Юрий БАШКИРОВ
Не так давно, в связи с приближавшейся моей собственной круглой датой я начал копаться в семейном архиве и нашел в нем небольшую подборку фотографий, газетных вырезок и разного рода других документов, относящихся к сестре моей родной бабушки Анны Соломоновны – «тете» Лине, как мы ее называли. Дело в том, что тетя Лина – это всемирно известный физиолог и биохимик, первая не только в СССР, но, кажется, и в мире женщина-академик Лина Соломоновна Штерн.
На одном из новых сайтов в обзоре «Самые гениальные женщины» я нашел ее имя в ряду всего пятнадцати самых известных женщин-ученых, среди которых математики Софья Ковалевская и Ольга Ладыженская, физик Мария Склодовская-Кюри. Я нашел библиографию нескольких сотен ее опубликованных работ, воспоминания ее учеников, ставших маститыми учеными-физиологами, статьи и очерки в нашей и мировой прессе. После этого я понял своего приятеля: такая яркая фактура, такой известный человек, такая неоднозначная и трудная судьба, и еще жив ее внучатый племянник!
Но для меня все выглядело не так просто. Если о какой-то крупной личности пишет коллега, ну, например, музыковед – о композиторе или исполнителе, или ученый – о деятеле науки, то его прежде всего интересуют достижения в профессиональной деятельности, история и факты профессиональной биографии. Если о нем пишет писатель, то, опираясь на известные факты и воспоминания современников, он создает самостоятельное художественное произведение, рисует тот образ этой личности, который сформировался в его воображении. И имеет на это полное право. Как не вспомнить тут великолепные биографические романы Стефана Цвейга или Ирвинга Стоуна!
А есть ли у тебя моральное право писать о знаменитом человеке, если ты – всего лишь его родственник, и знаешь его совсем с другой стороны, нежели его коллеги по профессии, ученики, критики и историки, а иногда – и просто враги, завистники или недоброжелатели? Как совместить всё, что ты узнал об этом человеке, со своим собственным отношением к нему как, пусть и не самому близкому, но все-таки члену твоего семейного клана?
Что-то мне запомнилось из личного общения с тетей Линой, что-то рассказывала мама, а что-то я узнал только сейчас из разных источников, которые мне удалось разыскать в Интернете. Постепенно начал вырисовываться образ очень крупной, но далеко неоднозначной личности. А можно ли вообще доверять источникам, насколько они правдивы и достоверны? История доказала, что на этот вопрос нет простого ответа. Любой источник – это текст, написанный каким-то конкретным человеком, в определенную эпоху, с определенной целью.Это равно относится и к документам об исторических событиях, и об отдельных личностях. Как правило, все, что можно найти об известных людях, писалось к каким-то юбилейным датам. Отсюда и специфический комплиментарный стиль таких материалов. А то, как время, эпоха создания документа отражается на его содержании, а, следовательно, и на его достоверности, хорошо иллюстрируется лежащей сейчас передо мной брошюрой. Она была выпущена в 1960 г. Академией Наук СССР в серии «Материалы и библиография ученых СССР». В это время тетя Лина, недавно вернувшаяся из ссылки, работала в Институте биохимии Академии Наук. Так вот, из обширной вступительной статьи и из подробной библиографии ее трудов оказалось совершенно невозможно ничего узнать о той травле, которой она и ее научная школа подверглись в послевоенные годы. Ничего об аресте, ничего о ссылке. Передо мной был наглядный пример, подтверждающий очевидное правило: любой документ любой эпохи надо рассматривать критически и только в совокупности со всеми остальными доступными источниками.
Так что же всё-таки: писать или нет?
Решение пришло неожиданно. Читая опубликованные в 1994 году протоколы ее допросов по печально знаменитому делу о Еврейском антифашистском комитете [1], я неожиданно наткнулся на такой «коварный» вопрос следователя: «А для чего Вы собирались ехать в Австралию?» Вот уж чего я никак не ожидал! Австралия! Мне показалось, что это перст судьбы, и что мне все-таки следует попробовать рассказать читателям австралийского журнала, где я давно сотрудничаю, все, что я знаю о ее необыкновенной личности и удивительной, очень сложной судьбе.Тетя Лина родилась в 1875 г. [2] в Слободке Ковенской губернии Российской Империи. Она была первенцем в довольно зажиточной еврейской семье. Ее отец занимался торговлей зерном, и был постоянно в деловых поездках, в основном, в Германии. Мать воспитывала детей, которых стало уже семеро. Первые семь лет Лина провела в доме своего деда, он был местным раввином. В 1886 г. вся семья перебралась в Либаву Курляндской губернии (сейчас это литовский город Лиепая).
Отец делал всё, чтобы дать детям хорошее образование. В семье не слишком придерживались религиозных еврейских традиций, говорили по-немецки. Дети учились в гимназии тоже на немецком языке [3]. Одновременно с учебой Лина и ее сестры работали гувернантками в богатых семьях. Дети оказались необыкновенно способными, многие получили высшее образование. Так, сестра Нанни училась изобразительному искусству в Дрездене, вышла замуж за немецкого инженера, пережила Вторую мировую войну. Брат Вилли получил музыкальное образование, и некоторое время даже пел в театре Ла Скала. Сестра Женни, младшая из сестер, после окончания гимназии поступила в Петербурге на Высшие женские курсы. Брат Болли был очень способным, особенно, в математике. Я вспоминаю, что тетя Лина считала его значительно способнее себя. Сестра Анна (моя бабушка) стала пианисткой, закончила консерваторию в Кенигсберге. Очевидно, от нее – через одно поколение – музыкальные способности передались ее внуку, моему брату Дмитрию [4].
В 1895 г. семья переехала в Кенигсберг. А еще через семь лет, когда Лине было уже 27 лет, в семье Штернов появился еще один ребенок – ее шестилетняя кузина Нина, оставшаяся сиротой. Много лет спустя Нина, по мужу Стриевская [5], занялась революционной деятельностью, была комиссаром в годы гражданской войны, потом работала заместителем директора в институте Красной профессуры, одно время была секретарем Н.К. Крупской.
Помимо того, что в Лине рано проявились незаурядный ум и целеустремленность, она с юности восхищалась людьми с высокими идеалами, любила отважных и красивых героев И.С.Тургенева, преклонялась перед людьми, способными на самопожертвование ради общественного блага, такими, как знаменитая русская революционерка Софья Перовская.
Неудивительно, что она мечтала стать в России земским врачом. Уже тогда медицина привлекала ее не столько как наука, но и как возможность служить людям. А еще она очень любила музыку и танцы. Танцевала она настолько хорошо, что кроме медицинского ей хотелось получить и театральное образование. [6] Однако, несмотря на блестящие способности, поступить на медицинский факультет Московского университета Лине не удалось из-за существовавших в то время ограничений для людей неправославной веры. И тогда она уезжает в Швейцарию и поступает на Медицинский факультет Женевского университета. Что интересно, до революции почти половина женевского студенчества была из России. Кроме немецкого, она прекрасно владела основными европейскими языками, в том числе и французским. Поселилась она в пансионе, который организовала в квартире Г.В. Плеханова [7] его жена. Окна квартиры выходили прямо на фасад главного корпуса университета. Дом Плехановых притягивал к себе всех образованных и революционно настроенных эмигрантов из России. Живя в этом доме, и, тесно подружившись с женой Плеханова и его дочерьми, студентка Лина Штерн не могла не сталкиваться с такими постоянными посетителями , как Бердяев, Гапон, Ульянов [8] и многими другими. Был среди них и бывший народоволец Алексей Николаевич Бах [9], позже сыгравший исключительно важную роль в научной и личной судьбе Лины Штерн.
В те годы в Женеву приехало много новых, интересных для Лины людей. Вера Фигнер, один из лидеров «Народной воли», бывшая в течение 22-х лет в заточении в Шлиссельбургской крепости, жила некоторое время у Бахов, где Лина с ней и познакомилась. И.И. Фидлер, педагог, организовал под Женевой русскую школу, в которой работали Екатерина Пешкова [10] (в школе учился и их с А.М.Горьким сын Максим), знаменитый художник Н.Н.Ге, Н.А. Семашко, врач, будущий первый нарком здравоохранения Советской России, А.М. Короленко – инженер-механик с броненосца «Потемкин». Врачом школы и членом педагогического совета была супруга Баха.
Этот круг знакомых, да и вся атмосфера в доме Плеханова не могли не отразиться на формировании взглядов молоденькой студентки, еще в ранней юности восхищавшейся борцами за справедливость. Не потому ли она впоследствие с такой готовностью бросит свою блестящую научную карьеру и обеспеченную жизнь в спокойной буржуазной Швейцарии ради того, чтобы создать свою научную школу в самом, как ей тогда представлялось, передовом и справедливом обществе – в Советской России?
Уже во время учебы начали проявляться выдающиеся способности Лины Штерн. Посещение лекций и практических занятий она совмещала с изучением научных монографий по биологии и медицине, и уже на третьем курсе заинтересовалась научной работой. Ее привлекали лекции, которые читал Жан Луи Прево, руководивший кафедрой физиологии. Ближайшим сотрудником Ж. Прево был Ф. Бателли, его зять. Ж. Прево был состоятельным человеком, и заработок в университете не имел для него решающего значения. На своей кафедре он лично принимал участие в проведении экспериментов и не чурался «черной» работы. Именно под его влиянием и на его кафедре Лина начала свои первые научные опыты. Профессор Прево предложил Лине провести работу по исследованию физиологии почек, с которой она успешно справилась. Вскоре под руководством Прево она провела еще одну экспериментальную работу – исследование двигательной функции мочеточников. На основании этой работы в 1903 г. она защитила диссертацию. В те годы, несмотря на достаточно демократический уклад жизни, женщины в Швейцарии, закончив университет, не могли продолжать научную карьеру. Занятие наукой было чисто мужской профессией. Поэтому, получив в 1903 г. швейцарский диплом, и, собираясь в дальнейшем работать в России, Лина поехала в Москву, сдала государственные экзамены в Московском университете и получила еще и «отечественный» диплом, без которого она не могла работать в России. Она уже начала подыскивать себе работу в качестве земского врача, но неожиданно получила письмо от Ж. Прево с предложением продолжить работу на кафедре физиологии в Женеве. В 1904 г. Лина вернулась в Женеву и стала сначала ассистентом, а уже через два года – приват-доцентом этой кафедры. Это был первый случай, когда подобную научную карьеру в Женевском университете сделала женщина.
