Британский писатель Джулиан Барнс в биографической книге «Шум времени» разделил жизнь Дмитрия Шостаковича на три части: «На лестничной площадке», «В самолете», «В автомобиле». Лестничная площадка — символ тяжелого ожидания: вот сейчас, в эту ночь, подъедет к дому черный воронок, и жизнь уже не будет прежней. Самолет — знак мировой славы: трансатлантический перелет, выступления в Нью-Йорке, признания в любви, неудобные вопросы. Автомобиль — не роскошь, но необходимость для человека, чье тело к концу жизни изъедено болезнями.
Александр АКУЛИНИЧЕВ
На лестничной площадке
Собрать чемодан, ждать перед дверью собственной квартиры, нервно куря, вслушиваться в ночные шумы, не стучат ли по лестнице три пары тяжелых сапог, — смелость это или трусость? И то и другое. Трусость, потому что дрожишь и воображаешь, что последует дальше, отчего дрожь лишь сильнее. Смелость — потому что спасаешь родных от унизительного зрелища, как тебя вытаскивают прямо из постели и забирают навсегда. Тридцатилетний Дмитрий Шостакович наверняка мучился сомнениями, трус он или храбрец. Независимо от ответа, чемодан он собирал и на площадку ночами выходил.
После «Сумбура вместо музыки» прийти за ним были просто обязаны.
26 января 1936 года постановку оперы «Леди Макбет Мценского уезда» посетила вся советская верхушка: Сталин, Молотов, Жданов, Микоян. Произведение, которым молодой композитор — уже прославившийся «Песней о встречном» из популярного фильма, — по-настоящему гордился, руководству страны не понравилось.
С Ниной Варзар юный Дмитрий обручился тайком от родственников: мать его была, по воспоминаниям самого композитора, женщиной тираничной и однажды уже воспротивилась его отношениям с другой девушкой. Нет, Софья Васильевна Шостакович (Кокоулина) не страдала от ревности: скорее, она не доверяла болезненного сына чужой заботе. Здоровье юноши пошатнулось вскоре после смерти отца, лишившей семью средств к существованию.
Споры о вкусах решались тогда директивно — через два дня в «Правде» вышла передовица с такими словами, какие более походили на приговор: «Следить за этой „музыкой“ трудно, запомнить ее невозможно. <…> На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию».
Барнс блестяще описывает то, что читалось между строк той статьи: «„Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория“. Тут впору прощаться с членским билетом Союза композиторов. „Опасность такого направления в советской музыке ясна“. Тут впору прощаться с сочинительством и концертной деятельностью. И наконец: „Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо“. Тут впору прощаться с жизнью». Что Дмитрий Дмитриевич и делал — тем более, что был в ту пору молодым семьянином: жена Нина ждала их первенца — дочь Галину.
Тогда Митя учился в Петроградской консерватории, в послереволюционные годы не способной давать достаточный паек. В 1922 году операция по удалению аппендикса едва не стала для студента последней. «Двадцать два раза начиналась рвота; на сестру милосердия обрушились все известные ему бранные слова, а под конец он стал просить знакомого, чтобы тот привел милиционера, способного единым махом положить конец всем мучениям. Пусть с порога меня пристрелит, молил он. Но приятель отказал ему в избавлении», — так описывает тот день Джулиан Барнс.
На все жизненные трудности Дмитрий Шостакович привык реагировать единственным способом: выкуривать для успокоения очередную сигарету и браться за работу. Так поступал он и в шестнадцать (едва оправившись от аппендицита, устроился тапером в кинотеатр), и в шестьдесят восемь (лежа в больнице с опухолью в легком, отпросился на неделю домой — закончить Сонату для альта и фортепиано).
В самолете
Знаменитую Седьмую симфонию Дмитрий Шостакович начал писать в Ленинграде в 1941 году, закончил в эвакуации — премьера состоялась, вопреки мифу, не в блокадном Ленинграде, а в Куйбышевском театре оперы и балета 5 марта 1942 года. Уже через четыре месяца она прозвучала в радиоэфире США — и вознесла советского композитора на мировой музыкальный Олимп.
Если бы ночные бдения 1936-го оказались не напрасными, если бы не пропал бесследно ведший дело Шостаковича следователь, если бы приближающаяся война не отложила на потом споры о «формализме» и «народном искусстве» — и еще десятки других «если бы»! — не было бы ни «Ленинградской симфонии», ни приглашения советской делегации на Всемирную конференцию в защиту мира. Это произведение стало не просто квинтэссенцией всего творчества композитора — а музыкальным символом Второй мировой, средоточием всего ее трагизма. Возможна ли поэзия после Освенцима — вопрос в каком-то смысле и сегодня открытый, но на вопрос о возможности музыки после такой катастрофы, как блокада, ответ нашел именно Шостакович.
Вторая волна репрессий нахлынула вскоре после Победы вместе с фигурой Андрея Жданова, а с уходом секретаря ЦК ВКП(б) в мир иной в 1948 году так же внезапно схлынула. За полгода до смерти Жданова Шостакович вместе с Прокофьевым, Хачатуряном и другими композиторами был обвинен в привычном уже «формализме» («формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу»), плюс в «пресмыкательстве перед Западом». Иначе говоря, в том, что мир высоко оценил его творчество.
Тем ироничнее и символичнее, что годом позже Дмитрия Дмитриевича отправят в Соединенные Штаты представлять Советский Союз. В США он сорвет овацию: музыкой, конечно, а не напыщенной, длинной, как будто чужой речью. На это обращает внимание Барнс: Шостакович старался избежать всякой политики, мечтал, чтобы она его не касалась — а потому соглашался говорить все, что угодно, любые «правильные» фразы, словно отчуждаясь от собственного голоса.
Таким же манером выходили в «Правде» и «Советской музыке» статьи за его подписью — кроме имени и фамилии, от композитора там ничего и не было. «Чем труднее времена, тем настырней руки. Так и норовят схватить тебя за причинное место, отобрать еду, лишить друзей, родных, средств к существованию, а то и самой жизни», — пишет Барнс. Трудно измерить влияние малодушия на продолжительность жизни, но если перевести каждую сделку с совестью в число выкуренных сигарет, то станет ясно: у Дмитрия Шостаковича такие сделки украли доброе десятилетие.
Потому, быть может, где-то в небе над Рейкьявиком он втайне мечтал об ингаляторе с бензедрином от аэрофобии, о котором рассказал ему спутник. Но — и тут побоялся: устройство это ему презентовали как глупую игрушку для капиталистов-наркоманов.
В автомобиле
«Оттепель» Дмитрий Шостакович встретил в статусе главного советского композитора и человека с достатком: как писал он сам, изрядную долю таланта пришлось пустить на создание посредственной музыки к пафосным кинофильмам — зато денег теперь было в избытке. Он позволил себе автомобиль, правда, лишь «Волгу», а не такой желанный «Мерседес»: шлейф от «сумбура» тянулся и после смерти Сталина.
Фантастически надежный «Мерседес» превратился в мечту еще и из-за педантизма Дмитрия Дмитриевича: он любил, когда все — электричество, водоснабжение, канализация — работает бесперебойно. Раз в два месяца ходил в парикмахерскую и столь же часто — к зубному врачу. Он постоянно мыл руки и не допускал, чтобы в пепельнице скапливалось более двух окурков, а в доме появлялся хотя бы намек на беспорядок. Сегодняшние психотерапевты назвали бы это легким обсессивно-компульсивным расстройством, но эта мания порядка, парадоксальным образом не распространявшаяся на собственные сердце и легкие, помогала композитору сохранять выдающуюся творческую форму.
В 1960-е гг., став секретарем Правления Союза композиторов СССР — должность, которую он молча презирал, как презирал и бессменного председателя организации Тихона Хренникова, — Дмитрий Шостакович стал много пить. На этом фоне начала прогрессировать редкая болезнь: у него то и дело немели руки, а позже слабость распространилась по всему телу.
«Я совсем беспомощен в бытовых делах. Я не могу самостоятельно одеваться, мыться и т. п. В моем мозгу будто испортилась какая-то пружина, после 15-й симфонии я не сочинил ни одной ноты. Это для меня ужасное обстоятельство», — писал композитор в дневнике. Помогала ему молодая — лишь парой лет старше дочери! — жена Ирина Антоновна. «Держался он терпеливо; неприятности доставляла не столько хворь, сколько реакция окружающих. Сочувствие досаждало еще больше, чем хвала», — замечает Барнс.
В 1973 году Шостаковичу разрешили посетить США для обследования и лечения. Однако и американские врачи оказались бессильны: к атрофии мышц добавились камни в почках и новообразование в легких. «Старая развалина» — говорили о Шостаковиче злые языки. В какой-то момент композитор фактически разучился писать: лишь поддерживая левой рукой бессильную правую, удавалось ему кое-как выводить ноты новых произведений.
Какие именно недуги в конечном счете сгубили Шостаковича, сказать трудно. Скорее всего, это тот случай, когда одно цеплялось за другое: стрессы провоцировали тревожность, та расшатывала нервы и сердце, а курение способствовало развитию онкозаболевания — все вместе оказалось в итоге слишком тяжким бременем для организма композитора.
Сам Дмитрий Дмитриевич говорил, что для своего здоровья и без того прожил неприлично долго. Скончался он незадолго до своего 69-летия, за неделю до смерти последний раз побывав дома и дописав ноты Сонаты для альта и фортепиано. Незаконченной композитор-педант будет считать лишь Пятнадцатую симфонию, на которую сил у него уже не осталось.
ИСТОЧНИК: Вокруг света https://www.vokrugsveta.ru/articles/pedant-kurilshik-trudogolik-simfoniya-zhizni-dmitriya-shostakovicha-v-trekh-chastyakh-id704273/
Три истории
(вместо послесловия)
Эта “симфония” жизни Д. Д. Шостаковича в трех частях” меня, что называется, “зацепила” и побудила написать так или иначе связанные с ней небольшие истории. Их, по закону избранного автором жанра, тоже три.
История первая
Она связана с историей моей семьи. Последняя часть воспоминаний отца “Дневник А.М.Евлахова: жизнь и творчество”, опубликованных мной в “Новых Знаниях” и содержащая записи за 1938-1939 годы, наряду с описанием трагических обстоятельств смерти жены, почти полностью посвящена его работе в консерватории. Кроме целого ряда забавных историй о внутренней жизни этого учебного заведения и подробностей связанных с подготовкой отцом к изданию написанного им учебника итальянского языка и книги о переводе вокальных текстов, там много эпизодов связанных с его сыном (моим сводным братом) композитором Орестом – учеником Д. Д. Шостаковича.
Если до этого в дневнике отец постоянно пишет о встречах с Дмитрием Дмитриевичем в больнице, где Орест в силу обстоятельств его болезни находился довольно долго, то теперь они встречаются на его отчетном концерте в консерватории. Там будущий выпускник по классу композиции Д. Шостаковича представил собравшимся свое первое крупное произведение- концерт для фортепиано. После концерта свое хвалебное мнение о творчестве Ореста отцу высказали многие, но был среди них и такой авторитет, как композитор Михаил Фабианович Гнесин. Этим он еще больше укрепил один из его замыслов.
“Долгое время,-пишет в дневнике А.М.Евлахов,- в ожидании 100-летнего юбилея со дня смерти Лермонтова (15/VII по старому стилю 1941), я лелеял мысль, что Орик, а не другой, напишет оперу «Княжна Мери» на мое либретто в стихах, написанное еще в сентябре 1924 в Железноводске. С одной стороны, как мне казалось, это дало бы ему возможность (такой благоприятный случай!) сразу приобрести известность; с другой – это была бы наша опера, и мое имя, как и имя Модеста Чайковского, не потерялось бы в этом случае, тогда как во всех других, т.е. когда автор либретто – с другой фамилией, чем композитор, имя первого пропадает бесследно.” И тогда у отца рождается мысль, что именно его сын может написать оперу “Княжна Мери” на его либретто, написанное еще в 1924 году, в Железноводске. Но тот, поколебавшись, отказывается, сославшись на невероятную трудность написания оперы и высказывает мнение, что это безусловно сможет сделать композитор Борис Владимирович Асафьев. Музыкальное наследие Ореста включает много произведений, среди которых и поставленные им три балета- “День чудес” в 1946, “Ивушка” в 1957 и “Бронзовая сага” в 1970 году. Но взяться за оперу он все же не решит.
