Рэйвин Коннелл: несколько страниц из истории гендерных отношений

566

«Про общество» совместно с издательством «Новое литературное обозрение» публикует отрывок из книги австралийского социолога, профессора Сиднейского университета Рэйвин Коннелл «Гендер и власть: Общество, личность и гендерная политика», в которой всемирно известный специалист в области гендерных исследований рассматривает концепции власти, гендера и сексуальности через критику различных социально-политических теорий и, сопровождая историческими экскурсами описание современной структуры гендерных отношений, предлагает новый подход к пониманию фемининности и маскулинности.

Рэйвин Коннелл: несколько страниц из истории гендерных отношенийРазвитие гендерных отношений на ранних этапах развития человеческого общества является предметом глубокого интереса и обсуждается не только в связи с проблемой их происхождения. На самом деле едва ли вообще имеет значение, можем ли мы дойти до самых истоков. История начинается тогда, когда археологические данные становятся достаточно полными, чтобы пролить свет на структуру гендерных отношений.

Не существует никаких серьезных данных о развитии гендерных отношений до эпохи верхнего палеолита, и маловероятно, что они вообще когда-либо появятся. От самых ранних этапов производства орудий труда и производства пищи до нас дошли следы типа орудий, костей и очагов, но по этим следам человеческой деятельности нельзя судить о характере гендерных отношений, при которых они проявились. В частности, с их помощью нельзя обосновать распространенное мнение, разделяемое археологами, социобиологами и многими феминистами, что существовало жесткое разделение труда между мужчинами, которые якобы занимались производством орудий труда и охотой, и женщинами, которые якобы занимались собирательством или оставались дома. Это мнение – просто догадка.

К эпохе верхнего палеолита накапливаются некоторые данные в форме рисунков, изделий из кости и захоронений. Хотя все эти данные являются лишь формой социальной репрезентации, которая говорит о реальности не больше, чем страница журнала «Playboy», они все- таки могут служить какими-то ориентирами. Например, о половом разделении труда можно судить по наскальным рисункам, найденным в Восточной Испании: на них можно разглядеть сцены в лесу, в которых мужчины и женщины, различимые по наличию грудей и строению гениталий, занимаются разными делами. По находкам в захоронении и другим объектам на стоянке охотников на мамонтов в Дольных Вестоницах (Чехия) можно реконструировать участие женщин в ритуалах и сделать вывод о том, что они имели сакрализованную власть.

Чтобы с помощью этих фрагментов доказывать исторические факты, необходим большой труд. Отдельные образцы таких артефактов могут ввести в заблуждение. Я упоминаю их просто для того, чтобы показать: реконструкции социальных отношений на этой стадии исторического развития возможны. Фактических данных становится намного больше около 10 000 лет назад – с развитием первых сельскохозяйственных обществ на юго-западе Азии, в районе Месопотамии.

Согласно некоторым спекулятивным моделям, неолитическое аграрное общество знало стадию матриархата или по крайней мере эгалитарных отношений. Они основывались на одомашнивании растений и животных и на изобретении одежды и глиняной посуды. Спустя значительное время общество перешло к патриархатной стадии, связанной с развитием городов или кочевничества, военного дела и систем родства. К сожалению, эта стройная схема пошатнулась под наплывом данных, полученных в результате раскопок послевоенного времени: оказалось, что очень трудно провести различие между «сельскохозяйственной революцией» и «революцией урбанизации». Сейчас мы знаем, что города, подобные Иерихону в Палестине, Чатал-Гуюку в Анатолии и Абу-Хурейре в среднем течении реки Евфрат, развились задолго до того, как сформировались равнинные цивилизации Месопотамии и Египта, примерно в то же время, когда возникли сельское хозяйство и одомашнивание животных. Если городские стены считать признаком ведения войн, тогда военное дело и войны пришли в Иерихон раньше керамики. И не существует данных о том, были ли они монополией мужчин или нет.

Тем не менее два вывода относительно этой эпохи можно сделать наверняка. Первый вывод: в это время начали развиваться культурные формы гендерных отношений. Например, в Чатал-Г уюке в женских захоронениях украшения встречаются гораздо чаще, чем в мужских, а также видны различия в орудиях труда и деталях одежды. Можно увидеть и некоторые различия в отношениях к женщинам и мужчинам в религии и ритуалах. Второй вывод, который можно сделать по данным раскопок, – это отсутствие резких гендерных различий в доступе к социальным благам. По наблюдениям археологов, женские захоронения не отличаются от мужских по числу артефактов. Конечно, вывод на основании отсутствия данных не может считаться абсолютно убедительным, но мы можем допустить, что культурное маркирование гендерных различий в местах расселения древнего человека не предполагало экономического подчинения женщин. Археолог Джеймс Мелларт, открывший Чатал-Гуюк, осторожно отмечает: «Очевидно, что женщины занимали важное положение».