Ее ум и трудолюбие, способность быстро и глубоко проникать в сущность научных проблем, умение держаться просто и с достоинством, спокойствие и юмор в сложных обстоятельствах вызывали уважение и симпатию у высоко интеллектуальных, с пуританскими традициями профессоров и преподавателей Женевского университета. Будучи уже в Москве, Лина рассказала о таком случае из тех женевских времен. Однажды в семье Прево возникла крайне напряженная обстановка. Его зять и основной помощник по работе Ф. Бателли заболел. Будучи человеком мнительным и не всегда уравновешенным, он объявил, что умирает и хочет проститься с родными и близкими. В комнате собралось довольно много народу. Все были расстроены и растеряны. Лина пришла как раз в то время, когда Баттелли стал требовать, чтобы его подняли с кровати. “Помогите мне, помогите мне встать, – просил он. – Пусть все видят, что римляне умирают стоя”. Лина, быстро оценив ситуацию, спокойно, но очень твердо сказала: “Все ясно. Я вижу, как итальянцы разыгрывают комедию”. После чего попрощалась и стремительно вышла из комнаты. Смерть Бателли “отменил”.
Прево, Бателли и молодой ассистент Лина Штерн стали проводить исследования по физиологии дыхания, мышц, сердца, головного мозга. Штерн принимает участие в международных конгрессах физиологов, посещает лаборатории ведущих физиологов Франции, Бельгии, Германии. Ее отличительной чертой уже тогда была способность обобщенно, философски подходить к научным проблемам. Известно, что уже лет с 17-18 она была знакома с классическими трудами немецких философов. Большое значение для формирования научного мышления Лины Штерн сыграла дружба с выдающимся неврологом Монаковым, выходцем из русской дворянской семьи. К.Н. Монаков возглавлял кафедру неврологии в Цюрихе и руководил большим научно-исследовательским институтом. Он сыграл заметную роль в становлении представлений Штерн о деятельности головного мозга. Ее ученик профессор В.Малкин вспоминает, что «когда у Лины Штерн спрашивали, как следует истолковать открытый ею удивительный феномен – противоположный эффект при введении одних и тех же химических веществ в кровь и непосредственно в головной мозг, она отвечала: “Мой друг, Константин Монаков, говорил: в природе устроено все так, чтобы деревья не вырастали слишком высоко в небо”. Эта мысль, высказанная впервые И.В.Гёте, глубоко философски объясняет многие биологические явления» [11].
В 1904 г. Штерн и Бателли приступили к изучению биологического окисления. В дальнейшем эти работы получили широкое признание. Лина Штерн не только вошла в число ведущих ученых Европы, но и приобрела мировую известность. С 1906 г. приват-доцент Штерн начинает чтение курса лекций по физиологической химии, которую через некоторое время назовут биохимией. Говорят, однако, что как лектор она оказалась не слишком успешной. Ее стихией была научная деятельность, и прежде всего – эксперимент. На IX Международном конгрессе физиологов (Голландия, 1913) она выступила с докладом “Значение оксидов в механизме тканевого дыхания”. “Если бы Л.Штерн, – подчеркивал выдающийся немецкий биохимик Карл Нейберг , – ничего другого не сделала, кроме открытия оксидов, то уже только одним этим она завоевала бы почетное место в биохимии”.
К 1917 г. Штерн – автор более 40 оригинальных работ по биологическому окислению. В том же году она публикует статью о наличии в экстрактах некоторых тканей животных биологически активных веществ – метаболитов, которые оказывают как сосудорасширяющее, так и сосудосужающее действие. В 1917 г. Лина Соломоновна получила звание профессора. Она стала первой женщиной-профессором в Женевском университете и одной из немногих женщин-профессоров в Европе. В том же году по инициативе уходившего на пенсию профессора Жана Прево специально для Л.Штерн была создана кафедра физиологической химии.
Диапазон и объем ее исследований был очень велик – изучение тканевого дыхания и ферментов, участвующих в нем, изучение физиологии головного мозга и т.д. Еще в середине 19-го века знаменитый французский исследователь и врач Клод Бернар выдвинул концепцию «гомеостаза», согласно которой клеточные структуры живых организмов могут нормально функционировать только в условиях, когда окружающая их среда – кровь, тканевая жидкость, так называемая «внутренняя среда» – имеет постоянный химический состав. Эту концепцию К.Бернара разделяла Лина и много сделала для ее развития и экспериментального подтверждения. В 1921 г. она совместно с Готье впервые ввела термин «гемато-энцефалический барьер». В своем докладе Женевскому медицинскому обществу «Цереброспинальная жидкость и ее взаимодействие с кровью и нервными элементами ствола мозга» она выдвинула следующую гипотезу: «… между кровью и цереброспинальной жидкостью существует специальная структура или механизм, способный выполнять вид скрининга веществ, которые либо обычно присутствуют в крови, либо случайно в нее попали. Мы предлагаем назвать этот гипотетический механизм, который позволяет тормозить попадание некоторых веществ в мозг, а иногда и полностью блокировать их, гемато-энцефалическим барьером». Само понятие «гемато-энцефалический барьер» возникло как результат опытов с кураре, которые Лина Штерн проводила на своей кафедре вместе с Ротлиным и Готье. Обнаружилось, что кураре, введенное в спинномозговую жидкость, приводит к возбуждению нейронов головного мозга, а попав в кровь, вызывает паралич. Эти эксперименты доказали, что в организме существует естественный защитный механизм центральной нервной системы, барьер, отделяющий кровь и циркулирующие в ней вещества от спинномозговой жидкости и клеточных структур головного мозга.
В дальнейшем Лина установила наличие барьеров между кровью и другими органами и тканями, и назвала их «гисто-гематические барьеры».Согласно ее концепции для нормального функционирования отдельных частей сложного животного организма решающее значение имеет не кровь, а их непосредственная среда, т.е. жидкость, в которой живут клетки отдельных органов. Клетки получают питательные вещества из тканевой жидкости и ей же отдают продукты своего обмена. Относительное постоянство химического состава, физико-химических и биологических свойств этой внутренней непосредственной среды органов и тканей, т.е. тканевой жидкости, является необходимой предпосылкой нормальной деятельности данного органа в такой же степени, как постоянство состава крови является необходимым условием нормальной деятельности всего организма. В ее работах было установлено, что анатомическим субстратом гисто-гематических барьеров являются стенки кровеносных капилляров, по обе стороны которых происходят сложные биохимические процессы, обеспечивающие их селективную проницаемость.
Несмотря на все научные достижения и блестящую научную карьеру, личная жизнь Лины Штерн не сложилась. В молодости она была вполне привлекательной. У нее была хорошая фигура, она отлично танцевала и привлекала внимание многих мужчин. Однажды ее единственный серьезный роман уже должен был закончиться браком, но Лина вынуждена была отказать своему жениху. Он был тоже ученым и придерживался традиционных для того времени пуританских взглядов на семейную жизнь. Он полагал, что после замужества ей надо оставить науку. Но именно наука была смыслом ее жизни, и ради нее она принесла в жертву свою личную жизнь, если ее понимать как организацию семьи, и всё, что с этим связано. Лина так и не вышла замуж. Ее жених так и остался холостяком.
Конечно, тот эпизод значительно отразился на ее характере и на ее требовательном, а иногда даже жестоком отношении к своим сотрудникам, у которых были семьи. Она не могла смириться с мыслью, что у них есть и другие обязательства, кроме науки. В этом, несомненно, проявлялся эгоцентризм одинокого, очень хорошо материально обеспеченного и свободного от привязанностей человека. Как ее внучатый племянник могу полностью подтвердить мнение ее ближайших сотрудников, что родственные привязанности, действительно, занимали мало места в эмоциональной сфере тети Лины, во всяком случае, не настолько, чтобы она могла пойти хоть на минимальную жертву для этих привязанностей. В то же время я помню, как очень скоро после войны она оплатила моим родителям и мне отдых на море в Гагре.
Мы жили тогда в Тбилиси, очень нуждались, и по тем временам это был просто царский подарок. До сих пор стоит у меня перед глазами трофейный, только что из Германии, серебристый кондиционированный поезд, который ходил тогда вдоль побережья. Это было так странно тогда – огромные стеклянные окна были герметично закрыты и не открывались. А вот работал ли кондиционер – не помню. Был и еще один эпизод. Незадолго до смерти, когда после возвращения в Москву из ссылки она стала снова получать свой оклад академика, тетя Лина подарила моему брату концертный рояль Стейнвей. Он до сих пор стоит в его московской квартире. Вообще после всех ударов судьбы, тюрьмы, унижений и травли, тетя Лина немного изменилась, стала мягче. Мы с мамой стали часто у нее бывать, она сама нередко звонила нам и неизменно спрашивала маму со своим характерным «несоветским» французским акцентом: «Как развивается Yuri?»…
Итак, к моменту своего переезда в Советский Союз у Л. С. Штерн был солидный научный багаж, крупное имя в мировой науке и полное материальное и академическое благополучие в мирной буржуазной Женеве. Она была хорошо обеспеченным человеком, поскольку кроме работы в университете консультировала фармацевтические фирмы. Много лет спустя, объясняя свой поступок, она говорила, что в Швейцарии и без нее всё было хорошо. А Советский Союз, в котором все нужно было строить заново – и здравоохранение, и науку – нуждался в таких людях, как она. О том, чтобы вернуться в Россию, Лина стала подумывать сразу после установления там Советской власти. И когда в 1924 году А.Н. Бах, еще до Октябрьского переворота вернувшийся в революционный Петроград, официально от имени Советского правительства пригласил ее возглавить кафедру физиологии во 2-м МГУ, она сразу без колебаний ответила согласием.
