Красный цвет играет важную роль в мировой культуре — цвет огня, крови, власти, религиозных культов и праздничных салютов. Но еще это цвет опасности: сразу вспоминается сигнал светофора и другие предупреждения, отмеченные этим цветом. Впрочем, в разных культурах красный воспринимают по-разному. Например, для западных европейцев красный чаще ассоциируется с опасностью, тогда как в России он имеет почти праздничный смысл. О том, что такое Russian Red и почему Гете видел в пурпурном синий, рассказывает искусствовед и автор телеграм-канала «бесполезный гуманитарий» Анастасия Семенович.
Для европейцев красный цвет был «первым» и «главным» цветом. В цветовой шкале Аристотеля, где цвета располагались от белого к черному, красный находится ровно по центру. Долгое время он и был центральным, «цветом цветов». Однако с наступлением Нового времени восприятие красного изменилось: сначала он стал неоднозначным, а затем и вовсе «опасным». В 2022 году на русском языке вышла книга французского историка Мишеля Пастуро «Красный. История цвета», где он исследует историю восприятия красного в Европе.
В культуре России красный занимает особое место. Главная площадь страны — Красная. Русскому уху привычны выражения «красна девица», «красно солнышко», «лето красное». Наконец, большую часть XX века Россия жила под красным флагом, а ее вооруженные силы назывались Красной армией.
Согласно прошлогоднему исследованию специалиста по большим данным Бориса Ги, каждый сотый населенный пункт в России — «красный». Всего «цветных» названий в нашей стране 4035, из них 2101 (52%) — «красные». Во всех регионах, где названия поселений славянские, красный на первом месте с большим отрывом. Автор уверен, что даже без идеологических переименований после 1917 года (когда, например, Екатеринодар стал Краснодаром) «красные» названия доминировали бы. Видимо, между славянами и красным цветом есть связь. Вспомним, что культовый оттенок помады MAC Cosmetics называется Russian Red.
Поэтому в России особенно интересно читать работы Пастуро и его западноевропейских коллег: можно ощутить разницу в культурном коде и оценить, насколько по-разному люди в разных частях планеты считывают цвета. Пастуро начинает издалека, рассказывая, как в разных языках появилось обозначение красного цвета. В некоторых «красный» значит «цветной», а в некоторых (здесь историк приводит в пример русский) прилагательные «красный» и «красивый» — родственные. Добавим, что «красный», кроме как «красивый», значил также «хороший», «южный». В «лете красном» и «красном солнышке» заметны эти свойства: тепло, свет, что-то приятное. Запомните это понимание цвета как «доброго», даже «прирученного».
В Европе красный, цвет крови и огня, долго доминировал и считался главным. Как, впрочем, и хроматическая шкала Аристотеля сохраняла позиции вплоть до XVII века, пока Исаак Ньютон (1643–1727) в 1666 году не открыл спектр и не отодвинул красный с центра на край. Этот цвет обозначал власть, победу, могущество. Даже в греческой скульптуре (которую мы сегодня видим монохромной) было много красного цвета. Пастуро напоминает о красных одеждах жрецов ближневосточных храмов и культе бога Митры, который был популярен в Римской империи. Он приводит слова римского автора V века Пруденция об обряде в честь Митры. По колориту это похоже на католический праздник (или на сцену из «Молодого Папы» Паоло Соррентино, только кровавее). Про католический красный мы поговорим чуть позже, а пока оцените экспрессию. Жрец Митры «в великолепном одеянии» спускается в ров под дощатым настилом, в досках — щели.
«Туда приводят быка, неистового и грозного, тело его убрано красным шелком, рога и шея обвиты гирлянда и цветов, также красных. Как только ужасный зверь занимает место на досках, в его грудь вонзается священный нож: из широкой раны вырывается горячая кровь и, словно бурлящий поток, разливается по настилу. Подобно нечистому ливню, кровь орошает ров, в котором находится жрец, омывает его голову, одеяние, всё его тело. Не желая упустить ни единой капли, жрец запрокидывает голову и подставляет кровавому дождю щеки, губы, ноздри, даже глаза, более того: набирает кровь в рот, полощет ею небо, окунает в нее язык. <…> Наконец, он поднимается из рва, ужасный на вид, но освященный, и появляется перед собравшимися, весь покрытый кровью искупление, а они падают ниц <…>».
В Средние века красный — главный, любимый цвет всей Европы. Доминирование красного было настолько очевидным, что в XVI веке протестантские проповедники фактически объявили ему войну.