С изобретением письма шумерами около 5000 лет назад история гендерных отношений наполняется новыми, более понятными деталями и становится возможной историческая реконструкция структуры катексиса. Дошедшие до нас источники включают мифы, которые показывают модели проявления эмоций, деловые и правовые документы, свидетельствующие о разделении труда и сфере быта, а также государственные документы, проливающие свет на организацию власти. Некоторые элементы содержания поразительно знакомы современному человеку. В самых ранних литературных источниках мы находим истории ревности, споры об отцовстве, идиллические повествования о любви и верности. Тем не менее в этих описаниях содержатся и такие элементы, которые нам незнакомы. Например, в ранних эпических повествованиях, начиная со «Сказания о Гильгамеше» и заканчивая «Илиадой», мы находим описания структур проявления эмоций, существенно отличных от наших. Значительная часть истории царств Египта разворачивается вокруг таких сложных замыслов кровосмешения, что Фрейд, будь он современником этих событий, поседел бы раньше времени. Этот исторический пример как нельзя лучше показывает необходимость трактовать гендерную историю исключительно как историю, а не использовать ее как предысторию современной ситуации. Реконструированные модели могут оказаться совершенно необычными и даже шокирующими с точки зрения современного человека.

Письмо – это не только источник фактических данных, но и важнейшая социальная техника, тесно связанная с централизованными государствами и торговыми сетями, которые объединяли целые регионы в ареалы городской культуры. Но примерно 5000 лет назад в Юго-Восточной Азии и в восточной части Средиземноморья, 3000 лет тому назад в Индии и Китае, 1500 лет тому назад в Центральной Америке утвердился новый социальный порядок, который уже не был подвластен войнам и стихийным бедствиям. Для него характерны государственные структуры, связывающие города с сельскохозяйственными районами, большие группы людей, объединенные системой обмена товаров и услуг, а также религией и властью. История этого порядка продолжалась вплоть до прихода эры промышленного капитализма.

Историков, занимавшихся этим переходом, его социальной динамикой, интересовали классовые структуры, которые Гордон Чайлд использовал для характеристики «городской революции». Теперь мы можем задаться вопросом о гендерной динамике на более глубоком уровне, т.е. выйти за традиционные рамки обсуждения влияния этого перехода на положение женщин. Если общая линия наших рассуждений верна, то создание государства само по себе является реорганизацией гендерных отношений, особенно структуры гендерной власти. Половое разделение труда заложено в процесс производства, приводящий к производству прибавочного продукта и услуг, которые составляют предпосылку городской жизни. Важно знать, в какой мере прибавочный продукт присваивается через систему гендерной политики и в соответствии с гендерным разделением и в какой мере возросшая специализация работников гендеризована. Вполне вероятно, что изменение плотности, возможностей и демографической структуры городского населения сопровождалось изменением структуры катексиса.

Формирование государства – наиболее интересный и важный аспект этих вопросов. Один из ключевых моментов образования государства – это изобретение армий. Если судить по письменным и визуальным источникам, армии Шумера, Египта и последовавших за ними государств состояли (почти) исключительно из мужчин. Дэвид Фернбах считает, что «специализация мужчин на насилии» – ключ и к развитию государства как инструмента классовой и патриархатной власти, и к истории маскулинности. Это очень важное наблюдение, но не стоит преувеличивать его объяснительную силу. Древние армии были небольшими, поэтому очень вероятно, что организованное насилие могло определить характер только меньшинства мужчин. Более того, машина насилия, в которой преобладали мужчины, не обязательно и не напрямую определяла подчинение женщин в других сферах жизни. История как Шумерского царства, так и Египта свидетельствует о том, что женщины могли обладать и престижем, и властью, и авторитетом. Например, у шумеров женщины имели собственность, участвовали в торговле и проч., в шумерских мифах богини активны и могущественны, особенно это касается сказаний о богине Инанне (Иштар). То же самое можно сказать и о Египте, где влияние женщин, возможно, возросшее в период империи, совпало с периодом его максимального военного могущества.

