«Банные чтения» – ежегодная конференция, на которую в Москву съезжаются философы, филологи и культурологи со всего мира. В этом году она была посвящена антропологии. То есть говорили о том, что происходит сейчас с человеком. С тем же вопросом обозреватель «Известий» Наталья Кочеткова обратилась к одному из участников чтений – известному философу Валерию Подороге.
– Насколько я знакома с вашей точкой зрения, вы считаете, что мир сейчас переживает кризис антропологизма. Что это значит: мы потеряли человека?
валерий – Философия и европейское культурное сознание полны всяких символов и понятий, которые не востребованы в нашей культурной среде: о них или плохо знают, или их недооценивают, или их вообще не понимают. То, о чем я говорю, – это европейское цивилизационное сознание. Оно, конечно, относится и к нашей культуре, но это более широкий опыт сознания. Когда-то Ницше то ли в шутку, то ли всерьез объявил о смерти Бога…
– Кажется, любимая девушка его тогда бросила, вот он и объявил о смерти Бога…
– Было бы здорово, если б это было так. Может показаться, что он на этом настаивал после того, как сошел с ума. Но не в этом дело. Ему нужно было какое-то Событие, которое перевернет мир и оправдает его философию. Лучше такого события, чем смерть Бога, не найти. Правда, все это нельзя понимать буквально. Смерть Бога является символическим актом, означающим разрушение порядка каких-то важных ценностей. А Ницше предвидел разрушение именно европейских буржуазных ценностей – может быть, на столетие вперед. Ведь вместе со смертью Бога умирает и человек. Эти два символа западной культуры поддерживают друг друга, но и умирают вместе. Человек как символ чего-то… человеческого.
– Как подобие?
– Да, как подобие Бога и символ самого себя. Когда мы говорим «человек», мы как будто бы знаем, что это такое. На самом деле «человек» – это такая форма существования, которую все изучают, дополняют, украшают, но никак не могут свести к чему-то понятному. Что такое человеческое тело, что такое мозг, а что такое поведение человека, его страсти, любовь, ненависть… И вот когда мы обращаемся за помощью к множеству разных наук, которые занимаются человеком, образ начинает расщепляться. Он теряет единство одной идеи. Тем не менее мы продолжаем говорить о человеке, как будто он вот здесь, перед нами. Его образ давно распался, он мозаистичен, несобран. Это один аспект.
Другой – несобранность эта свидетельствует об угрозе традиционным ценностям, ведь нет того, кто мог бы их собрать, – нет Бога. Современное европейское сознание уже смирилось с собственной расщепленностью, сегодняшний субъект истории – это грустный шизо, его ценностные ориентации потеряны. Паранойя прежних веков оказалась невостребованной. Ницше «почувствовал» это уже к концу XIX века. В конечном счете мы должны признать вместе с Фуко, что «человек» оказался некоей моделью реального, который существует всего лишь два-три века. В античности «человека» не было, в Средневековье тоже.
– А разве тот человек не был просто другим?
– Нет. Здравому смыслу, конечно, трудно с этим совладать, ему кажется, что это был один и тот же человек, и он всегда будет таким. Хотя на самом деле, если человек о чем-то думает, только это и существует. А то, о чем он не думает, того и нет. На самом деле в античную эпоху думали о богах, в Средневековье – о Боге, но не о каком-то несчастном смертном… А современный здравый смысл не замечает этого противоречия.
– А современный кризис «человека» с чем связан?
– Налицо значительное цивилизационное изменение: человек начинает избавляться от самого себя, он становится машиной. Что это значит? Современный житель городов и пригородов настолько любит свои машины, что даже не может представить себе, как это – жить без машины. Он весь машинизирован. Правда, эта машинизация является опосредованной – через медицину, биологию, экономику, деньги, секс, через отношения с самыми любимыми вещами и близкими. Ныне, повторяю, человек – это пассивное шизо-существо, его великий Отец имеет чисто машинный образ некоего всемогущего Шварценеггера.