Люди, многие годы работавшие с тетей Линой, всегда обращали внимание на ее постоянное стремление ко всему новому, иногда граничившее даже с авантюризмом (в какой-то степени это иногда проявлялось и в ее научном творчестве). Тогда многие из ее друзей оказались менее наивны и восторженны. Они слышали о разрухе, о «красном терроре», гражданской войне и всячески пытались отговорить ее: “Вас там ограбят материально и научно и в конце концов посадят в ЧК и сошлют в Сибирь”. Бесполезно. Решение принято, и Лина Штерн, завершив незаконченные исследования и передав кафедру своему преемнику, начинает новую жизнь в Советском Союзе.
Чтобы понять многое из последующей ее жизни в Советском Союзе, надо попытаться представить себе ту обстановку в академической среде 20-х годов, которую Лина Штерн застала по приезду в Советский Союз. «В мировой физиологической науке того времени королевский престол занимал И.П. Павлов. Его место в науке не требует комментариев и мотивировок, а в своем отечестве он был подлинным и непререкаемым вождем всей физиологии. Вся советская физиология была павловской, все советские физиологи, занимавшие кафедры в вузах (а в то время наука еще была сосредоточена в вузах), были в той или иной степени учениками и последователями И.П. Павлова. Это была в действительности единая павловская школа. Следует при этом заметить, что переход представителей этой школы, как и самого И.П. Павлова, на общие рельсы Советского государства и советского строя совершался медленно, с большим трудом, что отнюдь не представляло исключения в общем настроении русской научной интеллигенции того времени. В эту атмосферу научного и политического единства ворвался чуждый элемент в лице Л.С. Штерн, и она была встречена в штыки» [12]
Зная, мягко говоря, критическое отношение И.П. Павлова к советской власти [13], легко представить себе его реакцию на появление из благополучной Европы богатой и полной революционного энтузиазма коллеги. Возглавляемый ею Институт физиологии она создала и оборудовала практически на свои средства (а сам Павлов, явно послуживший Булгакову прообразом профессора Преображенского, в свое время с трудом избежал так называемого «уплотнения»). Она привезла с собой в разоренную страну кучу чемоданов с нарядами, и, как привыкла в Женеве, одевалась очень ярко. Да и сама ее внешность: небольшого роста, полная, с коротко постриженными седеющими волосами. Русским языком владеет не совсем свободно, часто подыскивает слова. Говорит с сильным французским акцентом.
Теперь попытаюсь суммировать всё, что я узнал о сложном и довольно противоречивом характере тети Лины. Наряду с глубиной суждений, характеризующей высокий интеллект, всем бросалась в глаза некоторая наивность в восприятии внешней обстановки и в оценке различных событий. Коллеги иногда не могли понять, насколько эта наивность была естественной, а насколько наигранной (много лет спустя с ее «наивностью» здорово намучились следователи НКВД). Доверчивость сочеталась в ней с подозрительностью. От первой выигрывали часто различные проходимцы, гангстеры от науки, использовавшие ее научный опыт и авторитет в своих личных целях; от второй страдали близкие сотрудники и преданные ей ученики. Демократизм отношений, простота и доступность сочетались с автократическим деспотизмом. Широта натуры сочеталась с мелочной скупостью и скопидомством. Прямолинейность и агрессивная резкость часто воспринимались как отсутствие такта, и в короткий срок нажили ей немало врагов. И при всем при этом – блестящий ум, остроумие, глубокая преданность науке. Вот такое сочетание противоречивых черт и формировало своеобразную и неповторимую оригинальность и самобытность ее натуры. Многие близкие к ней люди иногда говорили, что надо ее очень любить за ее крупные достоинства, чтобы прощать крупные недостатки. Но, видимо, подобные противоречивые и, казалось бы, несовместимые черты характера вообще свойственны почти всем крупным личностям. Великие люди редко обладают мягким и доброжелательным характером.
Короче говоря, было много причин, почему сразу по приезду в Советский Союз у Лины Штерн возникли довольно конфликтные отношения с миром физиологов. В своей Женеве она привыкла работать в очень маленьких научных коллективах, где было всего 2-3 человека, практически все эксперименты она проводила своими руками. Здесь же ей предстояло на пустом месте создать большой научный коллектив единомышленников, свою научную школу. Для такой масштабной задачи женевский опыт не годился. Кроме всего прочего, она плохо ориентировалась в новом для нее академическом окружении. Только неистощимая энергия и поддержка немногочисленных, но влиятельных друзей позволили ей в короткий срок организовать педагогический процесс и научную работу, и обучить приглашенных сотрудников-ассистентов. Это обучение включало элементарную методику физиологического эксперимента, начиная с привязывания животного к экспериментальному станку, введение подкожных, внутрисосудистых и внутримозговых инъекций и кончая более сложными специальными манипуляциями. Она дорожила каждым новым сотрудником, не щадила ни сил, ни времени на их научную и педагогическую подготовку и не раз выражала готовность остаться в лаборатории на ночь, если это было вызвано производственной необходимостью.
Очень многое к ее облику добавляет история, которую описывает Л.Я.Рапопорт в его уже упоминавшейся автобиографической книге. Один из ее любимых аспирантов – молодой человек, способный и интеллигентный юноша – был женат на очень привлекательной женщине, у которой возник роман с неким молодым ученым, впоследствие ставшим видным академиком, занявшим высокое положение в стране и в самой Академии наук. Аспирант тети Лины стал жертвой этого романа – он покончил с собой. Враждебное отношение к тому академику, как к косвенному виновнику гибели любимого ученика, Лина Штерн пронесла через всю жизнь, и, в силу своего характера, по-видимому, не сильно его скрывала.
В удивительно короткий срок ей удалось организовать и педагогическую, и научную деятельность. Помимо работы на кафедре физиологии 2-го Московского университета она начала и научные исследования в двух организованных ею биохимических лабораториях: в Медико-биологическом институте и в Институте инфекционных болезней им. И. Мечникова. В первом у Штерн сложились деловые и дружеские отношения с директором – профессором В.Ф. Зелениным и с талантливыми кардиологами – А.А. Кулябко, прославившимся тем, что ему еще в 1902 г. удалось восстановить в эксперименте работу изолированного сердца, взятого от трупа ребенка, и одним из пионеров электрокардиографии профессором Л.И. Фогельсоном.
Несмотря на большую занятость, Штерн много сил сразу же после переезда в Москву тратила на организацию Института физиологии, где по ее замыслу большой коллектив ученых с участием физиологов, биохимиков, морфологов должен был начать комплексные исследования гистогематических барьеров. Уже в 1929 году новый Институт физиологии в Москве был создан и начал эффективно работать.
В 1934 г. торжественно отмечалось 30-летие научной деятельности Штерн и 5-летие работы Института физиологии. С приветствиями выступили выдающиеся профессора-медики и видные общественные деятели, включая Н.А.Семашко – первого наркома здравоохранения. Вел юбилейное собрание проф. И.П.Разенков. Он сказал: “Сегодняшний юбилей должен в значительной степени отличаться от обычных принятых у нас юбилеев потому, что наш юбиляр Л.С.Штерн представляет такую большую, яркую, самобытную неповторимую фигуру, что мы с полным правом должны выделить юбиляра в совершенно особый ранг”. Л.Штерн было присвоено звание заслуженного деятеля науки РСФСР. Она стала первой женщиной, отмеченной этим высоким званием.
Вскоре вышел из печати и юбилейный сборник, в который прислали научные статьи многие выдающиеся ученые Европы, США и Советского Союза [14]. Л.С.Штерн полюбила Москву. Ей нравились люди, их трудовой и политический энтузиазм, вера их в то, что им суждено построить новое, самое справедливое на Земле общество. «Как прекрасно, – говорила Штерн друзьям, – что на работе, на улице люди друг другу говорят “товарищ”, какое это замечательное обращение – «товарищ»! Она абсолютно искренне приняла коммунистическую доктрину, о чем можно судить по ее выступлениям в общественно-политических журналах. Немало способствовали этому и ее тесные контакты со старыми большевиками: с двоюродной сестрой Н.И. Стриевской, с Ф.Н. Петровым – другом В.И. Ленина, руководителем “Главнауки”, с видным дипломатом Н.Н. Крестинским, с которыми она познакомилась еще в Женеве. В 1938 г. она вступила в партию. Даже в годы террора и массовых арестов она, как и многие тогда, сохраняла верность коммунистическим идеалам и “великому вождю” И.В. Сталину, и, конечно же, легко поверила в виновность своей двоюродной сестры Н.И. Стриевской, арестованной в 1937 г.