Не только красному — всем ярким цветам, даже желтому и зеленому, но красный был цветом католической церкви, ему доставалось особенно. Реформация произвела цветовую революцию в быту и живописи, сделав цвета одежды и краски художников землистыми, приглушенными. Кажется, во многом современное понимание красного как провокационного основано на этом протестантском желании изгнать красный.
Пастуро так пишет об этой борьбе за визуал:
«Главной их мишенью становится красный цвет, в Библии выполняющий роль Цвета как такового, а в XVI веке ставший эмблемой роскоши католической Церкви. <…> Цветоборчество здесь идет рука об руку с иконоборчеством. Еще более жесткую позицию вожди Реформации занимают по отношению к богослужебным цветам. В ритуал католической мессы цвет играет первостепенную роль. Церковная утварь и облачения священников не только выполняют функцию, обусловленную их местом в системе богослужебных цветов, они гармонично сочетаются со светильниками, с архитектурным декором, с полихромной скульптурой, с миниатюрами в священных книгах и со всеми драгоценными украшениями храма: в итоге получается настоящий спектакль, герой которого — цвет. Во время некоторых праздничных богослужений особо важную роль в убранство церкви выполняет красный — в частности, в Духов день (а Троицын день — настоящее буйство красного)».
Реформаторы хотели оставить черный, серый и белый.
Пастуро уточняет, что хотя в Новое время красный цвет и становится двусмысленным цветом маргиналов (евреев, проституток) и постепенно уходит из повседневной жизни, его смысловое значение скорее кристаллизуется.
«Доказательства этого мы находим в литературе и в лексике. Так, во французском языке прилагательное rouge (красный) и fort (сильный) иногда мыслятся как синонимы», — пишет историк.
Вспомним «красно солнышко», «лето красное» и подобные обороты. Сравнив их с «сильным» красным, понимаешь, что это два разных красных: не по цвету, чисто визуально это та же часть спектра, а по смыслу — по тому, как этот цвет отзывается в смотрящем.
В древнерусской иконописи красный цвет часто сопровождает мучеников, пророка Илию, святого Георгия. Здесь важно то, что содержание иконы, написанной согласно канону, как и значение цветов в ней, сильно отличалось от барочного значения красного, использовавшегося в католической живописи XVII века и в католическом церемониале. Барочно-католический тотальный красный из примера Пастуро эстетически наследует ритуалу в честь бога Митры — это цвет, физически присутствующий в пространстве, он вещественен за счет того, что им окрашены вещи и предметы одежды. Проще говоря, он про телесный, ощущаемый кожей мир — отсюда и эротизм красного. Русская икона ни по смыслу, ни по эстетике не похожа на западноевропейскую религиозную живопись. Символическое значение красного в ней — животворная энергия, любовь, победа жизни над смертью. Красный фон означал торжество вечной жизни. Темно-красный и алый в древнерусской традиции — цвета одежд Богоматери, в то время как для западноевропейцев (католиков) основным цветом Девы Марии был синий (ультрамарин). Учитывая роль религии и веры, это не просто формальное различие. «Русский красный» — это скорее победительно-живительный, чем «опасный» цвет.
Любопытна трактовка красного, предложенная Иоганном Вольфгангом Гете (1782–1832), который не согласился со спектром Ньютона и написал книгу «К теории цвета». Коротко говоря, теория Гете не столько про физические опыты, сколько про восприятие цветов. В его видении есть двойственность, переход от красного к синему, о котором пишет Пастуро. За красным Гете признает «энергию», но замечает:
«Мы не раз называли этот цвет, ради его высокого достоинства, пурпуром, хотя мы и знаем, что пурпур древних больше тяготел в сторону синего».
Для Гете авторитетом были люди античности. Ему хочется связать тяготение европейцев к синему именно с ними, поэтому синий должен был наследовать пурпуру. Красный же для него — «цвет цветов». Гете даже считал, что красный «потенциально содержит в себе все остальные цвета».
Кстати, в древнерусском искусстве черный означал зло, смерть, отсутствие божественного света. А для западноевропейцев с приходом Нового времени этот цвет становится всё более актуальным: черный стал одним из немногих цветов Реформации и искусства протестантских стран, любили его и художники католической Испании. Гете тоже не считал, что черный — это отсутствие света. Но вернемся к красному.