На первый взгляд это несуразная идея, почти экстремистская. Однако суть кризиса в том, что природа человека меняется – человек не нужен сегодня в тех человеческих качествах, над воспитанием которых трудилась эпоха Просвещения – доброта, совесть, ответственность, выбор, вера, мужество… Этот набор «человеческих» качеств снимается в результате их тотальной машинизации.
– Я не понимаю.
– Вы любите машины?
– Мне удобно с ними жить. Мне удобно пользоваться мобильным телефоном, холодильником, компьютером…
– Мне кажется, вы просто не хотите об этом думать… Все, что вы перечислили, все это, но далеко-далеко не все и есть условия повседневной машинизации вашей жизни. Зависимость ваша от этих устройств все больше возрастает. Вы сама и есть машина, некая область страстей и эмоций, к которой применяется новейшая машинная техника. Просто нам так не хочется называть происходящее своими именами, например, тот же айфончик или собственный автомобиль, который стал чем-то вроде домашней собаки и получает ласковые имена.
– Но я верю в Бога, я люблю близких, мне кажется, у меня есть совесть.
– Конечно, все это у вас есть. Но у вас утрачивается возможность выбора, возможность быть совестливой так, как вы хотели бы… Машина не оказывает прямого действия на вашу совесть, но она ничего о ней не знает. Нас окружают сегодня малые и большие машины, машины видимые и скрытые, жизнь повседневная пропитывается машинизмами, то есть всем тем, что делает нашу жизнь легче с точки зрения самой машины. Но именно для вас у нее ничего нет.
Плата за квартиру, счета, страхование, номера сотовых телефонов, права на автомобиль, сам автомобиль, компьютер со всеми его функциями и утратой навыков письма и чтения – общая дислексия культуры. Я же не говорю о мире больших машин, я говорю только о мире машин, что обслуживают наше тело, личное и видовое. А за ними множество и других машин, нам неизвестных, но столь же влиятельных… Так постепенно мы начинаем становиться уникальной мишенью для машины, наша сегодняшняя человеческая форма заполняется и контролируется машиной. Мы тут даже и слегка не коснулись человеческой физиологии, восприятия, измененных состояний сознания, вирусов, фармацевтики, гигиены, контрацепции, анестезии как культурных и «технических» феноменов.
Если попробовать обобщить, то антропологический кризис выражается не столько в том, что человек становится машиной, а в том, что, зная об этом, он или отрицает, или не принимает во внимание этот факт. Окутанный машинами, как лоскутным одеялом, даже мантией, он больше не может избавиться от них, ведь это так удобно знать, что ничего нельзя изменить. Привет, вы автоматизированы, вы видите машины, живете как машина, любите как машина, машины проникли в ваши индивидуальные ритмы и «человеческие» отношения, вы наслаждаетесь скоростью и покоем машинных мирков, этих новых домашних идолов и божков. Машины все время между вами и любым событием, они помогают вам, но за ваш счет.
– Разве это плохо? Машины позволяют мне быстрее передвигаться, иметь больше свободного времени…
– Придержите ваш здравый смысл. Хватит. Я от него очень устаю. Уорхол – выдающийся авангардист, величайший знаток массовой культуры Запада как-то провозгласил: хочу быть машиной. Он опередил и свое, и наше время. Он раньше понял, что все эти люди вокруг нас (и вы, и даже немного я) хотят быть машиной. Простой пример – почему этот человек с утра выезжает в город на машине, хотя знает, что несколько часов простоит в пробке? Да потому, что та внутренняя свобода, которую дарит ему машина, намного ценнее других общественных и семейных обязанностей. Быть машиной хорошо, – конечно, пока я не прибегаю к психопатологическим примерам машинного мимесиса, а нужно было бы…
И еще один момент. Как будто в Гонконге построен один из крупнейших в мире аэровокзалов, возможно, технически наиболее совершенный. И, тем не менее, время обслуживания пассажиров резко увеличилось.