Плодотворная работа молодого коллектива Института физиологии, возглавляемого Штерн, привела к значительному расширению знаний о функции гистогематических барьеров. Под ее руководством в 30-е годы были проведены экспериментальные работы, результаты которых имели большое значение для медицины: создание бескровного электроимпульсного метода терапии фибрилляции желудочков сердца (до сих пор используется на “скорой помощи”) и метода введения лекарственных и биологически активных веществ в спинномозговую жидкость для лечения таких заболеваний, как туберкулез, острый токсикоз беременности и др.
Научный авторитет Штерн неуклонно рос. Кульминацией ее научной карьеры стал 1939 г., когда по предложению академиков А.А. Ухтомского и А.Н. Баха она стала стала первой женщиной, избранной в АН СССР. Но вспомним, что это был год начала Второй мировой войны. Впервые после приезда в СССР Л.Штерн позволила себе усомниться в правильности внешней политики советского правительства, когда в Москву приехал Риббентроп и был подписан договор с фашистской Германией. Она считала, что не следовало вести никаких переговоров с фашистами, так как им нельзя доверять и война с ними все равно будет. Когда один из друзей успокаивал академика и говорил, что договор с Германией следует оценивать как брак по расчету, Лина Соломоновна остроумно возразила, что “неизвестно еще, какие детки родятся от этого брака…”
В предвоенные годы Лина Соломоновна часто выступала с научными докладами перед широкой аудиторией, опубликовала несколько блистательно написанных научно-популярных статей. В них она касалась вечных проблем: долголетия – предупреждения старости и таинства снов. Философски глубоко, на высоком научном уровне она выступала с докладами по различным вопросам физиологии. В одном из таких выступлений она говорила: “Достижения советской физиологии теснейшим образом связаны с именем академика И.П. Павлова. Заслуга Павлова перед советской физиологией не только в классических работах, получивших мировое признание, но и в том, что он сумел зажечь и разбудить в широких массах интерес к прекрасной науке – физиологии. Я не знаю ни страны, ни эпохи, где бы мысли, стремления и достижения любого крупного ученого встретили бы такой отклик, какой встречали мысли и работы Павлова» [15].
К этому же времени относятся многие общественно-политические выступления. В них Штерн страстно отстаивала равноправие женщин во всех сферах человеческой деятельности, призывала их к активному участию в научно-исследовательской работе и к овладению профессиями, которые традиционно считались чисто мужскими. Ее радовало появление в СССР женщин-летчиц и впечатляющие успехи В. Гризодубовой, П. Осипенко, М. Расковой.
Во время Отечественной войны бурную деятельность развили различные общественные организации, сыгравшие немалую роль в общем напряжении всех сил страны для победы над страшным врагом. Был образован и Еврейский антифашистский комитет (далее ЕАК), куда вошли выдающиеся представители еврейской национальности в СССР, в том числе, писатели, артисты, деятели здравоохранения, ученые. Вошла в него и Л.С. Штерн, что, по-видимому, и сыграло роковую роль в ее судьбе. «Л. С. Штерн вообще не была созвучна эпохе и своим общим обликом залетевшей в сталинскую империю “буржуазной птицы”, и многими не созвучными эпохе высказываниями, и, главным образом, тем, что она была членом Еврейского антифашистского комитета и “видной” еврейкой. Последний признак, однако, был ей лично абсолютно чуждым. Выросшей и воспитанной в европейской атмосфере буржуазного интернационализма, национального и религиозного свободомыслия, ей были абсолютно чужды и даже враждебны проявления национальной ограниченности. Ее участие в Еврейском антифашистском комитете определялось формальным признаком, а не национальным тяготением к “землячеству”, хотя ей не была чужда еврейская духовная культура, как и всякая другая.»[12]
С первых месяцев Великой Отечественной войны Штерн пропагандирует разработанный под ее руководством метод лечения травматического шока посредством введения в большую цистерну головного мозга фосфорнокислого калия. Ей удается официально утвердить этот метод, и его начинают использовать советские хирурги в полевых госпиталях. Она организует противошоковые бригады, в которые командирует своих научных сотрудников, и сама выезжает в 1941 г. на Западный фронт. Одновременно она ведет интенсивную переписку со многими военными хирургами, получает от них информацию об эффективности нового метода лечения шока, дает им советы, обсуждает результаты лечения. В 1943 г. Штерн за выдающиеся работы по гематоэнцефалическому барьеру была награждена Сталинской премией. Денежную премию – 100 тыс. руб. – она передала на строительство санитарного самолета.
В 1945 г., после окончания войны, Лина Соломоновна сконцентрировала усилия своих сотрудников на поисках путей активного вмешательства во внутреннюю среду головного мозга с целью терапии многих заболеваний. В этой серии работ были и просчеты и успехи. Наиболее значимый результат был получен в 1946 г. при лечении детей, больных туберкулезным менингитом, посредством введения антибиотика – стрептомицина непосредственно в голспинномозговую жидкость. Туберкулезный менингит в те годы считали неизлечимым заболеванием, в результате же лечения по методу Штерн выздоровление наступало в 70% случаев. Это был очень большой успех.
Она уже привыкла к почтительному отношению к ней ученых различного ранга, привыкла встречать поддержку официальных лиц. Однако где-то с конца 1946 г. сановные чиновники Академии наук СССР, равно как и Академии медицинских наук СССР стали общаться с ней менее охотно и радушно, чем раньше. Исчезли широкие улыбки, привычные дежурные фразы: “Мы всегда рады помочь”, “Не волнуйтесь, все будет в порядке”, “Ваши выдающиеся заслуги дают право…” Многие официальные лица, занимавшие высокие посты в партийном аппарате, Президиуме АН СССР, Министерстве здравоохранения, включая самого министра Е.И. Смирнова, к которому Штерн всегда относилась тепло и с большим уважением, неожиданно начали поддерживать сомнительные начинания далеких от науки людей.
Началось с того, что ей было отказано в командировке в Женеву, где в 1947 г. должен был состояться съезд Швейцарского общества естествоиспытателей, членом которого Штерн состояла много лет. Не помогли ее обращения ни к министру иностранных дел А.Я. Вышинскому, ни к президенту АН СССР С.И. Вавилову.
Особенно тяжелым для академика стал 1948 год. Начинался он, казалось бы, хорошо: она получила от правительства “на вечное пользование” дачу в живописном районе Подмосковья – поселке Мозжинка. Весной того же года представительная комиссия во главе с академиками К.М.Быковым и А.Д.Сперанским положительно оценила работу Института физиологии, но уже в начале лета этот институт, которым Штерн руководила 20 лет, был внезапно закрыт. Сделано это было довольно оригинально. Сначала его передали в ведение Академии медицинских наук, а затем слили с одним из ленинградских институтов. Его представители упаковали аппаратуру и библиотеку, и все это в хаотическом беспорядке было отправлено в Ленинград. Каждому ясно, во что превращается аппаратура, собираемая годами и целеустремленно служащая тематической и проблемной идее, при ее демонтаже и передаче в учреждение, разрабатывающее совершенно другие проблемы. Эта аппаратура превращается в утиль, что и случилось. Таким образом, передача института Л.С. Штерн в другое учреждение, по существу, была инсценировкой организованного разгрома. Такого рода “реорганизации” были в то время испытанной формой расправы с неугодными Советскому правительству коллективами. Итак, институт ликвидирован, коллектив распущен, и его бывшие сотрудники обивают пороги различных учреждений в почти безнадежных поисках работы. Ей самой оставили небольшой штат из четырех человек, включая ее личного секретаря Олимпиаду Петровну Скворцову.
Но это было только начало. Для советских биологов приближались тяжелые времена… Шла подготовка к августовской сессии ВАСХНИЛ. Как пишет В.Малкин, “великая” сталинская эпоха требовала великих научных открытий. Их не было. Естественно, что появились различного масштаба фальсификаторы. Самым знаменитым из них стал академик Т.Д. Лысенко. Он освободил науку о жизни – биологию от “заблуждений” Чарльза Дарвина, основоположника эволюционной теории; упразднил формальную генетику – учение о наследственности, созданное классическими трудами Менделя и Моргана. Бошьян и Лепешинская возродили средневековую концепцию самозарождения – нанесли, как писали в те годы, “сокрушительный удар” по трудам “идеалистов” Луи Пастера и Рудольфа Вирхова, доказавших в прошлом веке несостоятельность этой концепции. Для биологов и образованных людей всего мира это была потеха, идиотский спектакль, для биологов нашей страны – трагедия» [11].
Сталин открыто поддерживал Лысенко и его “научные” изыскания. “Лысенковская биология” была вне критики. Штерн понимала бесперспективность в такой ситуации борьбы за истину. Она стремилась лишь сохранить Институт физиологии. Однако ей это не удалось… Окончательно всё стало ясно на печально знаменитой августовской сессии ВАСХНИЛ. На сессии многих выдающихся советских биологов подвергли несправедливой, уничтожающей критике, заклеймили формальную генетику, а истиной в последней инстанции провозгласили так называемую «мичуринскую биологию».
Лысенко – организатор и идейный руководитель сессии, отлично понимал, что многие видные физиологи, биохимики и врачи, в том числе, и Лина Штерн, сочувствуют “морганистам-менделистам” и относятся к новой “мичуринской биологии” весьма критически. Он отлично знал, что и к нему самому они относятся крайне отрицательно.Чтобы окончательно закрепить победу, сразу же после завершения сессии он упорно и планомерно стал делать все для проникновения идей “мичуринской биологии” в физиологию и медицину.
