описываемый период, пожалуй, была не политическая или культурная деятельность, а тот этический переворот, который христианство произвело в умах и сердцах» (стр. 353).
А вот позволим себе усомниться в подобной расстановке приоритетов. Как раз в том, что касается культурной деятельности, заслуги церкви огромны: распространение грамотности (в некоторых регионах, вроде Новгорода, – весьма широкое), начало летописания, иконопись и миниатюра и т.д. А вот нравственный переворот. Мы бы на месте уважаемого автора не торопились. Дело это трудное и ох какое небыстрое.
В той же «Повести временных лет» после начала распространения греческой веры примеров нехристианского поведения гораздо больше, чем обратных. Что касается упоминаемой далее традиции помогать обездоленным, якобы появившейся на Руси с христианством (поди проверь!), то, судя по всему, понимание ее было у тогдашних людей вполне языческое, что-то вроде задабривания богов.
Множество нареканий вызывает, например, акунинская концепция власти в Киевской Руси. Он, похоже, вослед Карамзину твердо уверен в ее монархической природе уже к XI веку. Однако за последние 20о лет появились десятки фундаментальных трудов В.О. Ключевского, В.И. Сергеевича, Е.А. Преснякова, А.А. Зимина и других крупнейших исследователей, которые этот тезис, мягко говоря, ставят под сомнение. Чтобы не сказать, отрицают.
Уж если Борис Акунин пришел к выводу о столь раннем формировании монархической системы вопреки множеству авторитетных мнений, то он должен был бы, как минимум, посвятить этому сюжету отдельный раздел с елико возможной подробной аргументацией.
Тем более он сам в предисловии оговаривает, что взял на вооружение принцип Д.И. Иловайского: «От писателя, предпринимающего обозрение целой истории какого-либо народа, несправедливо было бы требовать точных самостоятельных исследований по всем вопросам второстепенной или третьестепенной важности, которые он встречает при последовательном движении своего труда. Но он не вправе уклониться от посильного решения вопросов первостепенной важности» (кстати, цитата не вполне корректно оборвана, а там дальше еще «…и ограничиться изложением какой-либо теории, хотя бы доселе и господствовавшей, не подвергнув ее тщательному пересмотру и не попытавшись прийти к какому-либо положительному убеждению»). Увы, в случае с безусловно первостепенным вопросом о природе государственной власти этого не произошло. Как и в целом ряде других случаев.
Вообще отношения автора с источниками и историографией не вполне вписываются в рамки заявленного широкого подхода. Отсылки к «Повести временных лет» во многих случаях грешат неоправданным доверием к ней, хотя существуют фундаментальные критические разборы, от давнего А.А. Шахматова до современного И.Н. Данилевского, которые должны были бы заставить взглянуть на этот источник несколько менее однобоко.
Иностранные источники, о которых в предисловии сказано «Некоторые дополнительные сведения встречаются в иностранных хрониках» (надо заметить, что в новейшем издании – «Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия» эти некоторые дополнительные сведения составили пять томов), почему-то априори считаются искаженными, предвзятыми и фрагментарными (стр. 6).
Что же касается трудов историков, то автор обильно и с явным удовольствием цитирует Н.М. Карамзина (что можно понять, ибо язык его ярок и образен, и вообще писатель Карамзин явно близок писателю Акунину), реже – Н.И. Костомарова, В.О. Ключевского, С.М. Соловьева, ПВ. Вернадского, но совершенно игнорирует М.С. Грушевского, Б.Д. Грекова, А.А. Зимина и ряд других крупнейших историков.
В свою очередь не могут не удивлять обильные ссылки на труд Б.А. Рыбакова «Язычество древней Руси» (единственный из всей советской и постсоветской историографии!), специалистами обоснованно и подробно раскритикованный, и особенно – на одиозного черносотенного сказителя генерала Нечволодова, одного из авторов концепции взаимоотношений с Хазарским каганатом как «двухсотлетнего ига торговцев-жидов над Русью».
Есть вопросы и к терминологии. Практически никто из комментаторов – а только заслуживающих, по нашему мнению, внимания разборов в течение первого месяца после выхода книги в свет появилось не менее десятка – не смог пройти мимо изобретенного автором термина «русославяне». Во-первых, не очень понятно, кого именно он обозначает. Ту часть восточных славян, которые потом стали русскими? Конгломерат восточных славян и варягов-руси? Откровенно говоря, для нас осталось совершенной загадкой, зачем Борису Акунину понадобился этот термин и какую смысловую нагрузку он несет.
«И всё же, всё же, всё же.» Рискнем, несмотря на критику, высказанную выше, утверждать, что труд Бориса Акунина представляет несомненный интерес. И главная причина этого интереса, на наш взгляд, заключается в следующем: его интересно читать. Слагаемые этого успеха – в авторской интонации, в хорошем литературном языке, в умении расцветить сухой текст небольшими забавными отступлениями (например, рассмотрение возможных причин смерти Вещего Олега (стр. 115-116)).
В отдельных случаях, правда, некоторые «литературности» кажутся нам неуместными, ну да на всех не угодишь. Главное же – в попытке преодолеть российско-советскую академическую традицию писать об истории невыносимо скучно. Вот это-то (а вовсе не претензии на первенство в «правильном освещении» родной истории, в чем Акунина немедленно еще на стадии замысла обвинили недоброжелатели) и роднит его с Карамзиным, на протяжении всего труда которого писатель борется с историком (и, добавим, часто побеждает). И в этом их благословенная ниша в отечественной историографии.
Был ли свободен от заблуждений «последний русский летописец»? Нет, конечно. По оценке (может быть, преувеличенно жесткой) П.Н. Милюкова, «со своими взглядами на задачи историка Карамзин остался вне господствующих течений русской историографии и не участвовал в ее последовательном развитии…» Иными словами, как писал в 1829 году историк Н. Полевой, «не ищите в нем высшего взгляда на события… »
Так же, как нам представляется, не надо искать его и у Бориса Акунина. Он взялся за труд, который не станет новым словом в исторической науке (о чем автор честно предупредил в первых же строках: «Я пишу для людей, плохо знающих российскую историю и желающих в ней разобраться. Я и сам такой»).
Но у нас появляется достаточно захватывающее повествование, которое наверняка сможет послужить интересующимся предметом отправной точкой, своеобразной, если хотите, провокацией. Как знать, возможно, по прочтении «Истории российского государства» кто-то и воскликнет, подобно Федору Толстому-Американцу: «Оказывается, у меня есть Отечество!» В конце концов, критический разбор этого текста сам по себе является увлекательной и небесполезной задачей для любителя истории.
Кроме того, Борис Акунин, несомненно, умеет воспринимать критику. И это является основанием для нас, его читателей, надеяться на то, что он учтет замечания и от тома к тому мы будем становиться свидетелями повышения качества его работы. Работы, в которой мы от всей души желаем ему успеха!
Источник: газета «Троицкий вариант»