Тем не менее контроль над средствами насилия со стороны группы мужчин, а не женщин остается важнейшим историческим фактом наряду с концентрацией высшей политической власти в руках мужчин или групп мужчин. Вследствие этих фактов древние государства стали инструментом дифференциации типов маскулинности и способствовали их столкновению между собой. Конфликт между жрецами Амона и реформатором фараоном Эхнатоном в эпоху расцвета Древнего Египта служит поразительной иллюстрацией этого процесса. Напряженность этих конфликтов была еще не слишком высока, потому что исключение женщин из высшей власти не означало их общего подчинения в других сферах жизни.

Определенное подтверждение тому можно усмотреть в структуре эмоций наиболее раннего из дошедших до нас литературных шедевров – шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше. Это повествование разворачивается вокруг конфликта и страстной привязанности Гильгамеша, царя Урука, и Энкиду, человека, живущего среди зверей и подобного зверю. Два эти героя оказываются зеркальными отражениями друг друга. Сексуальность в этом эпическом повествовании больше похожа на ритуал, чем на эмоциональные отношения. Самые сильные чувства и личные привязанности связаны с войной и проблемами правления, а не с половым влечением.

По таким отдельным сведениям мы можем судить о том, что эти общества контролировались мужчинами, но не были патриархатными в нашем понимании этого слова. Это значит, что модели эмоциональных взаимоотношений, производства и потребления не были тесно связаны с отношениями гендерной субординации и эксклюзии, впоследствии развившимися в государстве. Эта культура не была вполне гендеризованной. Если это так, то при последующем развитии аграрно-торговой цивилизации в Западной Азии и Средиземноморье происходит углубление институционализации патриархата, достигающего своей выраженной формы в классической Греции (например, в Афинах женщины были исключены из публичной сферы) и Римской империи. В этот период и в этих регионах происходит коренное изменение гендерных отношений, которое не имеет очевидной связи с существенными изменениями в технологиях, демографии или классовых отношениях.

Однако очень важно не рассматривать исторический процесс как линейное развитие событий. На это есть две причины. Одна из них – диверсификация городских цивилизаций, включая гендерные порядки. Связь гегемонной маскулинности с милитаризмом и насилием, установившаяся в Средиземноморье и Европе, по-видимому, не установилась в той же мере в Китае. В конфуцианской культуре воины обладали значительно меньшим престижем, а ученые и чиновники (administrators) – бoльшим. Кажется вероятным, что прибавочный продукт, производившийся в аграрно-торговом обществе, допускал новые варианты развития, связанные с потенциально бoльшим разнообразием социальной структуры. Поскольку в то время не существовало ограничений развития со стороны глобального мира, то разные исторические сценарии вполне могли сформироваться в основных регионах городской культуры.

Другая причина состоит в том, что за пять тысячелетий своего господства аграрно-торговая цивилизация никогда не только не контролировала, но и не покрывала большей части заселенного мира. Благодаря своей плотности городские культуры, вероятно, охватывали большинство населения мира, но оставались обширные пространства, где заселение было организовано по другому принципу. Плотность населения была низкой в районах обитания скотоводов-кочевников (Центральная Азия), охотников-собирателей (северные части Северной Америки, Амазония, Австралия), аграриев (территория от Миссисипи до Великих Озер, Западная Африка), а также групп смешанного типа. Было бы большой исторической ошибкой считать эти общества основанными на примитивном выживании (как это делает бoльшая часть литературы о «происхождении гендерных различий»), или статичными, или периферийными по отношению к настоящей истории человечества. Обзорные работы, как, например, «Африка в истории» Бэйзила Давидсона, убедительно показывают, насколько активной и сложной была история обществ, расположенных за пределами больших империй.

Данные о гендерных порядках столь широкой области получать сложно, поэтому я выскажу несколько предложений по поводу того, как работать с такими многообразными материалами. Наиболее богатыми источниками являются описания этих обществ, которые создавали путешественники, принадлежавшие к письменным культурам. В описаниях «варваров» римляне и китайцы по вполне понятным причинам подчеркивали то, что воспринималось как основная угроза: гипермаскулинность необузданного воинства. Реконструкция гендерных отношений по таким источникам, скорее всего, будет страдать системной односторонностью, так как реальность могла быть гораздо богаче. При взаимной зависимости женщин и мужчин в условиях потребительской сельскохозяйственной экономики вполне вероятен значительный контроль женщин над ресурсами. Высокая рождаемость в сочетании с высокой детской смертностью означают, что близкие отношения между матерью и детьми маловероятны, как показал Филипп Арьес на материале средневековой Европы, и фемининность не может конструироваться на основании зависимости от мужчин и заботы о детях и других членах семьи. Существует клише, что крестьянки отличаются «твердостью» по сравнению с чувствительными горожанками. И для этого есть твердые основания. И, наконец, следует отметить, что героическая литература сообществ, существующих на окраинах городской культуры, подчеркивая способность мужчин к насилию, отнюдь не рисует женщин просто как подчиненных мужчинам. В дохристианской мифологии англосаксов, например, когда Беовульф одержал победу над великаном Гренделем, ему пришлось выдержать еще более жестокую схватку с его матерью. Другой пример – представления викингов о валькириях, богинях войны: они кровожадны и свирепы и существенно отличаются от их современных приглаженных образов.