И вот уже всего через месяц на расширенном заседании Президиума Академии медицинских наук при участии самого Лысенко проходит обсуждение “Вопросов медицинской науки в свете решений сессии ВАСХНИЛ”. Доклад Лысенко, как говорили в те годы, был директивным, предопределяющим будущее развитие науки и одновременно установочным – осуждающим всех несогласных с “материалистическими” идеями мичуринской биологии. Хромосомная теория наследственности была объявлена лженаукой. Многие физиологи и медики по заранее подготовленным текстам сообщали о поддержке “мичуринской биологии”, ссылаясь на авторитет Павлова, рассказывали о своих наблюдениях, подтверждающих наследование многих приобретенных адаптивных признаков. Выступила и Лина Штерн: “Я лично знала академика Павлова раньше, чем приехала в СССР. Когда я читала лекции в Женеве, то всегда говорила о работах Павлова… Мы все хорошо знаем, Павлов – великий ученый… Мои работы фактически дополняют работы Павлова в той части, где я изучаю химические процессы, которые протекают при изменении функционального состояния центральной нервной системы. В чем же здесь антипавловское направление?» [15]
Не прошло и двух недель, как Штерн узнала о том, что руководство АМН СССР решило провести обсуждение её научных трудов и её сотрудников. События развивались с невероятной скоростью. 5 октября 1948 г. Состоялось Объединенное заседание медико-биологического отделения АМН СССР и Московского общества физиологов, биохимиков и фармакологов с повесткой дня “Критика научной концепции академика Л.С. Штерн”. Казалось бы, после ликвидации института и прекращения всех исследований в этом направлении, никакого обсуждения уже не требуется. Но логика тут бессильна. Подобно тому, как это делалось при организации различных политических «дискуссий» и судов над государственными и партийными деятелями, фактическому разгрому следовало придать форму «демократического» обсуждения. Что и было блестяще реализовано. В.Малкин присутствовал на этом заседании и подробно описал атмосферу на этом судилище [11].
Выглядело это как хорошо срежиссированный спектакль. Председательствовал известный физиолог И.П Разенков, бывший многие годы в дружеских отношениях со Штерн. Он отлично понимал, какая незавидная роль ему поручена, знал, что судьба предстоящего обсуждения предопределена: труды Штерн будут осуждены и что дана установка “сверху” дискредитировать академика.
Основной оппонент утверждал, что работы Штерн по гематоэнцефалическому барьеру отражают упрощенное, примитивное представление о физиологических механизмах регуляции функций головного мозга. При этом результаты многих исследований сотрудников Штерн ошибочны из-за использования в них несостоятельных методик. Выступавшие обвиняли Л.Штерн в низкопоклонстве перед западными учеными, в космополитизме [16]. «Первым примером исключительного низкопоклонства и антипартийности Штерн и ее сотрудников является сборник “Проблемы биологии и медицины”, посвященный 30-летию научной деятельности Л.С.Штерн. Сборник был издан в 1935 году… Что в этом сборнике? Здесь 690 страниц. Сколько же страниц напечатано по-русски? 90, а 600 напечатано на немецком и французском языках… Сборник издан в Москве, на советские деньги». Говорилось о том, что Штерн в работах по физиологии развивала химическую теорию сна и не указывала на работы И.П.Павлова.
Это послужило основанием для заключения об антипавловском направлении работ Штерн: “Мы никому не позволим ни скрыто, ни прямо ревизовать Павлова”. Утверждалось, что Штерн – сторонник морганистско-вейсманистских, антимарксистских концепций, так как она в одной из популярных брошюр отмечала решающее значение для нормальной жизни клеточных структур непрерывного обновления и очищения окружающей их среды. (Между прочим, ранее эту мысль высказывал И.И. Мечников.) Высказывались сомнения в приоритете исследований Штерн по гематоэнцефалическому барьеру. Говорилось об отрыве научного направления, возглавляемого Штерн, от отечественной физиологии, и прежде всего от учения Павлова. Некоторые известные хирурги критиковали результаты ее работ по лечению травматического шока. Но всё же в заключение один из них сказал: “Я должен подчеркнуть мое восхищение и восхищение десятков и сотен молодых врачей, когда на передовой линии фронта, на расстоянии 10–15 км от линии боя, мы увидели Л.С.Штерн, которая сочла для себя возможным приехать и в тяжелых условиях, в опасности добиваться проверки своего метода лечения. Это делает честь Лине Соломоновне, которая, желая проверить свой метод терапии шока, рисковала жизнью» [15].
Да, Штерн была отважным человеком, и когда ее спрашивали, не боится ли она так открыто говорить то, о чем не принято говорить и даже думать, и за что можно очень пострадать, она шутливо отвечала: “Вы знаете, у меня просто нет центра страха». Некоторые из выступавших к тому времени либо уже были, либо стали позднее фактическими мародерами – они заняли помещения и должности, принадлежавшие Л.Штерн.
И тем не менее более десяти ученых – физиологов, биохимиков, клиницистов выступили в защиту академика. Разумеется, их выступления были не так хорошо организованы. Говорилось о том, что попытка отрицать научные заслуги Штерн несостоятельна, так как всем, кто знает биохимию, известно, что ее исследования тканевого дыхания и работы по гематоэнцефалическому барьеру давно уже признаны классическими. Клиницисты отмечали большую практическую значимость метода непосредственного воздействия на нервные центры головного мозга, разработанного академиком Штерн и ее сотрудниками. Они напомнили, что лечение детей, больных туберкулезом, посредством введения в спинномозговую жидкость стрептомицина по методу Штерн впервые позволило спасти жизнь многим детям, которые были обречены на смерть, что до использования метода Штерн больные туберкулезным менингитом дети умирали в 100% случаев, а теперь 70% их благодаря введению в мозг стрептомицина выздоравливает.
Отвечая на обвинение в отсутствии патриотизма Л.Штерн спокойно сказала, что патриотизм определяется не только местом рождения, но и свободным выбором человеком страны, в которой он хочет жить. «Я избрала Советский Союз – это осознанный патриотизм, он нисколько в моральном плане не ниже патриотизма “по рождению”».
Но действие по заранее написанному дьявольскому сценарию еще не закончилось. Л.Штерн ожидали еще более тяжелые испытания.
В конце декабря того же года Президиум АМН СССР утвердил резолюцию с резким и безапелляционным осуждением ее работ. Говорилось, что исследования Штерн в методическом отношении содержат множество ошибок, качество их неудовлетворительно, так как фактический материал недостаточен для тех выводов, которые сделаны автором. Отмечено, что Штерн и ее сотрудники избегают цитировать работы отечественных физиологов, при этом в них не уделяется место и внимание трудам великого русского физиолога академика И.П.Павлова. Резолюция фактически зачеркивала научное творчество Л.С.Штерн и всех ее сотрудников.
Мрачное, тяжелое это было время, но все же и тогда нашлись два члена Президиума, не поддержавших резолюцию. «Пройдет 10 лет, – пишет В.Малкин, – наступят годы “оттепели”, и писатели соберутся, чтобы исключить из своего союза Бориса Пастернака – поэта Божьей Милостью, а еще через несколько лет исключат из Союза писателей великого русского прозаика Александра Солженицына. И ни один человек из участвовавших в этих сборищах не встанет на их защиту, проголосуют единогласно за исключение» [11].
Едва оправившись от пережитых волнений, Лина Соломоновна стала готовить к публикации обстоятельный ответ на все высказанные в ее адрес замечания. Она еще верила в справедливость и наивно полагала, что путем научной полемики ей удастся сохранить свое научное направление. Разве она могла тогда понять, что и её личная судьба, и судьба её научной школы были всего лишь эпизодами хорошо продуманного плана по «очищению» советской науки и культуры от «чуждых» идей и личностей? Расправа шла широким фронтом – громились научные школы, неугодные поэты и писатели, театральные режиссеры. И в этом разгроме больше всего досталось людям еврейского происхождения. Кажется, это сказал Илья Эренбург: «Мы победили фашистов, но и заразились от них».
Прошло всего несколько недель, и наступило время последней финальной сцены того спектакля. В квартиру Л.Штерн вошли три человека в штатском и предъявили ордер на обыск и арест. Попросили Скворцову остаться и быть понятой. В записках-воспоминаниях [17] она описывала сцену обыска и арест. Штерн спокойно передала под расписку сотруднику МВД много дорогих ювелирных изделий. Среди различных документов оперуполномоченные обнаружили расписку одного из ее знакомых о получении им в долг от Штерн 15 тыс. руб. на постройку дачи. Эта расписка была изъята, должник был вызван затем в МВД, куда он и возвратил деньги. Они были переведены на счет Штерн, благодаря чему она смогла во время длительного пребывания в заключении получать из тюремного ларька продукты.
Л.Штерн отвезли во внутреннюю тюрьму на Лубянке и поместили в одиночную камеру, где уже на третий день ее допрашивает не кто-нибудь, а сам министр Госбезопасности В.С.Абакумов. Через много лет тетя Лина рассказывала, что не успела она пересечь порог кабинета министра Абакумова, как тот заорал:
— Нам все известно! Признайтесь во всем! Вы — сионистка, вы хотели отторгнуть Крым от России и создать там еврейское государство!
— Я впервые это слышу, — сказала Лина Штерн.
— Ах ты старая б…! — выкрикнул Абакумов.
— Так разговаривает министр с академиком… — горько покачав головой ответила она.
Л. Штерн были предъявлены обвинения по трем параграфам знаменитой 58-й статьи: шпионаж, антисоветская агитация, участие в подготовке террористических актов. Подготовленный заранее протокол допроса, где Лина Штерн должна была подтвердить все обвинения, она не подписала, и упорно твердила, что рассчитывает выйти из тюрьмы, потому что верит в “имманентную справедливость”. После этой первой и единственной встречи Абакумов потерял интерес к академику и отдал дело на “конвейер” своим следователям.