– Почему? Слишком большой аэропорт?
– Техника, управляя все более сложными системами, становится все более самодостаточной и затрудняет свое чисто человеческое освоение. Увеличение цивилизационных возможностей ведет к замедлению исполнения тех же полезных функций. Это такой парадокс. Как только увеличивается локальная скорость в системе, общая начинает уменьшаться. А нам нужна только общая скорость. Вам нужно быстро перейти из одной функции в другую, а вам говорят: нет – стоп, у тебя тут очень высокая скорость. А чтобы перескочить, нам нужно включить общую функцию перевода…
– Тогда на каком этапе нам нужно было бы остановиться, чтобы не дойти до теперешнего состояния?
– Поздно, современный человек больше не может управлять собой. Когда-то Человек был символом изменения и вызова, регулятивным представлением эпохи, тогда доминировали идеи проекций и утопий. Сейчас же мы живем в мире, где нет утопий. Они исчезли, куда они делись? Где они и кто их отыщет? Никто больше не мечтает о будущем. Будущего – нет. Европейская цивилизации, переходя к этапу стагнации по многим жизненным измерениям, лишилась будущего. Больше нет будущего – и мы не можем проецировать наши образы во времени будущего. Каждый раз мы убеждаемся в том, что проекции невозможны, что нами управляют события самого разного толка – техногенные катастрофы, цунами, землетрясения, скорости полетов лайнеров, автомобилей, компьютеров, скорости информационных потоков.
Если бы остров Япония населяло меньше людей, а часть японцев жила бы где-то в Китае или Австралии, то никакого цунами бы не было. Был бы просто опасный остров, мало приспособленный для жизни… Но разве возможно сегодня какое-либо переселение народов до глобальной катастрофы?
– Можно ли сказать, что это первый антропологический кризис в истории человечества или подобное уже было?
– Конечно, было. Просто нам они не кажутся решающими. Каждая эпоха связана с кризисом. Но цивилизационный сбой, который мы переживаем сейчас, особенно тяжелый и непредсказуемый. Никогда ранее европейская цивилизация не находилась под столь мощным давлением отрицательных факторов: это и техногенные катастрофы, и ранее невиданные миграционные процессы, потеря качества жизни, экология, демография. 40-50 млн мигрантов живут в Европе. Вы представляете, что это такое?! Спросите у французов – они в страхе. На мой взгляд, Европа, как и Америка, более не в силах ассимилировать громадную массу пришельцев с другой культурой, ценностями и религией.
– Мы сейчас говорим о судьбе Европы, которую заселяют выходцы из бывших европейских колоний. Но достаточно вспомнить, как европейское население хлынуло в Америку. И если бы индейцы, которые там жили, обладали тем же уровнем рефлексии, что и мы сейчас, то стоит предположить, что они испугались не меньше, чем сейчас французы.
– Вы, конечно, правы. Но забываете одно – европейская цивилизация покоится на ограниченных пространствах со сложнейшей инфраструктурой, которой нужно уметь управлять и развивать. Ранее миграции были скорее похожими на захватнические войны, за ними не стояло ни подлинного экономического интереса, ни географических или культурных целей. А теперь иначе: массовая миграция в Европейский союз фактически его разрушает.
– И что нас ждет дальше?
– Зачем обсуждать, что дальше, когда мы не знаем, что сейчас. Мы должны долго говорить о том, что сейчас. Один разговор, другой, третий, четвертый, много, очень много разговоров. К нему должны присоединяться другие люди, и не только одной веры или одного цвета кожи. Как только мы начнем понимать настоящее, будущее само придет и все покажет. О будущем не говорят. Это как травма, которую мы залечиваем нашим пониманием того, кто мы такие…
Источник: «Известия»