За последние 500 лет только что обрисованный мировой порядок был заменен совершенно другим порядком. В течение этой эпохи сформировались первые глобальные империи, контролировавшиеся Западной Европой; первая глобальная экономика, ориентированная на Северную Атлантику; новая система производства и обмена, с рационализированным сельским хозяйством, промышленным производством и капиталистическим контролем; за это время произошло революционное изменение транспорта, медицинской техники и питания, которые привели к впечатляющему росту населения мира. В это время также развились бюрократизированные и мощные государственные структуры, которые создали не только беспрецедентные возможности систем образования и контроля, но и беспрецедентные орудия массового убийства. Как и в случае с «городской революцией», узлом этого перехода часто считалась классовая динамика. Как и в этом случае, мы можем сейчас задавать вопросы не только относительно влияния этих процессов на гендерные отношения, но и о гендерной динамике самого перехода. Здесь наиболее ярко проявляются три проблемы, связанные с тремя основными структурами.

Первая проблема – это реконструкция государства и маскулинности. Как мы уже говорили в Главе 6, бюрократизированное государство во многих важнейших аспектах представляет собой модель гендерных отношений. Существовавшее ранее исключение женщин из государственного аппарата уже не может поддерживаться. Все больше и больше женщин привлекаются на государственную службу. На место исключения приходят разнообразные формы сегрегации и прямой субординации. Рационализация управления несовместима с формами маскулинности, характерными для аристократических правящих классов старого режима. Даже в среде военных героический стиль личностного лидерства постепенно вытесняется расчетливой маскулинностью Главного командования и специалистов в области логистики. Наполеон призывал к la gloire (славе), адмирал Нимитц, архитектор победы американцев над японцами во время Второй мировой войны, повесил в своем кабинете лист с такими словами: «Надо задуматься о практичности материалов и поставок». Торговый капитал взывает к расчетливой маскулинности, а участники классовых битв, связанных с индустриализацией, – к воинственной. Сочетание и конкуренция этих видов мужественности институционализируется как бизнес и становится центральной темой в новой форме гегемонной маскулинности.

Вторая проблема связана с тем, что между денежным хозяйством и домашней экономикой, между работой по найму и домашней работой вбивается клин. Элизабет Джейнвей отмечает: понятия дом как отдельнойс феры жизни, оплота семьи и отдыха, в Европе не существовало до XVIII века. Представление о том, что женщины зависят или должны зависеть от мужчин, показалось бы абсурдным в контексте взаимодополнительности обязанностей в деревенском сельском хозяйстве или торговых городах. На самом деле высокий уровень занятости женщин в производстве и зарабатывании денег в период индустриализации сохранился. Как показали Джоан Скотт и Луиза Тилли, доля европейских женщин в оплачиваемой рабочей силе оставалась в XIX веке поразительно стабильной. Изменились место и социальные смыслы труда. В результате сочетания техники и промышленной политики женщины были вытеснены из ключевых отраслей промышленной революции, что привело к сегрегированным видам занятости и структурам с низкой заработной платой, которые существуют до сих пор. Хотя модель семейного заработка (family wage), при которой мужчина является добытчиком, а его жена экономически от него зависит, никогда не была характерной для большей части рабочего класса, она стала считаться критерием и для деятельности профсоюзов, и для государственной политики. Конструирование гендерного разделения между добытчиком и домашней хозяйкой послужило основой не только для современных определений маскулинности и фемининности, но и для характера и направленности политики рабочего класса.

