Востоковед Алексей Муравьёв: «Теологии нет места в вузах, но в нее не нужно кидать камни»

24.11.2017
543

Ежегодная шуточная антипремия Врунической академии лженаук в конце октября была присуждена митрополиту Илариону, председателю отдела внешних церковных связей РПЦ (МП), «за неоценимый вклад во внедрение теологии в российскую систему образования». На этой почве специальный корреспондент ТрВ-Наука Алексей Огнёв поговорил с востоковедом Алексеем Муравьёвым о кафедрах богословия в светских вузах и уроках религиоведения в школах, дефектности Церкви и школы в России, методах вычисления средней температуры адского огня и конкуренции метатеорий, объясняющих мир.

Алексей Муравьёв – зав. секцией Ближнего Востока Школы востоковедения Высшей школы экономики, ст. науч. сотр. Института всеобщей истории РАН, канд. ист. наук (тема диссертации – «Юлиан Отступник и ранневизантийская политическая теория в IV–V веках»), член Международного общества сирийских исследований (Париж), член Института перспективных исследований (Принстон, США), действительный член Вольного исторического общества. 
Профессиональные интересы: христианская и исламская философия и культура, восточная агиография, сирийская и эфиопская литература.

– Ваш отец, Владимир Муравьёв, переводчик английской литературы, исповедовал католическую веру, он даже был крестным отцом Венедикта Ерофеева…

– Да, действительно, часть диссидентствующей интеллигенции – и Наталья Леонидовна Трауберг, Царствие ей Небесное, и отец мой, и Сергей Сергеевич Аверинцев, мой покойный научный руководитель, – тяготели к интеллектуальному восприятию католицизма и даже в большей степени англокатолицизма в качестве альтернативы убогому и, прямо скажем, совковому православному дискурсу. Это было продиктовано книгами Толкиена, Льюиса, кардинала Ньюмена и в особенности Честертона. Они читали и переводили этих авторов, много размышляли о них.

– Все-таки это шло от противного?

– Да.

– И отчасти это была некая игра?

– Как и всё в нашей жизни – игра. Но иногда игры перерастают во что-то серьезное.

– А где проходили католические богослужения? На квартирах?

– Нет, кроме Натальи Леонидовны Трауберг, этот круг не был связан с католическими церковными кругами. Впрочем, насколько я знаю, Маргарита Сергеевна Шарова, главный библиограф Библиотеки иностранной литературы, где работал и мой отец, общалась с католическими интеллектуалами и церковными деятелями, особенно польскими. У нее была связь с кардиналом Стефаном Вышиньским. А через нее могли быть какие-то встречи и у отца.

– И на вас повлияла эта тяга к католичеству?

– Нет, пожалуй, что нет. Конечно, я был воспитан в христианской традиции и никогда не менял своих воззрений. Для меня религиозная предпосылка была очевидна с детства. В этом смысле я лишен всяческого опыта неофита. Но православие меня интересовало куда сильнее. По материнской линии у меня в роду нижегородские старообрядцы. В католическом храме я был разве что пару раз, не считая посещений за границей. В православные храмы я начал с девяностых годов заглядывать с интересом, а в начале двухтысячных уже вполне сознательно считал себя христианином.

– Насколько для вас вера соотносится с научным мировоззрением?

– Я не вижу здесь никакой проблемы. Я считаю что христианство должно честно осознать секуляризационный вызов. Я как православный христианин старообрядческой традиции считаю, что старообрядца вера – это история, которая касается только меня лично. И отношения с наукой выстраиваются в личном режиме. Научное мировоззрение предполагает исследование, которое опирается на научную парадигму и преемство, и построение теории, точнее гипотезы и верификации. Ничто из названного мною не противоречит личной религиозной позиции.

Данте и Вергилий верхом на Герионе, страже VIII круга Ада, где отбывают наказание обманщики. Иллюстрация Уильяма Блейка к «Божественной Комедии» (1827)

– Вы автор учебника «Основы православной культуры». Насколько глубоко, на ваш взгляд, дети в государственных школах должны знакомиться с христианской традицией?

– Изначально этот учебник писала светская научно ориентированная группа под редакцией Марианны Михайловны Шахнович (сейчас она заведующая кафедрой философии религии и религиоведения философского факультета СПбГУ). В конце этой нашей работы вдруг появился официозный дьякон-миссионер Андрей Кураев со своим церковно ориентированным учебником, который благословила и лоббировала верхушка РПЦ, и дальше всё пошло по известному сценарию: его учебник в конце концов и вышел в первой линейке. Мой опубликован во второй. Позиция Министерства образования тогда была следующая: если дети начнут изучать религию, они станут более нравственными. Я скептически отношусь к этой точке зрения. От чтения учебников нравственность не вырастает.

В то же время я считаю, что базовые знания о религиях, в частности о тех религиях, которые распространены у нас в стране, – это важная часть культурного воспитания. Но когда мы говорим о религии в школьной и академической среде, конфессиональный подход неуместен. Если я читаю лекцию, скажем, про ибн Сину в медресе и представляю его как образец мусульманского мыслителя, я буду подчеркивать одни его стороны. Когда я буду читать лекцию об ибн Сине в Высшей школе экономики, я прочту ее совсем по-другому. Медикам, соответственно, третьим образом – как о враче и естествоиспытателе. В очень большой степени это вопрос оптики, в которой мы работаем.

– Несколько лет назад вы писали в журнале «Отечественные записки», что Церковь и школа в России дефектны. Почему вы так думаете?

– На мой взгляд, в советское время у нас в стране была выстроена некая система координации социальных институтов, которая в целом несет в себе большой ущерб. Ее сейчас пытаются подмазать и подправить, но в общем и целом нужно выстраивать совершенно новые институты. Школа в России дефектна. Мы все прекрасно понимаем почему. Школа была рассчитана на то, чтобы не столько давать образование, сколько воспитывать детей в духе марксизма-ленинизма. Хотя были отдельные прекрасные педагоги, которые шли вопреки линии партии. Но лично я очень хорошо помню и октябрятские собрания, и пионерские линейки, и рассказы о коммунистах. На мой взгляд, школа не должна заниматься идеологией. Она должна вовлекать детей в социальную активность другого типа. Кроме того, в школе не выстроена система конкуренции, там нет меритократии. Конечно, в советское время были специальные физико-математические школы для оборонного комплекса. Это осколки большой мобилизации 1950–1960-х годов. Но массовая школа была выстроена неудачно, хотя, конечно, это лучше, чем хаос, который наступил после перестройки.

Что касается Церкви (я говорю и о социальном институте, и о православной русской церковной традиции), то ее дефектность определяется тремя вещами: расколом с Западом, который идет с XI века, внутренним расколом внутри себя (он идет с XVII века) и тем, что наступило в ХХ веке: рабством и компромиссами с советской властью. Всё это привело к разрыву между собственно верой и религиозной жизнью – она приобрела болезненный и искаженный вид. Отсюда и натужная «народность», и желание быть опорой власти, решать через государство свои вопросы. И стремление, в частности, решить вопрос о религиозном воспитании. Церковь начинает пытаться рулить школами и университетами. Это и есть дефектность.

– В академической среде курсирует страшилка, что сейчас все наши вузы нашпигуют кафедрами теологии. Насколько это правдоподобно? И как вы к этому относитесь?

– Если будет свисток сверху – значит, будут и кафедры теологии. Но одно дело – теологические кафедры в англосаксонском и германском мире, где они исторически возникли как основа университета. Это важная часть академического пейзажа Западной Европы. Один из первых факультетов Оксфордского университета был теологическим. Тут вопросов ни у кого нет. А в России ситуация была принципиально другая. Наши университеты развивались уже в атмосфере разделения секулярного и клерикального миров. У нас университет отличается принципиально от семинарии.

Духовная семинария обладает специфической корпоративной культурой и нравами. Университетские сотрудники боятся, что к ним придет чужая корпоративная культура. Выглядит это в их понимании примерно так: толстомясые попы, вынимая кислую капусту из усов, будут говорить студентам: «Надо быть ндравственным, духовным, поститься, молиться…» Это кошмарный сон любого преподавателя высшей школы. Против этого все и борются. Но самое ужасное, что радетели теологизации не могут предъявить внятную альтернативу. У нас нет ученых-теологов, за исключением нескольких интеллектуалов в церковной среде, как правило еще и со светским образованием. Нет большой научной теологии, которую нужно было бы пристраивать в вузы.

– Для многих читателей нашей газеты словосочетание «научная теология» звучит как «деревянное железо»…

– Когда я говорю «научная теология», я имею в виду тот раздел, который занимается анализом важных сакральных и богословских текстов с филологическим и философским аппаратом. Этим занимаются теологи на Западе. Например, патристические исследования трудов Григория Богослова, Григория Нисского, Исаака Сирина. Ученый исследует тексты и, не занимаясь индоктринированием читателя, излагает сумму воззрений данного автора и контекст его мысли.

В парадигме Средневековья теология – царица всех наук. В парадигме Возрождения и Нового времени теология, как и в Античности, – это высший раздел философии. Иначе говоря, не закончив полный курс философии, нечего соваться в теологию. О какой теологии может быть речь, если вы не изучили Аристотеля? Если вы не осознали хотя бы первую, шестую и седьмую книгу «Метафизики», любой разговор о Боге будет разговором ни о чем.

В теологии вы ограничиваете научный метод беспредпосылочными началами, которые представляют собой некое необсуждаемое поле. Но от этого теология не перестает быть наукой. Просто если ты не принимаешь беспредпосылочных начал, весь разговор лишается смысла. Это средневековая наука, построенная на лемме.

Вот искусствоведение – наука или нет?

– Конечно, наука. Искусствоведение позволяет отличить подлинник Рембрандта от копии.

– Точно так же теология позволяет отличить обоснованную интерпретацию древнего текста от необоснованной. И все теологи, которых я знаю, – это теологи историко-филологического плана, которые занимаются вполне конкретным научным материалом. Но я не знаю теологов-фантастов, которые сейчас пишут работы на тему, сколько крыльев у ангелов, какова площадь рая или средняя температура адского огня…

– Да, эта богословская проблема очень волновала Фёдора Павловича Карамазова: настоящие там, в аду, крючья, железные, которые на фабрике куют, или только тени крючьев…

– Вы бы еще капитана Лебядкина вспомнили…

– А Сергей Сергеевич Аверинцев был теологом?

– Нет! Сергей Сергеевич Аверинцев был филолог, писатель и христианский мыслитель. Теолог – это совсем другое. При слове «теолог» у меня перед глазами возникает заведующий кафедрой в университете какого-нибудь Бамберга или Тюбингена, который выпускает монографии в классическом духе на темы вроде “Göttlichkeit und Wissenschaft”, “Dreieinigkeit und die Moderne Welt”, “Krieg und Glaube”… Пауль Тиллих, Альберт Швейцер…

Я даже не знаю, кого у нас в России можно назвать теологом в полном смысле слова со времен Георгия Васильевича Флоровского. Может быть, они и есть, но я за этим не слежу. Меня теология как таковая, в общем, не настолько интересует, поскольку я работаю в другой парадигме. И я думаю, что у светской науки и у теологии разные поля деятельности. Тем не менее я не считаю, что ученые должны кидать камни в теологию.

– Предпосылки побивания камнями очевидны. Биологи и физики обвиняют богословов в невежестве и считают «гипотезу Бога» абсурдной. С их точки зрения, Вселенная возникла и существует без вмешательства высших сил.

– Лично я не являюсь креационистом, несмотря на то что я христианин. Я эволюционист. Я не считаю, что Бог включил свет – и появились фотоны.

Насколько я знаю, когда мы начинаем выходить на более-менее серьезный уровень в том разделе физики, который пытается примирить общую теорию относительности с квантовой механикой, возникают очень сложные мировоззренческие вопросы. Как и при построении любой метатеории. У меня есть хороший знакомый, крупный специалист по металлам Валентин Сидорович Крапошин, профессор МГТУ им. Н. Э. Баумана. Он изучает, в частности, процесс закалки стали. Он рассказывал, что если 30 лет металловеды считали, что этот процесс описывается достаточно просто, то сейчас приходится применять сложную математику. Приходится вести расчеты в семи-восьми измерениях, хотя эмпирически их три. Есть сложные закономерности в биологии, в физике твердого тела, в лингвистике. Здесь формально никакой теологии нет. На старом уровне метатеория не работает, на новом уровне метатеория до конца не построена. Но в общем и целом ученые понимают, что какая-то метатеория должна существовать. И получается, что все-таки есть некая высшая инстанция, которая запустила все эти механизмы. Персональная или им-персональная – каждый делает последний выбор сам. На этом строится так называемая «вера Эйнштейна». Задача здесь состоит не в том, чтобы проверить гипотезу, а в том, чтобы научиться думать, оперируя определенными категориями в логике, которую принимали Аристотель, Фома Аквинский, Ньютон, Бэкон, Паскаль и Павлов. Многие научные школы, сосредоточившись на конкретных вопросах, перестали строить общие теории. В логике специализации нет места метатеории. А жаль.

Я опасаюсь не столько теологии как системы понятий, лемм и методов – я не вижу смысла в приходе церковной культуры в университет. В условиях конкуренции метатеорий у теологии есть свое вполне академическое место. Но у нас эта конкуренция не организована. Беда в бессистемности, любительщине, приправленной соусом «церковности». В академической среде у нас есть только одна лояльность – научная. Для другой места уже нет.

Алексей Муравьёв
Беседовал Алексей Огнёв

Источник: Газета «Троицкий вариант»

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *