Два с половиной года назад в публикации “Эволюция просвещения: от Канта до Пинкера” мы познакомили вас с книгой Стивена Пинкера “Просвещение сегодня”. Новая книга известного популяризатора научных знаний «Просвещение продолжается: В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса» , вышедшая в издательстве «Альпина нон-фикшн» отрывок из которой мы публикуем, посвящена неравенству в обществе.
Глядя на историю неравенства, проще всего заявить, что оно является порождением эпохи модерна. Наверняка сначала мы находились в состоянии естественного равенства, поскольку богатства не было в принципе, и все имели равные доли от ничего, а затем, когда возникло богатство, у некоторых его оказалось больше, чем у других. В таком изложении неравенство изначально находилось на нулевом уровне и росло по мере накопления капитала. Но это не совсем верно.
Охотники и собиратели на первый взгляд представляют собой очень эгалитарное общество, и именно это подтолкнуло Маркса и Энгельса к идее «первобытного коммунизма». Однако этнографы отмечают, что образ равенства, царящего в таких группах, обманчив. Во-первых, современные племена охотников и собирателей, за которыми мы имеем возможность наблюдать, не живут той же жизнью, что их древние предшественники: они вытеснены на маргинальные земли и потому вынуждены кочевать, что делает невозможным накопление какого-либо богатства, хотя бы потому, что его не так-то легко носить на себе. Но оседлые охотники и собиратели, например коренные жители обильного лососем, ягодами и пушным зверем северо-западного побережья Северной Америки, были отнюдь не эгалитаристами. Они имели потомственную знать, которая владела рабами, копила предметы роскоши и гордо демонстрировала свое богатство в ходе потлачей. Кроме того, хотя кочевые охотники и собиратели действительно делят между собой мясо (поскольку охота — это в значительной мере дело удачи, и поделиться в день богатой добычи — значит обезопасить себя на тот случай, когда ее не будет совсем), растительную пищу они делят куда реже. Собирательство — это вопрос усердия; если делить собранное поровну на всех, кто-то сможет получать свою долю, ничего при этом не делая. Любому обществу свойствен определенный уровень неравенства, как и осознание его существования. Недавнее исследование неравенства в обладании теми формами богатства, которые доступны охотникам и собирателям (домами, лодками, добычей), показало, что они далеки от состояния «первобытного коммунизма»: коэффициент Джини в таких обществах составляет 0,33, что близко к показателю для располагаемого дохода американцев в 2013 году.
Что происходит, когда общество начинает производить богатство в значительном объеме? Рост абсолютного неравенства (разницы между самыми богатыми и самыми бедными) оказывается почти что математической неизбежностью. При отсутствии некоего Управления по перераспределению дохода, которое раздавало бы всем равные доли, одни члены общества непременно — будь то благодаря удаче, умению или усердию — будут извлекать из новых возможностей больше преимуществ, чем другие, и получать непропорциональную выгоду.
Рост относительного неравенства (измеряемого коэффициентом Джини или долей от общего дохода, получаемой определенным квантилем) не неизбежен математически, но тоже весьма вероятен. Согласно известной гипотезе экономиста Саймона Кузнеца, по мере того как страна богатеет, неравенство в ней должно расти, поскольку часть жителей оставляет сельское хозяйство и выбирает более высокооплачиваемые сферы деятельности, тогда как другие остаются в нищете деревенской жизни. Однако в конечном итоге прилив поднимает все лодки. С ростом процента населения, живущего в условиях современной экономики, неравенство должно начать снижаться, описывая траекторию, похожую на перевернутую букву U. Эта гипотетическая дуга изменения неравенства во времени называется кривой Кузнеца.
В предыдущей главе мы видели намеки на кривую Кузнеца в динамике неравенства среди разных стран. По мере того как промышленная революция набирала ход, европейские страны совершали Великий побег из всеобщей бедности, оставляя другие государства позади. Как пишет Дитон, «более совершенный мир — это мир, где есть место различиям; любой побег подразумевает неравенство». Затем, с началом глобализации и распространением знаний о том, как накапливается богатство, бедные страны стали сокращать свое отставание в ходе Великой конвергенции. Признаки снижения международного неравенства мы видим во взлете ВВП азиатских стран (рис. 8–2), в преображении кривой распределения мирового дохода из улитки сначала в двугорбого верблюда, а потом в одногорбого (рис. 8–3), в падении доли (рис. 8–4) и абсолютного числа (рис. 8–5) людей, живущих за чертой крайней бедности.
Чтобы убедиться, что рост этих показателей действительно свидетельствует о снижении неравенства — что бедные страны становятся богаче быстрее, чем богатые страны становятся еще богаче, — нам нужна единая мера, объединяющая в себе все факторы, то есть международный коэффициент Джини, который представляет каждую страну как отдельного члена общества. Рис. 9–1 показывает, что международный коэффициент Джини вырос с 0,16 в 1820 году, когда все страны были бедны, до 0,56 в 1970-м, когда некоторые из них разбогатели. Затем, как и предсказывал Кузнец, кривая вышла на плато, а с 1980-х годов начала снижение. Однако международный коэффициент Джини несколько искажает реальность, поскольку не проводит различия между повышением качества жизни миллиарда китайцев и, скажем, четырех миллионов панамцев. На том же рис. 9–1 представлена кривая изменения международного коэффициента Джини, пересчитанного экономистом Бранко Милановичем с учетом численности населения каждой страны, которая более явно демонстрирует снижение неравенства в его реальном влиянии на человечество.
И все же международный коэффициент Джини предполагает, что все китайцы зарабатывают одинаково, что все американцы имеют средний по Америке доход и так далее, а значит, занижает уровень неравенства среди населения мира в целом. Всемирный коэффициент Джини, который учитывал бы доход каждого человека вне зависимости от страны его проживания, подсчитать сложнее, поскольку для этого потребовалось бы привести к общему знаменателю доходы жителей в корне различных стран, но на рис. 9–2 мы можем увидеть две его приблизительные оценки. Графики располагаются на разных уровнях, поскольку рассчитаны в долларах с учетом паритета покупательной способности за разные годы, но в их траекториях тоже можно разглядеть подобие кривой Кузнеца: после промышленной революции всемирное неравенство стабильно росло до 1980-х, а затем начало снижаться. Кривые международного и всемирного коэффициентов Джини, вопреки характерной для западных стран озабоченности по поводу растущего неравенства, говорят об одном: неравенство в мире снижается. Это, однако, очень косвенное свидетельство прогресса: в снижении неравенства нам важно то, что оно означает сокращение бедности.
Тот тип неравенства, который вызывает столько тревог в последнее время, характерен для развитых стран вроде США и Великобритании. Долговременная динамика неравенства в этих странах показана на рис. 9–3. До недавнего времени оба эти государства следовали по кривой Кузнеца. Неравенство росло после промышленной революции, а позже начало снижаться, сначала постепенно со второй половины XIX века, а затем стремительно в середине XX века. Однако примерно в 1980-х годах оно вдруг устремилось вверх — совсем не по сценарию Кузнеца. Давайте рассмотрим каждый из этих участков по отдельности.
Подъем и спад неравенства в XIX веке отражает расширение экономики, о котором писал Кузнец: все больше людей постепенно оказывались заняты в городских, требующих специальных навыков и, соответственно, более высокооплачиваемых профессиях. Но обвал неравенства в XX веке, который также называют Великим уравниванием, или Великой компрессией, имеет более конкретные причины. Этот обвал наложился на две мировые войны, и это не простое совпадение: крупные войны обычно выравнивают распределение доходов. Войны уничтожают капитал, производящий богатства, снижают стоимость активов кредиторов посредством инфляции и вынуждают богатых мириться с высокими налогами, из которых государство платит жалованье солдатам и работникам военных заводов, увеличивая тем самым спрос на рабочую силу в других секторах экономики.
Война — это только одна из катастроф, которые способствуют повышению равенства по логике Игоря и Бориса. Историк Вальтер Шайдель выделяет «четырех всадников уравнивания»: «война с массовой мобилизацией, трансформационная революция, распад государства и летальные пандемии»*. Эти четыре всадника не только уничтожают богатство (а при коммунистических революциях и тех, кто им владеет) — они снижают неравенство, еще и убивая большое количество рабочих, отчего повышается заработок тех, кто выжил. Шайдель приходит к выводу: «Всем нам, кто ратует за большее экономическое равенство, необходимо помнить о том, что, за редчайшими исключениями, оно достигалось только путем страданий. Будьте осторожны в своих желаниях».