Третья проблема связана с новой структурой катексиса, ядром которой является то, что можно назвать гегемонной гетеросексуальностью. Изменение в данном случае носит комплексный характер и не лежит на поверхности. Гетеросексуальные отношения доминировали на протяжении всей предшествовавшей данному периоду европейской аграрной и торговой цивилизации, но они не были вполне гегемонными, если принять во внимание аскетизм христианской традиции, которая предшествовала возникновению протестантизма. Гетеросексуальная супружеская пара теперь стала определяться как культурный идеал, предполагающий отторжение других видов сексуальности, которые теперь воспринимаются в качестве девиантных. Более того, эти виды начинают ассоциироваться с типами людей, такими как гомосексуалист, педераст, распутник, донжуан. Вероятно, эта типизация отражается на внутренней организации эмоций. Кроме того, развивается привязанность как к людям, так и к вещам – тенденция, необходимая для конструирования семьи как крепко завязанного эмоционального узла, который в конце концов ослабевает. Одним из следствий этого является культ сексуальных фетишей: высоких каблуков, корсетов и проч., – который цвел пышным цветом во времена Крафт-Эбинга. На смену этой частичной реификации эмоциональных отношений приходит развитие совершенно экстернализированной сексуальности в средствах массовой информации ХХ века, начиная с культа богинь секса из мира кино и заканчивая наклейками с обнаженными красотками и эротизацией рекламы. Реорганизация эмоций, последовавшая за этой экстернализацией катексиса, возможно, как раз и подразумевается в утверждении Фуко о том, что общество скорее все больше призывает к сексуальным опытам, нежели подавляет их.

Указанные проблемы относятся к характеру трансформации в главных странах нового мирового порядка. Еще целый ряд проблем возникает в связи с глобальным распространением этих отношений. За последнее время было проведено множество исследований, посвященных влиянию империализма на положение женщин в колониальном мире. Очевидно, что это влияние неоднозначно. Тем не менее можно сказать, что в истории – впервые со времени ранней урбанизации – существует сильная тенденция к стандартизации гендерных отношений в различных частях мира. Один из механизмов этой стандартизации – распространение наемного труда (wage relationship), другая стратегия – сегментация рынка труда со стороны международного бизнеса, и третья – культурный престиж западной семьи, в особенности среди городского населения.

 

В то же время создание империалистического мирового порядка включает глобальную дифференциацию гендерных моделей или привносит глобальное измерение в их определение. Фронтир торговли, завоевание или колонизация выдвигали на первое место формы маскулинности, отличные от тех, которые стали доминантными в ключевых странах. Именно в этом смысл классической истории Дэви Крокета – человека фронтира, который стал конгрессменом несмотря на то, что был не в ладах с городской элитой1. Таков же смысл рассказов о белых женщинах-колонистках, которые отправляются в дальнее путешествие, чтобы заботиться о семье. Один из сюжетов австралийской истории, посвященный работе женщин в колониях, носит точное название – «Нежныезахватчики». Расширение поселений белых колонистов привносит диалектику типов маскулинности и фемининности, а также расы и класса. Женщины захватывали сферы жизни белых мужчин, точно так же как белые мужчины захватывали земли черного коренного населения. При империализме перестройка полового разделения труда на глобальном уровне приобретает более широкий масштаб, чем процесс колонизации. Систематически разрушаются сельскохозяйственные сообщества. При возникновении новых производств происходит жесткое половое разделение труда: мужчины работают на шахтах и кокосовых плантациях, женщины собирают хлопок и проч. Если говорить о более современных процессах, то следует отметить строгое половое разделение труда на предприятиях третьего мира, в производстве одежды и сборке микропроцессоров. Однако женщины получили также доступ к образованию в беспрецедентных масштабах. Образование, в свою очередь, открыло им такие расширяющиеся виды занятости, как канцелярская работа и преподавание.

По-видимому, эти процессы сопровождаются и дифференциацией в структуре катексиса, хотя эмпирические данные, относящиеся к этой области, достаточно сложно собирать. В психоаналитической литературе – в книге Октава Манони «Просперо и Калибан» и книгах Франца Фанона «Весь мир голодных и рабов» («The Wretched of the Earth») и «Черная кожа, белые маски» – высказывается мысль о том, что колониализм разрушает существующие формы маскулинности и фемининности и приводит к изменению организации бессознательного у обеих сторон этого процесса. Эта динамика может иметь серьезные последствия для колониальной политики, как свидетельствует Амира Инглир. В своей книге «Ни одна белая женщина не находится в безопасности» она рассказывает о том, как в 1925 году в Порт-Морсби (Папуа) возникла паника из-за изнасилований на расовой почве.

 

Рэйвин Коннелл. Гендер и власть: Общество, личность и гендерная политика / Рэйвин Коннелл; авториз. пер. с англ. Т. Барчуновой; науч. ред. перевода И. Тартаковская; подготовка русской версии примечаний и библиографии О. Ечевской. – М.: Новое литературное обозрение, 2015. – 432 с. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

Источник: «Про общество»

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *