Жуковский из-за цензуры правил сказку Пушкина, нынешние православные цензоры «исправляют» Тютчева, Окуджаву, Фатьянова и даже «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…»
Александр Нежный
Священник Свято-Троицкого собора г. Армавира о. Павел в один прекрасный день благочестивым взглядом прочел сказку А.С. Пушкина «О попе и о работнике его Балде» и, прочитав, задумался. В изображении нашего первого национального поэта поп был глуп, жаден и труслив. Как представителю клира, о. Павлу стало больно за такой образ пусть далекого, но все же собрата! Хотя, между нами, у него не было особого резона так уж пенять на зеркало. Однако сейчас не об этом.
Будучи не только священником, но и кандидатом наук, заведующим кафедрой Армавирского православного социального института, о. Павел принял на себя добровольное послушание, разыскал текст сказки, выправленный В.А. Жуковским, и тиражом по нашим временам немалым – четыре тысячи экземпляров – напечатал его для детей Армавира и ближайших местностей, с тем чтобы они с малых лет не считали Александра Сергеевича богохульником.
Всей этой истории грош цена, коли бы возле нее тотчас не завертелась всякая околесица. Действительно, у Жуковского вместо «попа, Толоконного лба» появился купец Кузьма Остолоп. Независимо от меры нашего воцерковления приходится все-таки признать, что в сказке поп Толоконный лоб куда как более к месту, чем купец Кузьма Остолоп. Понимал это прекрасный поэт Жуковский? Понимал ли, что пушкинские строки «Памятника»: «…в мой жестокий век восславил я свободу…» – несравненно выше по смыслу и художественному достоинству строк, которые он вписал вместо них: «И долго буду тем народу я любезен, что прелестью живой стихов я был полезен…»? И спора тут никакого быть не может: понимал. Но была цензура, в том числе и церковная, и Василий Андреевич печальной рукой вымарал «жестокий век» и «поп, Толоконный лоб».
Пушкин, записавший сказку со слов Арины Родионовны в Михайловском, отливший ее в поэтический текст в великую свою болдинскую осень, нарисовал к ней дурящего бесенка Балду, старого беса с отвисшей губой, усами и рогами и попа, сжавшегося в ожидании мощного щелчка. Под рисунком так и указано рукой поэта: «Попъ – талаконный лобъ». Еще Александр Сергеевич успел прочесть сказку Гоголю, отозвавшемуся о ней: «Прелесть невообразимая», – и положил в долгий ящик. Там она пролежала до 1840 года – покуда Жуковский не вставил вместо «попа» «купца». В первозданном своем, пушкинском виде сказка явилась на свет в 1882 году, и с той поры весь русский, а затем поголовно советский народ смеялся над попом, схлопотавшим за свою глупость и жадность три могучих щелбана в толоконный лоб.
А нам этак потихонечку, как бы между прочим начинают внушать: Пушкин-де, как человек верующий, не хотел издавать ее в таком виде и «просил после его смерти заменить персонажей» (цитирую по «РИА Новости»). У Александра Сергеевича после Черной речки осталась тьма неизданного, а он, видите ли, более всего был озабочен, как бы после его смерти «Балда» не внес разлад в сыновьи отношения паствы к своим заботливым пастырям. Вся пушкинистика то ли смеется, то ли плюется. Протоиерей же Владимир Вигилянский, руководитель пресс-службы патриарха, по сообщению того же агентства, кивает начитанной головой: да, Василий Андреевич потрудился над сказкой «по просьбе автора».
Бог ты мой, да они, похоже, всех нас держат за круглых невежд, ничего не знающих о пушкинской поэзии и никогда не думавших и ничего не читавших о Пушкине-христианине и Пушкине-поэте!
В представлении людей, в XXI веке ревностно взявшихся обучать нас православию, Александр Сергеевич однажды нашалил с «Гавриилиадой», а затем неуклонно развивался в религиозном направлении. Будто бы нам неведом премиленький его стишок: «Мы добрых граждан позабавим и у позорного столпа кишкой последнего попа последнего царя удавим»; будто в стихотворном послании «В.Л. Давыдову» мы не отметили: «На этих днях, среди собора, митрополит, седой обжора, перед обедом невзначай велел жить долго всей России и с сыном птички и Марии пошел христосоваться в рай…»; будто мимо нас прошло его письмо к Чаадаеву со строчками, оставшимися, правда, в черновике: «Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам…» – но они важны как знак, по которому можно судить о направлении пушкинской мысли.
Он был суеверен, он вступил в масонскую ложу, у него был донжуанский список – иными словами, он никак не мог быть образцом православного христианина наподобие своего современника Серафима Саровского. Но какое это имеет значение в сравнении с космосом пушкинского творчества, где сияющие небеса соседствуют с глубочайшими безднами, где волна счастья плещет рядом с мучительной тоской и где радость бытия омрачена сознанием несовершенства мира? Есть святость и есть поэзия. Каждая из них являет собой особую форму богопочитания, подмена которых совершается либо по незнанию, граничащему с наивностью, либо с умыслом, порожденным лицемерием.
В прошлом столетии глава советских безбожников Емельян Ярославский усиленно тащил Александра Сергеевича в полк красноармейцев атеизма. Гнетущая бездарность посягала на обладание великой пушкинской поэзией – и с тяжело срывающимся с губ словом, будто в зеркальном отражении, наблюдаешь сейчас точно такую же картину.
Пушкин хотел умереть добрым христианином, на смертном одре простил своих врагов и требовал от Данзаса отказаться от мести за свою смерть. Все так. Но это вовсе не означает, что он с такой же настойчивостью велел вымарать из своих творений все, что могло не понравиться беспощадно осмеянному им Фотию или даже самому Филарету. Он жил и умер свободным человеком – и слава богу, что на веселую курчавую его голову не нашлось какого-нибудь угрюмого русского Хомейни или своры хоругвеносцев, которые взялись бы обучать его истинному иконопочитанию.
Православная стерилизация литературы – занятие мало того что исключительно пошлое, но еще и крайне утомительное. Надо сводить под корень буйные рощи «Русских заветных сказок»; выстригать сказания – вроде «Сказания о попе Савве», в сравнении с которым поп Толоконный лоб – невинный агнец; вымарывать тьму пословиц наподобие одной из самых пристойных: «Поп втихомолочку нашел себе богомолочку». Надо что-то делать с Блоком, дабы в «Двенадцати» «товарищ поп» не тужил о временах, когда он «брюхом шел вперед, и крестом сияло брюхо на народ»; бдительно пройтись по Серебряному веку с его богоискательством, Третьим Заветом и прочими невообразимыми вольностями; упрятать под замок Есенина; вычистить Маяковского…
В подмосковном храме, взяв одну из предназначенных для бесплатного просвещения народа книг («Букварь. Слова». М. 2004 г.), я понял, что в мире нет таких крепостей, которые не могли бы взять истинные ревнители православия. Собственно, это даже не книга; это фолиант громадного размера, почти полторы тысячи страниц, напечатанный в Можайской типографии тиражом пять тысяч экземпляров, а вот кем изданный и оплаченный – тайна. Указана, правда, редакционная коллегия «Букваря». Люди достойные – архимандрит Никон (Иванов) и протоиерей Николай (Лихоманов). Авторы же предпочли остаться неизвестными. Но потрудились они славно – этакий, знаете ли, коллективной Василий Андреевич, прошедшийся в православном духе по необозримому количеству стихотворений и песен разных времен.
Причем приходится догадываться, кто на самом деле написал подвергшееся мощным православным прививкам произведение и как оно названо подлинным автором. Угадываешь, к примеру, что «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» – это Варламов вместе с Цыгановым. Ну а дальше столбенеешь от изумления, ибо шаловливая девица вдруг начинает петь совершенно постным голосом и так объясняет, отчего ее не тянет под венец: «Буду я монашенкой, Бога воспевать, и, как ангел, пташкой мир всем возвещать». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вскричали бы Цыганов с Варламовым и уж, наверное, отправились бы искать управу на лихих молодцев с большой литературной дороги.
Поверьте, я даже допускаю, что архимандрит, протоиерей и иже с ними ставили перед собой благие цели. Но какие средства для их достижения они выбрали! Мне отчего-то кажется, что Судья Небесный не благоволит к беззастенчивому литературному пиратству.
«Смело, товарищи, в ногу», – написал Л. Радин, а надо бы, как в «Букваре»: «Кайтесь, товарищи, Богу».
«Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», – сочинили А. Фатьянов и В. Соловьев-Седой, даже и не задумавшись всерьез, почему надо беречь солдатский сон. Неведомый автор их дополнил: «Ведь это дети у Небесного Отца, сподобились нетленного венца».
«День Победы» Д. Тухманова и В. Харитонова, песни Б. Окуджавы и В. Высоцкого и многих, многих других авторов точно так же были изуродованы людьми без знаний, таланта и вдохновения. Золотое перо русской словесности, Федор Иванович Тютчев, – и тот угодил в православную переделку. «Я встретил вас…» – чье сердце не дрогнет? Однако находишь это стихотворение на страницах «Букваря» (само собой, без имени автора и авторского посвящения) и с чувством личного оскорбления вместо: «С давно забытым упоеньем смотрю на милые черты» встречаешь невообразимую нелепость: «С давно забытым упованьем смотрел иконы с высоты». Куда они смотрят? Чего хотят? «И та ж в душе моей любовь!» – восклицает поэт, а они, угрюмо наморщась, марают: «То к Богу вся моя любовь!»
Можно было бы привести еще десятки извлеченных мной из «Букваря» перлов, но не стоит. И без того страшно перечитывать. Признаюсь, однако, что у меня есть слабая, но надежда. Наш патриарх, мне кажется, человек с юмором. И познакомившись если не с «Букварем», то хотя бы с этой моей статьей, он усмехнется, а потом и возмутится: «Разве такое допустимо в цивилизованном обществе?!»
Источник: «Новая газета»