Предостережение Шайделя было верно почти на всем протяжении человеческой истории. Однако эпоха модерна предложила более безобидный способ снижения неравенства. Как мы уже убедились, рыночная экономика — лучшая в масштабах целой страны программа по борьбе с бедностью. Тем не менее она плохо приспособлена для помощи тем, кто не способен ничего дать взамен: молодым, пожилым, больным, невезучим и всем остальным, чьи навыки и труд недостаточно ценятся, чтобы обеспечить им достойную жизнь. (Иными словами, рыночная экономика поднимает средние показатели, но нас также волнуют дисперсия и диапазон.) По мере того как круг сопереживания в рамках страны начинает охватывать и бедных (в том числе потому, что люди хотят иметь страховку на тот случай, если обеднеют сами), все большая часть общих ресурсов, то есть бюджетных средств, выделяется на облегчение участи бедноты. Эти ресурсы должны откуда-то браться. Их источником может быть налог на прибыль предприятий, или налог с продаж, или фонд национального благосостояния, но в большинстве стран они в основном собираются в виде прогрессивного подоходного налога, который подразумевает, что обеспеченные граждане платят по более высокой ставке, поскольку для них эта потеря не так чувствительна. В конечном итоге мы имеем «перераспределение» доходов, хотя в данном случае это и не совсем точный термин, ведь цель тут — поднять нижний уровень, а не снизить верхний, пускай на практике он и вправду снижается.
Те, кто порицает современные капиталистические общества за бездушность по отношению к бедным, скорее всего, не осознают, как мало тратили на облегчение участи бедноты докапиталистические государства прошлого. Дело не только в том, что они располагали меньшими средствами в абсолютных числах; они тратили меньшую долю своего богатства. Куда меньшую долю: с Ренессанса и до начала XX века европейские страны в среднем выделяли на помощь бедным, образование и прочие социальные нужды 1,5% своего ВВП. Во многих странах во многие периоды денег на это не выделялось вообще.
Одна из составляющих прогресса, которую иногда называют революцией равенства, заключается в том, что современные общества тратят значительную часть своего богатства на здравоохранение, образование, пенсии и помощь малоимущим. Рис. 9–4 показывает, что социальные расходы начали резко расти в середине XX века (в США — с 1930-х годов, после провозглашения Рузвельтом Нового курса; в других развитых странах — с появлением государства всеобщего благосостояния после Второй мировой). Сейчас медианное значение социальных расходов западных стран составляет 22% их ВВП.
Бурный рост расходов на социальные нужды изменил само предназначение государства: теперь оно заключалось не только в ведении войн и охране порядка, но и в заботе о населении. Это произошло по нескольким причинам. Социальные расходы ограждают граждан от соблазнов коммунизма и фашизма. Некоторые преимущества вроде всеобщего образования и здравоохранения — это общественные блага, от которых выигрывают все, а не только те, кто ими непосредственно пользуется. Многие программы гарантируют гражданам защиту от рисков, от которых они не могут или не хотят застраховать себя сами. Помощь нуждающимся успокаивает совесть современного человека, которому невыносима мысль о том, что девочка со спичками замерзнет насмерть, что Жан Вальжан окажется в тюрьме за украденную для голодной сестры буханку хлеба или что семья Джоудов похоронит деда на обочине шоссе 66
Поскольку нет никакого смысла в том, чтобы все отдавали деньги правительству, а потом получали их же обратно (за вычетом расходов на бюрократию), социальное обеспечение призвано помогать тем, у кого денег меньше, за счет тех, у кого их больше. Этот принцип называют перераспределением, государством всеобщего благосостояния, социал-демократией или социализмом (что вводит в заблуждение, поскольку капитализм свободного рынка совместим с любым объемом социальных расходов). Вне зависимости от того, является ли снижение неравенства задачей расходов на социальные нужды, это одно из последствий их существования, и непрерывный рост социальных трат с 1930-х до 1970-х годов отчасти объясняет снижение коэффициента Джини.