По-видимому, именно в тюрьме тетя Лина впервые столкнулась с матерщиной. Всегда жившая среди ученых, интеллигенции, знавшая почти все европейские языки, матерщину она не просто не воспринимала, но и толком не понимала. О своем пребывании в тюрьме тетя Лина рассказывать не любила, всячески избегала подробностей, но я отлично помню ее рассказы о том, как она приводила в бешенство следователей примерно такими ответами: «Я не понимаю, почему Вы постоянно упоминаете мою мать, которая умерла более 30 лет тому назад. Вы ведь молодой человек, и не могли её знать». Мне всё-таки кажется, что она таким образом просто издевалась над ними.
«Старая б…!» На бесконечных допросах следователи с удовольствием использовали эту «формулу» Абакумова. Что интересно, когда спустя три года после расстрела арестованных по делу Еврейского Антифашистского Комитета (и, разумеется, только после смерти Сталина) комиссия из военных юристов проверяла законность дела о ЕАК, ни один из следователей так не смог вспомнить, в чем же конкретно обвинялся его «клиент», какое именно преступление ставилось в вину Лине Штерн.
Только в начале 90-х годов по распоряжению Б.Н.Ельцина были рассекречены многие архивные документы. В 1994 г. были опубликованы стенограммы допросов и документы суда по делу о ЕАК [1]. По тем материалам известный писатель и сценарист А.Борщаговский написал невероятно сильную трагическую документальную повесть под заголовком «Обвиняется кровь» [17]. Предоставим ему слово.
«Лина Штерн ошеломляла следователей. Она давала показания без утайки, словно бы с облегчением и радостью, что вспоминает дорогое сердцу прошлое, что говорит правду, что ей нечего скрывать и нечего стыдиться за все 70 прожитых лет». Письмо Лины Штерн к Полине Семеновне Жемчужиной [18]
Как же, как же — было такое. Собственно, ее просьба адресовалась Молотову; оставалось мало времени на оформление выездных документов для нее и двух ее учеников в Австралию, в Сидней и Аделаиду. Надо было помочь, подтолкнуть, ей нужны были ассистенты для демонстрации некоторых опытов, разработанных в руководимом ею Институте физиологии…
Нетрудно вообразить бурю подозрений, всплеск негодования и зависти в душах следователей: мало ей США и Мексики, Канады и Англии, подай и невообразимо далекую Австралию, да еще с ассистентами, с челядью, — а для чего? Чего ради? Не иначе, как для нового сговора, нового непотребства!
– Откуда знакомство с Жемчужиной?
Познакомились в сорок пятом году на приеме, который Жемчужина давала по случаю пребывания в стране мадам Черчилль. Старуха будто нарочно злит их: сказала бы «на каком-то дипломатическом приеме», а она называет супругу Черчилля, злейшего врага Сталина и России.
– Поездка в Австралию была необходима [19] Зачем?
«…Для возобновления связей с зарубежными учеными, которые я до войны очень усердно поддерживала…»
Смеется она над ними, что ли? Другие подследственные как огня боятся этих формулировок: «возобновление связей», «поддерживание связей» и т. д., а она сама выкладывает.
— Вы родились в Литве, т.е. в бывшей России, … а в анкете писали: родина — Женева?
— Родиной всегда считала Женеву. В 1917 году я была профессором Женевского университета, заведовала кафедрой физиологической химии… Отец был богат, живя в Кёнигсберге, он экспортировал зерно из России в Германию. Но детство я провела в семье деда, он был раввин и воспитывал меня в религиозном духе… Я с детства изучала Талмуд и в познании еврейской религии подавала довольно большие надежды…»
Нашла чем похваляться! Это уже не просто национализм, а махровый сионизм!
— Вы сознательно продвигали по службе врачей-евреев?
— Только в меру того, чего они заслуживали как ученые. [Вот на этом ей бы остановиться из предосторожности, но нет, ей подавай всю правду, как она ее понимает. — A.Б.] – Мириться с их дискриминацией я тоже не могла, и не моя вина, что в 1943 году, когда я направила на имя Сталина письмо о дискриминации в науке евреев, кто-то из отчаявшихся стал думать обо мне как о ярой, безоглядной их защитнице…»
Упоминание Сталина сдерживает следователя: кто знает, не ответил ли старой ведьме Сталин, стоит ли разрабатывать эту тему?
А Штерн тем временем излагает свое кредо:
…Достижения науки не должны оставаться втайне от человечества: особенно широкие связи у меня были с сотрудниками английского, австралийского, датского, бельгийского и румынского посольств…
Черт бы побрал этот местечковый, черствый, несъедобный «колобок», с ее откровенностью и букетом посольств! Иной раз месяцами бьешься, чтобы вывести арестованного на самое малое признание о связях с посольскими сотрудниками, а тут только пиши, записывай.
«Я действительно проповедовала в науке космополитизм, — без понуждения, с каким-то даже хвастовством признается Лина Штерн. — Точнее, я считала и считаю, что наука должна стоять вне политики. В своем окружении я говорила даже так: наука не должна знать родины…».
На прямые вопросы, когда ее завербовали «сионисты» из Академии наук СССР и не собиралась ли она бежать за границу, Штерн терпеливо объясняет, что никогда не собиралась уезжать в Палестину, но такой отъезд не считает грехом и, хотя она никогда не была сионисткой, она «симпатизирует образовавшемуся в Палестине еврейскому государству Израиль».
Человек умный, но и простодушный, она не подозревала, что уже долгое время за ней следят. Часто стала захаживать в дом некая гражданка Антохина, кажется, как определила Штерн, из службы «управления коменданта Московского Кремля»; приходила, собственно, не к ней, Штерн, а к ее домработнице Е.Я. Лопаткиной, замечательной женщине из крестьян Тульской губернии, нянчившей до революции детей одного из сыновей Льва Толстого… «Знакомых у меня было много». Лина Штерн называет имена так, будто еще не пролилась кровь Х. Раковского, Рыкова и его жены Нины Семеновны и других, растоптанных Сталиным. Е.В. Тарле — знакомый еще с 1928 года, их познакомили в Париже, на квартире у дочери Плеханова, Лидии Георгиевны. Так и мелькают имена академиков — Волгина, Завадского, Шмальгаузена, — имена профессоров, кремлевских лечащих врачей. И не к чему допытчикам придраться, о каждом, даже казненном, Лина Штерн говорит уважительно, каждому отдает должное…
— А помните, в ГОСЕТе, при посещении театра Голдой Меерсон, там вывесили голубое полотнище с изображенным на нем сионистским знаком? Вы были при этом, — не спрашивает, а обвиняет следователь.
— Да. Звезда Давида. Это — символ, герб, как у нас серп и молот. Не встречать же посла государства Израиль двуглавым орлом».
Следователь подбирается к Я.Г. Этингеру, ищет «сионистов» во врачебных кругах, среди знаменитостей, среди тех, кто имеет отношение к лечению и обслуживанию руководителей страны, и все зря, на все — прямые, открытые ответы, добрые, похвальные характеристики…
Тем дороже и прекраснее, что, проходя месяц за месяцем через всё тяжкое, оскорбительное, через унижения и голод, Лина Штерн всегда верна себе, не поддается ни шантажу, ни психологическому давлению….
«Штерн, являясь выходцем из классово чуждой среды и получив воспитание за границей, враждебно относилась к Советскому строю. Лакейски угодничая перед буржуазным Западом, она проповедовала в науке космополитизм и утверждала, что советская наука должна стоять вне политики», – говорилось в Обвинительном заключении по всему делу ЕАК…
«— Я редактировала один медицинский журнал, — сказала Штерн уже на суде — Редакция имела двух сотрудников, т. е. двух секретарей с нерусскими фамилиями. Это было в 1943 году». Штерн предложили уволить этих сотрудников. «Почему?» — спросила я. – „Нужно заменить“ — и ничего другого мне не говорят. Потом мне объясняют: существует такое постановление, что нужно уменьшать число евреев в редакции. Видите ли, говорит он, Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа…
— Кто это говорил? — спросил судья Чепцов.
— Академик Сергеев. Действительный член Академии медицинских наук директор института. Он сказал, что есть постановление и нужно уменьшать число евреев — ведущих работников, главных врачей — чуть ли не на 90 % и т. д. Я сказала, что если так подходить, то меня тоже надо снять, у меня тоже фамилия нерусская. Он ответил, что меня слишком хорошо знают за границей, поэтому меня это не касается… В тот же вечер я встретила Ярославского Емельяна на каком-то заседании в Академии, он сделал большие глаза, сказал, что ничего подобного нет и что об этом надо сообщить куда следует. Посоветовал написать И.В. Сталину… Через некоторое время меня вызывают в Секретариат ЦК ВКП(б), там находятся Маленков и Шаталин. Маленков был очень внимателен ко мне, сказал, что мое письмо ему передал И.В. Сталин. Я заявила ему, что ни минуты не сомневаюсь, что это дело вражеской руки, что, возможно, даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают такие указания. Он сильно ругал Сергеева».
«— Я очень доверчивый человек и не жалею об этом, — сказала на суде Лина Штерн. — Я имела счастье знать очень хороших людей, возможность видеть самых лучших людей нашей страны. У меня было впечатление, что новый мир создается в Советском Союзе, и мне очень хотелось принять в этом участие. За то, что я отказалась подписать сочиненный следователем протокол, я очутилась в Лефортове.
— Свои показания, данные на следствии, вы подтверждаете? — спросил Чепцов.
— Нет, ни одного.
— Почему?
— Потому что там нет ни одного моего слова. Я три раза переводилась из Внутренней тюрьмы в Лефортово за то, что я не хотела подписывать романа, написанного следователем.
— Там тюрьма и здесь тюрьма: какая разница?
— Там, в Лефортове, — преддверье ада. Может, стоило бы вам как-нибудь сходить туда и посмотреть, что там делается. Я не на то жалуюсь, что сидела в одиночке; лучше быть одной, чем в плохой компании. Когда я подписывала самый большой протокол [„обобщенный“. — А.Б.], то я увидела, что это был сгусток из нескольких допросов. Я сидела там, в Лефортове, в течение трех недель, когда меня в феврале вызвали сюда, на Лубянку, подписать протокол. Я пробыла здесь десять дней, но так как ничего не получилось, то меня опять увезли в Лефортово. Пол там цементный, камеры плохо отоплены… питание такое, которым я не могла пользоваться… В конце концов сколько можно было сидеть, мне ведь не хотелось умирать. Я не хочу умирать и сегодня потому, что я не все еще сделала для науки, что должна сделать…»После того, как она за минувшие годы осознала духовную опустошенность, злобу и цинизм тюремщиков, Штерн пытается еще пробиться к сознанию и совести судей.
«Всю свою жизнь я не умела и не хотела изображать то, чего нет. Я всю свою жизнь хотела быть правдивой, истинной. Я могла бы позволить себе роскошь, но всю жизнь прожила совершенно по-иному; я не завела себе даже семью и жила только своей идеей».
О какой еще «идее» болтает эта уродина?! Разве у нас у всех не одна марксистско-ленинская идея победы пролетарской революции во всем мире?
«Все мои показания, которые предъявляются мне на суде, я отметаю, я от них отказываюсь… У меня была единственная возможность — дожить до суда, а я только этого и хотела. Я не боюсь смерти, но не хотела бы уйти из жизни с этим позорным пятном — обман доверия, измена… Я чувствовала, что дело плохо и я могу сойти с ума: а сумасшедшие ни за что не отвечают».
Не сошла ли она и впрямь с ума, старуха, что на пороге казни все твердит о деле, о работе, о пользе для страны, о науке, совсем как одержимый патриот Боткинской больницы Борис Шимелиович? …
Мысль Лины Штерн парила так высоко, что не всем и разглядеть, задрав голову…
«Для меня важна работа, — сказала она в своем последнем слове. — А для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полная реабилитация… Моим арестом Советскому Союзу нанесен гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, так как арест дал возможность дискредитировать мою работу и уничтожить все достигнутое. Я считаю эту работу новой страницей в медицине и не считаю себя вправе уносить с собой в могилу всё, что я знаю…»
Случилось то, чего никто не мог и предположить: привычно подписывая расстрельный приговор суда всем 15-ти абсолютно невиновным подсудимым, Сталин вдруг вычеркнул из списка обреченных одно имя. Это была академик Лина Штерн. Вместо расстрела ее сослали «в отдаленный район страны сроком на 5 лет».
Местом ссылки был выбран казахский город Джамбул. Перед ссылкой Штерн были возвращены все ценные вещи, изъятые во время обыска. В дальнейшем она об этом сожалела, так как в Джамбуле бОльшую часть их у нее украли. Появились у Лины Соломоновны и новые друзья из ссыльных, с которыми она потом переписывалась многие годы. Общение в ссылке с людьми с такой же, как и у нее трагической судьбой, облегчало тете Лине жизнь в Джамбуле.
Но в ссылке ее постигло новое разочарование – крушение надежд на то, что в Москве друзья и ученики помнят ее, ждут возвращения, ищут возможность восстановить прерванную работу. Все оказалось заблуждением. Лина Соломоновна писала бывшим сотрудникам и ученикам, звала одного из ближайших помощников в Джамбул, но тщетно. Страх в те годы сковал разум многих людей. Они не отвечали на письма, избегали возобновления какого-либо общения с ней. Осуждать их сегодня мы не имеем никакого права. После разгрома Института и последующей дискредитации всего направления сотрудники Л.Штерн оказались без работы, а в другие лаборатории их не брали, особенно, если они носили «специфические» еврейские фамилии. Такое было время. Я помню, как трудно было моей маме в это время устроиться по специальности на работу в Москве. Мои родители тогда расходились, и мама под предлогом поступления старшего сына в Московскую консерваторию уехала из Тбилиси. При приеме на работу надо было заполнять анкету, в которой был пункт о наличии репрессированных родственников. Она честно отвечала, что ее родная тетя арестована, а в сочетании с ее «пятым пунктом» это был фактически «волчий билет». Уже не могу вспомнить, как получилось, что ее всё-таки взяли.
В тюрьме тетя Лина провела 3 года и 8 месяцев. Ей было уже тогда сильно за 70. Одиночные камеры, бесконечные ночные допросы, матерщина, пытки и издевательства…Теперь, когда рассекречены все документы, и мы знаем, как проходили допросы, и в каких условиях она провела те бесконечные 44 месяца, можем ли мы считать ее поведение в тюрьме героическим? Думаю, что если бы ее саму спросили об этом, она бы очень удивилась, и ответила отрицательно. Просто в тех ужасных условиях она вела себя точно так же, как жила и работала всю жизнь – пусть, немного наивно и доверчиво, но всегда честно, прямо, бескомпромиссно. Сумели ли воспользоваться ее откровенностью и прямотой следователи? Думаю, что нет. Все равно судьба всех арестованных по тому делу была решена заранее, и Абакумов еще на том первом допросе отлично знал, что никто из них живым не выйдет. Не знал он только, что расстреляют и его самого, и что эта «старая блядь» в конце концов случайно выйдет на свободу.
А вот кто действительно вел себя героически, так это Олимпиада Петровна. Я узнал об этом только сейчас, когда стал готовить эту статью. Оказалось, что эта строгая и неулыбчивая женщина, которую я постоянно видел рядом с тетей Линой и у нее на квартире, и на даче в Мозжинке, проявила в 1952 г. невероятную для того времени смелость. Отмечая в своей книге удивительное для того времени достойное поведение всех судей на том процессе, Борщаговский посвятил Олимпиаде Петровне такие слова:
«Как важно, что почти всегда, в обстановке, кажется исключающей благородство и отвагу честности, в застенках, в нравственной клоаке, в оглохшем и ослепшем мире, находились люди, способные на Поступок, возвращающий нам веру в человечность и человечество. Я еще раз подумал об этом, натолкнувшись на три листика допроса Олимпиады Петровны Скворцовой, состоявшегося в конце февраля 1952 года, когда Рюмин, в преддверии суда, торопливо сгребал груды несостоятельных протоколов, шантажировал экспертов, прятал заявления и протесты подследственных. О.П. Скворцова с 1935 года, почти с самого появления Лины Штерн в нашей стране, и до дня ее ареста выполняла обязанности личного ее секретаря-стенографистки. При отсутствии у Штерн семьи Скворцова была самым близким и доверенным человеком резкой, категоричной, а то и жесткой одинокой женщины. Арест, обыск дома и в служебном кабинете должны были напугать немолодую, 1901 года рождения женщину, но ничуть не бывало! С поразительной отвагой отвечала она на вопросы следователя, уверенно говорила о гражданской честности Лины Соломоновны — все ее ответы, точные, краткие, словно от сдерживаемого гнева, свидетельствовали о внутренней свободе ее личности… Как рисковала неведомая мне, отважная Олимпиада Скворцова! Как просто было следователям, подтасовав какие-то бумажки из взятых у Штерн при обыске, «повесить» на Скворцову любое обвинение и погубить ее в лагере или ссылке. Ненавидеть ее должен был Рюмин: достойную русскую женщину, зачем-то продавшуюся «сионистской ведьме», наглой старухе, уверявшей, что родина ее не Россия, а Женева.» [17]
Я с огромной радостью прочел эти строчки об Олимпиаде Петровне, которую очень хорошо помню. С нами она была очень сдержана и держалась довольно отстраненно, короче говоря, особых симпатий не вызывала. Мы знали, что она тоже одинока, и что у нее есть сын. Знали мы и о том, что она была единственной из всех сотрудников тети Лины, кто не побоялся продолжать с ней контакты во время ссылки. Олимпиада Петровна сразу же с радостным энтузиазмом ответила на первое же ее письмо и заверила, что готова делать всё для того, чтобы облегчить жизнь тети Лины в ссылке. Олимпиада Петровна писала ей о том, как живут и где работают ее бывшие сотрудники, оформляла документы на получение пенсии, переслала сберегательные книжки, которые официально сумела получить. И она же в начале лета 1953 года вместе с моей мамой встретила тетю Лину на Казанском вокзале. Сталин только что умер, и по амнистии ей разрешили вернуться в Москву. Вместо 5 лет ссылки она провела в Джамбуле всего 10 месяцев. Помню, что квартиру на Староконюшенном они нашли полуразгромленной, и первую ночь в Москве тетя Лина провела с нами в нашей крошечной комнате в коммунальной квартире, на пятом этаже без лифта.
Постепенно, после всех потрясений, жизнь тети Лины стала более или менее налаживаться. Ей вернули дачу. Дали возможность продолжать исследования. В последний период своей деятельности, с 1954 по 1968 год, Лина Штерн руководила небольшой лабораторией физиологии в Институте биофизики Академии наук. Это уже были новые времена и новые вызовы. Появились атомные и водородные бомбы, перспектива использования ядерного оружия стала реальностью, и в лаборатории начали изучать влияние на организм ионизирующего излучения. В ходе экспериментов было установлено, что различные виды ионизирующих излучений в летальных дозах вызывают изменение проницаемости гистогематического барьера головного мозга, мышц и всех других органов. Было также обнаружено, что изменение проницаемости гистогематического барьера относится к числу ранних лучевых поражений.
В своем очерке В.Малкин пишет: «В 1958 г. Л.Штерн исполнилось 80 лет. Торжественно прошел юбилей. Мне посчастливилось на нем присутствовать. Вдвоем с Игорем Сергеевичем Балаховским, внуком А.Н.Баха, которого Лина Соломоновна знала с детских лет, мы приехали в Дом ученых минут за 15–20 до начала торжественного заседания. Вошли в еще пустой, полутемный зал. Освещена была только сцена, украшенная множеством корзин с цветами. Неожиданно в зале появилась Л.Штерн. Она поздоровалась, а затем грустно улыбнулась и спросила: “Как вам нравится эта генеральная репетиция?” Юмор ее никогда не покидал. Мы же растерялись и ничего не сумели ответить. Собрание прошло торжественно, значительно и ярко заключила его остроумная речь самого юбиляра. Л.Штерн поблагодарила руководство Академии наук за возможность продолжать работу в столь преклонном возрасте, а затем после паузы заметила, что возраст ее не столь уж велик – всего каких-то 33 года, так как она считает днем своего рождения 31 марта 1925 г., т.е. день, в который она приехала из Швейцарии в СССР». [11]
Вспомним, что Лина Штерн вернулась из ссылки по амнистии. А что такое амнистия? Это значит, что тебя простили. Простили твои «преступления». Тетя Лина явно страдала от двусмысленности своего положения: ее не оправдали, а просто снова разрешили работать. Эта двусмысленность останавливала некоторых из ее прежних знакомых от общения с ней. Что поделаешь, не все люди могут быть героями. И вот, наконец, почти через десять лет после ареста всех членов Еврейского Антифашистского Комитета и через долгих шесть лет после расстрела, тетя Лина и родственники невинно расстрелянных знаменитых актеров, врачей, поэтов и писателей получили официальные извещения о реабилитации. Их всех одновременно вызвали в Военную прокуратуру . Что испытала тетя Лина, когда она оказалась в одной комнате с родственниками своих погибших друзей? Можно только догадываться. В личном архиве В.Малкина сохранились мемуары О.П. Скворцовой, где есть такие строчки:
“1958 год, холодный ноябрьский вечер. Помню его, очень помню. Лина Соломоновна вместе со мной по вызову отправилась в приемную Военной прокуратуры на улицу Воровского. Там собрались родственники расстрелянных… Небольшая комната… Людей много. Тишина, леденящая голову и сердце. В комнату входил человек, что-то шепотом говорил тому, к кому он подходил, и этот человек исчезал из комнаты. Таким же образом пригласили и Лину Соломоновну. Довольно скоро она вернулась за мной. Вид у нее был как будто посиневший. На улице она мне показала справку о реабилитации. Я не могла прочитать эту справку: очков у меня не было, в глазах рябило. Возвратившись домой к Лине Соломоновне, мы долго не находили ни желания, ни слов для разговора…” [20]
Нет, не о такой реабилитации долгие годы мечтали родные расстрелянных. Не о такой реабилитации мечтала тетя Лина! Ни извинений, ни слов сочувствия, ни осуждения тех, кто повинен в страшной трагедии, сказано не было…
Прошло еще 10 лет, и 7 марта 1968 года тетя Лина скончалась в возрасте 90 лет в больнице Академии Наук. Похоронили ее на Новодевьчьем кладбище. Закончилась долгая жизнь уникальной женщины, крупного ученого с мировым именем. [21] Ее судьба – это история мировой науки, история Советского Союза, в том числе, ее самые трагические и мрачные страницы. Мы уже много знаем о тех временах. Рассекречены многие архивы, написаны тысячи книг и научных исторических работ. Но до сих пор никто не знает, что же произошло тогда, в 1952 году. Почему Лина Штерн не была расстреляна вместе со всеми арестованными по фиктивному делу о ЕАК? Известно только, что ее имя вычеркнул лично Сталин. Но по какой причине?
Насколько я помню, сама тетя Лина считала, что основную роль сыграла ее мировая известность среди зарубежных и советских ученых и политиков. Говорилось и о каких-то запросах в ООН о ее судьбе. Эта версия не выглядит убедительной. Сталину, как известно, было глубоко наплевать на любое чужое мнение. Если нужно, то любого человека, как бы ни велики были его заслуги, известность и положение, можно представить шпионом, изменником, диверсантом, и – ликвидировать. Есть другая версия, и в нее верится больше. Дело в том, что на пике своей научной славы в СССР Л.Штерн много писала о проблеме продления жизни. Помню, что в частных беседах она называла 120-130 лет как физиологически обусловленную длительность человеческой жизни. Может быть, стремительно дряхлеющий вождь решил сохранить ее, надеясь, что эта старуха сможет продлить ему жизнь? Она же обнаружила какие-то там чертовы барьеры? Ведь «нет тех барьеров, которые не могут взять большевики»!
Ссылки и примечания:
1.Неправедный суд: Последний сталинский процесс. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета. – М., 1994.
2.В официальных документах указан год рождения 1878, место – Либава.
3. О качестве того образования я могу судить по своей бабушке, сестре тети Лины. Грамотность и богатство ее русского языка были просто удивительны. А ведь русский они изучали в гимназии, как мы – иностранный. А еще она могла любую сложную математическую задачу решить арифметически, путем серии логических рассуждений, без всяких алгебраических уравнений. (Ю.Б.)
4. Пианист Дмитрий Башкиров – один из выдающихся представителей русской пианистической школы, профессор Московской Консерватории.
5. В 1937 г. была арестована и провела в заключении 17 лет. В том же году был расстрелян и ее муж – А. К.Стриевский, участник гражданской войны, кадровый военный.
6. Я был еще подростком, когда в 1953 г. впервые увидел тетю Лину. Она только что вернулась в Москву после ссылки. Смог бы я тогда поверить, что когда-то эта маленькая, располневшая и неказистая старушка собиралась стать профессиональной танцовщицей? (Ю.Б.)
7. Г.В Плеханов – теоретик и пропагандист марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения. Один из основателей РСДРП, газеты «Искра». Автор работ по философии, социологии, эстетике, этике и истории общественной мысли России. Ленин считал, что всё написанное Плехановым по философии, – «… это лучшее во всей международной литературе марксизма».
8. В.И.Ленин, в ту пору, Ульянов, жил в Женеве в 1895, 1900, 1903-1905, 1907-1908 годах, то есть как раз в те же годы, когда там жила и Лина Штерн (Ю.Б.)
9. Н.А.Бах – в молодости революционер, народоволец, затем известный ученый, академик, основатель советской биохимии.
10. Е.Пешкова – первая жена М.Горького
11. В.Б. Mалкин. Трудные годы Лины Штерн.Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР. – М.: Наука, 1995
12. Я.Л.Рапопорт. На рубеже двух эпох. – М., «Книга», 1988. Известный советский врач и патологоанатом, один из главных фигурантов «дела врачей». Его жена С.Я.Рапопорт была одним из основных сотрудников и близким другом Л.С.Штерн в СССР. (Ю.Б.)
13. И.П.Павлов, великий русский физиолог, первый русский лауреат Нобелевской премии. Некоторые его высказывания:
«…введён в Устав Академии [наук] параграф, что вся работа должна вестись на платформе учения Маркса и Энгельса — разве это не величайшее насилие над научной мыслью? Чем это отличает от средневековой инквизиции? <…> Нам приказывают (!) в члены Высшего ученого учреждения избирать людей, которых мы по совести не можем признать за учёных. <…> Прежняя интеллигенция частию истребляется, частию и развращается. <…> Мы живём в обществе, где государство — всё, а человек — ничто, а такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие Волховстрои и Днепрогэсы». ( Из выступления по случаю 100-летия со дня рождения И.М.Сеченова, 1929 г.)
«… Многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу азиатскую натуру в позорно рабскую. А много ли можно сделать хорошего с рабами? Пирамиды? Да; но не общее истинное человеческое счастье…» (Из письма министру здравоохранения РСФСР, 1934 г.)
14. Проблемы биологии и медицины. – М., 1935.
15. Архивы Академии Наук и Академии Медицинских Наук СССР
16. Начиналась так называемая борьба с «безродными космополитами», которая быстро переросла в откровенный государственный антисемитизм. Известно, что история ничему не учит, но всё же, вспоминая всё, что происходило в те годы, следует задуматься над возможными последствиями сегодняшней борьбы с «иностранными агентами» в современной России. (Ю.Б.)
17. Борщаговский А. Обвиняется кровь. Документальная повесть. – М., 1994
18. П.С.Жемчужина – советский партийный и государственный деятель, супруга 3-го председателя Совета Народных Комиссаров и министра иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. В 1949 г. была арестована по обвинению в государственной измене и отправлена в ссылку, где оставалась до смерти И.В. Сталина в 1953 г.
19. По моей просьбе Т.Торлиной удалось выяснить, что поездка в Австралию так и не состоялась по каким-то чисто техническим причинам, связанным с оформлением английских виз.(Ю.Б.)
20. Скворцова О.П. [Записки.] (Личный архив В.Б.Малкина).
21. Как и следовало ожидать, разгромить научную школу Л.Штерн так и не удалось.Через год после ее смерти в Москве прошла очередная академическая конференция по проблеме гемато-энцефалических барьеров, на которой были заслушаны более ста докладов. Исследования были выполнены в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Казани, Алма-Ате, Минске, и т.д. Следующая, еще более масштабная конференция по этому направлению проходила под председательством академика О.Г.Газенко в Москве в 1978 г. (Ю.Б.)
______________________________
Фотографии, сканированные из семейного альбома автором текста, – из семейного архива
Вариант очерка опубликован в печатном еженедельнике “Австралийская мозаика”, выходящем в Мельбурне
ИСТОЧНИК: Relga http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=5909&level1=main&level2=articles