Мишель Пастуро вспоминает, конечно, и «Красную Шапочку» — одну из древнейших европейских сказок. Ее первый записанный вариант датируют X–XI веком. В ранних версиях (вплоть до Шарля Перро (1628–1703)) сюжет был известен как «Красное платье», поскольку красным у героини изначально было именно платье. Вероятно, в ранних версиях красная одежда была «защитной», но использовалась не для маскировки, а защищала героиню символически, как оберег. В старых вариантах сказки девочка в красном платье проходила через лес невредимой — оберег работал. Характерно, что у Перро, человека Нового времени, эта схема разрушена — красная шапочка не спасла героиню от волка.
В европейских сказках, уточняет Пастуро, три основных цвета: черный, белый и красный. Здесь сам собой вспоминается марш «Белая армия, черный барон», где есть фраза «мы разжигаем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей». Это текст времен Гражданской войны, и нельзя не заметить, что красный, огонь — «пожар мировой» (подразумевается мировая революция) тут имеет исключительно положительные коннотации. И он противостоит белому и черному. Красная армия несет огонь революции — в России XX века это должно было поднимать боевой дух. Белый обозначает военного противника, черный персонализирует зло (речь шла про барона Петра Врангеля). Парадоксально, но красный и черный в одной из самых популярных российских военных песен перекликаются по смыслу с древнерусской иконописью. Даже «последний смертный бой», — видимо, намек на «вечную жизнь» красноармейцев. Добавляется разве что оттенок красного как «сильного» физически («Красная армия всех сильней»).
И еще один пример: противостояние красного и черного было традиционно для древних азиатских культур. В Северной Индии в IV веке появилась игра, которая несколько веков спустя вместе с арабо-мусульманской культурой распространилась в Средиземноморье. Играли красными и черными фишками, поскольку в Индии это были цвета-антагонисты. Игрой были шахматы, и в Европе пришлось менять окрас фигур, поскольку там красный и черный не были противоположностями, а их сочетание считалось «дьявольским». Какое-то время красному противостоял белый (тут можно вспомнить бессчетные «красно-белые» европейские войны), и только к XV веку шахматы стали черно-белыми, окончательно вытеснив красный.
В Западной Европе XX века сложно представить поддержание боевого духа через отождествление себя с красным цветом. С эпохи Просвещения, уточняет Пастуро, начался «упадок красного». В моду вошли светлые, пастельные тона. Если говорить более общо, это время синего цвета.
«Именно в XVIII веке синий, который так давно соперничал с красным, что зачастую воспринимался как его антагонист, становится любимым цветом европейцев. — Пишет Пастуро. — И остается им по сю пору, намного опережая все прочие цвета. В том числе и красный, который в настоящее время, согласно опросам общественного мнения, уступает по популярности не только синему, но и зеленому».
Разговор о Красной армии, ее маршах и доминировании красного в советский период побуждает разобраться, насколько политизирован красный цвет в России и что было раньше — курица или яйцо, то есть занимал ли красный особое место в русской культуре сам по себе или стал таковым по чьей-то воле. В политической культуре Запада красный цвет был символом борьбы, революций и радикальных взглядов задолго до русской революции. Еще до распространения идей коммунизма он был связан с красными колпаками — нарицательным символом протеста. Такой колпак «участвовал» в американской войне за независимость, а его изображения стали массовыми во время революции во Франции. Санкюлоты (сторонники революции) носили красные колпаки — их еще называли «фригийскими», в честь колпаков, которые в Древнем Риме носили освобожденные рабы. Но даже с учетом количества революций во Франции заметно, что они никогда не имели тотально красный цвет. Красное полотно так и не стало французским флагом, общество сошлось на трехцветном компромиссе. При каждом революционном всплеске красный заявлял о себе — и всегда отступал, стоило страстям поутихнуть.
Для европейцев красный был всё же маргинальным, радикальным цветом. С учетом их прошлого слова «красная угроза» звучат не геополитической присказкой, а отражением реального и глубокого отношения к другому региону и людям, которые живут в «красном» мире.
Британский художник и режиссер Дерек Джармен (1942–1994) незадолго до смерти написал «Книгу о цвете». Нам она интересна как нефильтрованный поток ассоциаций с цветом. Когда Джармен работал над текстом, он терял зрение, буквально слеп. Желание зафиксировать уходящие визуальные впечатления обострило навыки и воспоминания, поэтому в короткой главе о красном цвете есть и драма, и подтверждение выводов Пастуро.
«Красный защищает себя. Никакой другой цвет не охраняет так свою территорию», — пишет Джармен, и мы вспоминаем защитную функцию красной одежды.