Социальные расходы служат примером одного из поразительных свойств прогресса, с которым мы еще столкнемся в следующих главах. Хотя я с недоверием отношусь к любым намекам на историческую неизбежность или вселенские силы, к некоторым переменам общество как будто в самом деле толкают какие-то неудержимые тектонические процессы. По мере осуществления таких перемен всегда находятся группы интересов, которые сопротивляются им что есть мочи, но это сопротивление оказывается тщетным. Так и с тратами на социальные нужды. США известны своей нетерпимостью к любой политике, которая напоминает
перераспределение. Тем не менее они выделяют 19% своего ВВП на социальные расходы, и, несмотря на все усилия консерваторов и либертарианцев, размер этих трат продолжает расти. Самые недавние примеры тут — льготы на рецептурные лекарства, введенные Джорджем Бушем-младшим, и программа медицинского страхования «Обамакэр», названная по имени введшего ее следующего президента.
На самом деле расходы на социальные нужды в США еще выше, чем кажется на первый взгляд, поскольку многие американцы вынуждены отчислять деньги на медицинское страхование, пенсионные пособия и льготы по инвалидности через своих работодателей, а не через правительство. Если прибавить эти собранные в частном порядке отчисления к бюджетной доле, США перескакивают с двадцать четвертого на второе место среди тридцати пяти стран — членов Организации экономического сотрудничества и развития — сразу после Франции.
При всех их возражениях против чрезмерных полномочий правительства и высоких налогов людям нравятся социальные расходы. В американской политике социальное обеспечение называют «контактным рельсом» — метафора, подчеркивающая смертельную опасность для любого, кто к ним притронется. По легенде, разгневанный избиратель как-то раз во время собрания грозил своему депутату: «Пусть твое правительство держит руки подальше от моего “Медикэр”» (имея в виду государственную программу медицинского страхования престарелых). Как только программа «Обамакэр» была утверждена, Республиканская партия сделала своей священной миссией упразднить ее, но даже после того, как в 2017 году республиканцу удалось стал президентом, все посягательства на нее были отбиты негодующими гражданами и напуганными их гневом законодателями. В Канаде два самых любимых национальных хобби (после хоккея) — жаловаться на местную систему здравоохранения и хвастаться ею.
Развивающиеся страны в наше время скупятся на социальные расходы, подобно развитым странам век назад. Индонезия, например, тратит на них 2% от своего ВВП, Индия — 2,5%, Китай — 7%. Но по мере накопления богатств государства становятся более щедрыми — это явление называют законом Вагнера. В период с 1985 до 2012 года Мексика увеличила долю социальных расходов в пять раз, а в Бразилии она сейчас составляет 16%. Закон Вагнера, судя по всему, представляет собой не предостережение против тщеславия правительств и раздутой бюрократии, но манифест прогресса. Экономист Леандро Прадос де ла Эскосура обнаружил тесную корреляцию между процентом ВВП, который страны — члены Организации экономического сотрудничества и развития тратили на социальные нужды с 1880 до 2000 года, и их положением в рейтингах процветания, здоровья и образования. Знаменательно, что в мире нет ни одного государства, которое можно было бы назвать либертарианским раем, то есть развитой страной без серьезных социальных расходов.
Корреляция между расходами на социальные нужды и общественным благополучием сохраняется только до определенного уровня: кривая выравнивается примерно на 25% и может даже начать снижаться при более высокой доле. У социальных расходов, как и у всего остального, есть обратная сторона. Как и в случае с любым страхованием, оно создает «моральный риск»: застрахованный склонен расслабляться или подвергать себя ненужным опасностям, рассчитывая, что страховщик в любом случае компенсирует его убытки в случае неприятностей. А поскольку страховые взносы должны покрывать сумму выплат, вся система может обрушиться, если актуарии допустят ошибку в расчетах или ситуация изменится так, что расходы начнут превышать поступления. В реальности социальные траты никогда не работают в точности как страховой бизнес — они представляют собой комбинацию страховых отчислений, государственных инвестиций и благотворительности. Успех системы соцобеспечения зависит от того, в какой степени граждане страны ощущают себя частью единого сообщества, и это чувство единства оказывается под угрозой, когда непропорционально большую часть получателей льгот составляют иммигранты или этнические меньшинства. Такие трения присущи социальным расходам по самой их природе, и они всегда будут чреваты политическими разногласиями. Хотя какого-то «правильного уровня» тут не существует, все развитые страны пришли к мнению, что социальные выплаты оправдывают свою цену, и приняли решение тратить на них довольно существенные средства, благо богатство им это позволяет.
ИСТОЧНИК: Пост Наука https://postnauka.ru/chapters/156691