Непосредственно Дмитрия Дмитриевича Шостаковича я видел всего однажды в 1962 году, когда мы вместе с отцом пришли к Оресту домой отметить его пятидесятилетие в узком кругу. Юбиляр, как это всегда бывало, рассказывал разные истории и анекдоты. На этот раз в основном это были его рассказы об Италии, где они с женой Аделаидой незадолго до этого побывали. Шостакович, как мне двенадцатилетнему подростку тогда показалось, был в приподнятом настроении. Подробностей его творчества я, разумеется, не знал, но именно в 1962 году после двадцатипятилетнего запрета опера “Леди Макбет Мценского уезда” вернулась на сцену в новой редакции и под другим названием- “Катерина Измайлова”. В сравнении со своим наставником, ушедшим из жизни в 1975 году, Орест покинул нас еще раньше, в декабре 1973 года, прожив всего 61 год.
История вторая
Она к творчеству Шостаковича имеет отношение косвенное, хотя с консерваторией безусловно связана. Произошло все абсолютно случайно. 2 сентября 2013 года в “День знаний” я приехал в Троицк, чтобы выступить там в Доме ученых на тему “Как знания меняют нашу жизнь”.
После выступления ко мне во время кофе – брейка подошла женщина уже в летах и поинтересовалась, какое отношение ко мне имеет композитор Орест Евлахов. Когда я ответил, она объяснила как оказалась в Троицке, почти всю жизнь проработав в Санкт-Петербургской (а прежде Ленинградской) консерватории и спросила, знаю ли я, почему оттуда ушел мой отец.
Я, разумеется, знал, что и после войны одновременно с деятельностью профессора психиатрии он заведовал кафедрой иностранных языков консерватории, но подробностей не знал и ответил уклончиво: “видимо по возрасту…” На что она ответила: “Он ушел, чтобы не портить карьеру Оресту Александровичу…” А, видя мое недоумение рассказала, что кто-то написал письмо, в котором “доносил до сведения” соответствующих инстанций о том, что профессор А. М. Евлахов в процессе педагогической деятельности допускает высказывания, порочащие советскую действительность. И тогда, пояснила она, отец подал на имя ректора заявление об уходе. В общем, “сумбур вместо лингвистики”.
История третья
Она имеет прямое отношение не только к творчеству Д. Д. Шостаковича, но и к его опере “Леди Макбет Мценского уезда” Потому что именно эту оперу 8 марта 2015 года мы с женой слушали в Вене- заблаговременно, ещё в Москве заказав на сайте театра билеты.
С повестью Н.С.Лескова (или очерком, как определил её жанр автор) мы разумеется были знакомы, но как будет представлена на сцене Венской оперы первая в русской литературе история женщины- серийной убийцы вообразить не могли.
Впрочем ещё меньше, видимо, представляли то, что нас ожидает, мои коллеги по работе. Они с определенным восторгом воспринимали то, что четыре мартовских дня мы будем жить в эти дни в центре Вены, но явно недоумевали по поводу наших планов на 8 марта, укоряя меня: “Ну вот нашел, на какую оперу пригласить жену!” (подразумевая, видимо, что нам предстоит стать свидетелями двух изнасилований, трех убийств и одного самоубийства.)
Вообще ожидание того, что тебе предстоит увидеть и услышать кардинально отличается от того, что ты ощущаешь находясь в зале.
Собственно подготовка к этому начинается сразу же как только ты переступаешь порог театра, где билеты предъявляешь всего один раз, не проходя ни через охранников с каменными лицами, ни через рамки и досмотр личных вещей (как это происходило с нами совсем недавно при просмотре в Кремлевском дворце балета “Спартак”. А потом ты поднимаешься по роскошной лестнице и оказываешься в зале, имея на руках программу и книжицу посвященную истории создания Д. Д. Шостаковичем оперы “Леди Макбет Мценского уезда” и её сегодняшней жизни на сцене Венского театра оперы.
Из ста страниц в ней только пять посвященных краткому содержанию оперы переведены на английский, французский, итальянский, русский и китайский языки. Однако благодаря богатой иллюстративной поддержке становится понятным и многое написанное по-немецки.
В музыку Шостаковича и действие оперы погружаешься с первых минут, видя на сцене постель. Будучи вынесена на обложку, она становится своеобразной cover story- главной темой происходящего. С нее, с сексуальной неудовлетворенности собственно и начинаются все проблемы главной героини Катерины в исполнении Анжелы Денок.
Именно она с первых минут оперы приковывает наше внимание.. Наряду с находящимся в центральной части авансцены лежащим на боку бюстом Сталина. Гений Шостаковича господствует на сцене. Злодейство его главного гонителя по замыслу постановщиков оперы- повержено и именно это мы наблюдаем на протяжении всего действия.
Кроме кровати и бюста вождя декораций в опере мы видим не слишком много. Даже труп Зиновия Сергей с Катериной прячут в какую-то пробоину стены и оттуда же он вываливается на незадачливого мужичонку, который тут же на веревке притаскивает его в полицейский участок. Собственно декорации- это свадебный стол за которым сидят Сергей с Катериной и около которого отплясывает в высшей степени карикатурный поп.
И мусорный бак, в котором насилуют Аксинью. К их числу можно еще отнести появляющееся в сцене каторги заграждение из колючей проволоки, разделяющее каторжников на мужчин и женщин.
С эпохой Сталина, как мне показалось, в опере есть и ещё одна параллель: костюмы действующих лиц по стилистике значительно ближе к 30-м годам прошлого века, чем к 60-м девятнадцатого.
В восприятии происходящего нам очень мешала языковая проблема. Опера исполняется на русском языке. Но это формально, а в действительности фразы произносятся актерами с таким акцентом, что разобрать их невозможно. А абсолютно все оперные партии были понятны только у Миши Дидука, исполняющего роль Сергея. Выручал, конечно, текстовой переводчик, расположенный перед каждым креслом, меню которого насчитывает невообразимое количество языков. Поскольку языка, на котором исполняется опера не было, пришлось выбирать английский. Правда и тут бывали казусы. К примеру произносимое попом словосочетание “святой дух” переводится не “holy spirit”, a “saint ghost”- “святое привидение”. Но к этому в конце концов привыкаешь.
Зато музыка Дмитрия Шостаковича благодаря, возможно, лучшему оркестру в мире передает смысл происходящего всегда точно: осуществляет почти молниеносный переход любовного томления в озорную кадриль. Все это передает нам, зрителям, очень тонкую грань между трагедией и сатирой и одновременно, как бы исподволь формирует наше отношение к действующим лицам.
В итоге то, что Катерина укокошила обижавших её мужа и свекра воспринимается нами довольно спокойно. Во всяком случае более снисходительно, чем поступки её Серёжи, отправленного вместе с нашей героиней на каторгу, который обманом выканючивает у неё шерстяные чулки и дарит их своей новой подружке Сонетке.
Конечно, сегодня, спустя семь лет, многие детали уже выпали из памяти и только сохранившиеся программа и проспект по истории создания Д. Д. Шостаковичем оперы “Леди Макбет Мценского уезда” позволяют это восполнить. Могу сказать, что такая версия его оперы Дмитрию Дмитриевичу, скорее всего бы понравилось.
И еще, что отправиться увидеть её в Венской опере, если позволяют обстоятельства, можно смело на любой праздник: хоть на 8 Марта, хоть на Новый год.
С наступлением которого я вас, уважаемые читатели, искренне поздравляю!
Александр ЕВЛАХОВ – главный редактор, кандидат исторических наук