Кроме любви и страсти, другие мысли про красный у Джармена довольно мрачные: «цвет жизни, покидающий разбитое сердце, — струя красной крови. Принесенное в жертву сердце Иисуса», «красное вино — пойло», «красный — цвет Марса, кровавого бога». Упоминает он и связь красного с проститутками, о которой Пастуро говорит в контексте Нового времени. Джармен признает базовые для европейца свойства красного — первичность и силу («Я могу вспомнить красный цвет, хотя я и не могу его видеть»), но в остальном с красным ему неуютно — даже наступать на красный ковер не очень приятно. Для него красный означает не тепло, а агрессию, не красоту, а грубую силу. Его определение «красный сжигает себя» показательно расходится с цитатой Василия Кандинского из книги «О духовном в искусстве», где красный (киноварь) «горит внутри себя». Еще Кандинский добавляет (и это выдает «русский» взгляд):
«Этот красный цвет вообще не переносит ничего холодного».
Дерек Джармен пишет про болезненные физические ощущения, «сжигающий себя» красный для него связан с экземой, кожным раздражением. А «горение внутри» Кандинского — скорее свойство духа, как и тепло — свойство «русского красного».
Про «коммунистический красный» цвет Мишель Пастуро пишет очень коротко. Он считает, что из-за коммунизма у красного пропали другие «пласты символики»: любовь, страсть, красота, наслаждение, эротизм, власть и даже правосудие.
«Одно идейное течение целиком присвоило себе красный в качестве символа или эмблемы. — Констатирует историк. — Красный стал прежде всего идеологией и лишь потом цветом. Еще несколько лет назад нельзя было признаться, что твой любимый цвет — красный, без того, чтобы тебя сочли коммунистом».
Осмелимся предположить, что коммунистический красный смог так подмять под себя все другие смыслы цвета в Европе потому, что красный там и без СССР давно был не на главных ролях. В России (еще в Российской империи) у красного и значение, и вес были другими. Достаточно посмотреть на обилие красного в народном костюме или вспомнить русскую живопись. Там, например, есть знаковое «Купание красного коня» (1912) Кузьмы Петрова-Водкина (1878–1939), одна из трактовок которого приравнивает коня (или кобылицу) к России.
Можно назвать это предчувствием революции, но эстетика и ход мыслей художника не позволяют считать его красный только политическим — все-таки с цветом здесь отношения более глубокие. Это ощущение подкрепляет «Богоматерь Умиление злых сердец» (1914/15), которая явно наследует символику иконописного красного. Если вспомнить, что Петров-Водкин работал в том числе как церковный художник, преемственность очевидна.
Для сравнения — «Мадонна Аннунциата» (ок. 1476) Антонелло да Мессина (ок. 1430–1479). По этой работе заметно, как важен художнику нужный оттенок синего в изображении Девы Марии.
В это же время написан «Красный квадрат» (1915) Казимира Малевича (1879–1935).
Семантика станет понятнее, если знать полное название работы: «Живописный реализм крестьянки в двух измерениях». Вспомним почти полностью красные праздничные костюмы украинок (Малевич — киевлянин) и то, что художник изучал иконопись и хорошо знал ее символику. Вот и получается, что революционно-коммунистический посыл красного цвета в РСФСР попал в благодатную среду. Но он не заместил все остальные смыслы красного — они сильны здесь сами по себе. У автора этого текста две пары красных кроссовок и несколько красных свитеров — из-за любви к этому цвету, а не из-за связанной с ним идеологии.
В условной западной культуре красный цвет сегодня используют дозированно, он связан с эпатажем: вспомним хоть скандальную рекламу парфюма от Тома Форда, где у модели ярко-красные ногти и помада, или логотип группы The Rolling Stones. И можно представить, как провокационно для зрителя коллективного Запада выглядит хоккейная сборная ОАР (Олимпийских атлетов из России) в полностью красной форме.
Кто-то может сказать, что российское восприятие красного просто «отстает» от западноевропейского, но, заглянув немного глубже, легко заметить, что Russian Red изначально был (и, видимо, есть) про другое. Поэтому живопись, одежду, декор и даже «красные» названия городов и сел мы видим не так, как Мишель Пастуро, Дерек Джармен или средний западноевропеец. И дело не в устройстве зрительного аппарата, а в культурном бэкграунде и коннотациях, связанных для разных людей с красным цветом. Это бессознательная настройка, но она не может не влиять на эмоции — в том числе от живописи и кино.
ИСТОЧНИК: Нож https://knife.media/red-history/