У модернизации нет альтернатив, совместимых с сохранением достоинства и престижа. Умение быстро и своевременно, полагаясь на свои разум и волю, превращать имеющиеся формы жизни в новые, приносящие, с одной стороны, большее общее благополучие, а с другой – сохраняющие свободу выбора дальнейших изменений, – это одно из сущностных качеств человека, редкое при этом в отдельных людях и не всегда достигаемое даже в сообществах. Философ Иван Микиртумов о современных источниках легитимности для государства и престижа для общества.

 

Если норму и отклонение определять статистически, то модернизаторство, конечно, попадает в разряд отклонений, т. е. туда же, куда попадают все классические добродетели – мудрость, справедливость, мужество и т. п., а также и самые востребованные современные личностные качества – интеллект, предприимчивость, коммуникабельность и проч. Все они безусловно необходимы для успеха модернизационной работы, поэтому прогресс, благами которого пользуются все, порождается меньшинством.

У разных человеческих сообществ в разное время и в разных обстоятельствах вызовы к модернизации различны. Неизменно одно: если сообщество от модернизации уклоняется, игнорируя свои внутренние потребности и успешные инновации конкурентов, то неизбежное отставание ставит под вопрос самоопределение этого сообщества, а иногда и само его существование. Между лидерами и отстающими естественным образом возникают такие формы взаимодействий, которые скорее фиксируют различия, нежели способствуют выравниванию. Отстающие надолго лишаются свободы действий и попадают на периферию по отношению к центрам принятия решений. В империях конца XIX в. и первой половины ХХ в., в блоках второй половины ХХ в., в международной интеграции новейшего времени всегда ясно, кто играет роль лидера, инициируя и направляя модернизацию, а кто является ведомым, заимствует, перенимает, догоняет или же просто играет роль эксплуатируемого ресурса. Осознание людьми своей принадлежности к лидирующему или отстающему сообществу существенно влияет на весь их образ жизни, включая самооценку и эмоциональный настрой, видение будущего, уровень активности и ответственности, склонность к инновациям, инициативность и т. д. Влияние это тем сильнее, чем больше контактов, больше информации и, следовательно, более доступен ответ на вопрос о том, кто лидер, а кто отстающий. Для этого почти всегда и почти везде любому человеку достаточно просто сопоставить свое благосостояние с благосостоянием других людей в своей стране и за рубежом. Узко, грубо, меркантильно, совершенно, как кажется, вне сферы ценностей, но зато, если говорить о двух последних столетиях, с безошибочно верным результатом. И это так вовсе не потому, что буржуазно-мещанское потребительство вытеснило какие-то высокодуховные скрепы традиционной семьи, общины, народа, веры и т. д., подменив истинные критерии блага ложными. Формировавшееся потребительское общество, будучи обществом эмансипировавшихся масс, которые завоевывали право на благополучие в длительной и суровой борьбе, именно в сравнительных характеристиках благосостояния видело и видит индикаторы как уровня демократии и равенства, так и прогресса в целом. Эпоха народной сытости даже в развитых странах не насчитывает еще пока и ста непрерывных лет, меж тем как эпоха бесправия, неравенства и бедствий простирается за горизонт истории. Поэтому пытаться критиковать «ВВП на душу населения», «социальные гарантии», «уровень жизни», «уровень человеческого развития» как критерии прогресса бесполезно и даже нечестно.

Уже в ХХ в. для политической нации было позором не уметь себя толком одеть и накормить. Это, собственно, и погубило советский строй. Неустранимые затруднения с гречневой крупой, сливочным маслом, дамскими сапогами (и далее по списку), а также тоталитаризм как единственный режим, при котором может осуществляться властное господство коммунистов, убедительнейшим образом свидетельствовали о том, что советский строй не является реализацией прогрессивного социального проекта. При этом советское общество было в названном выше смысле потребительским, советский человек, отталкиваясь от декларируемых целей социализма и коммунизма, ожидал для себя позитивных изменений, т. е. более сытой и благополучной жизни в своей стране и, что было даже важнее, равного благополучия в сравнении с другими странами. Конечно, в отсутствие информации и под контролем карательных органов сравнивать свое положение было не с чем, но, когда информация просачивалась, например, в виде заграничных кинофильмов, телепередач, включая трансляции спортивных соревнований, привозимых редкими туристами и моряками из-за границы вожделенных джинсов, кроссовок, дубленок, магнитофонов, пластинок и проч., трудно было не сделать хотя бы и про себя неутешительный вывод о неспособности советского строя обеспечить сопоставимый со странами-конкурентами уровень благосостояния. Это совершенно правомерное притязание людей на жизнь с достоинством находилось вдобавок в противоречии с коммунистической утопией, романтической по своему происхождению, а потому пренебрегающей любыми частными, и прежде всего материальными, интересами. Замешанная на этой утопии идеология, сочетавшая в себе псевдонауку, культ и мифологию, эксплуатировалась тоталитаризмом вплоть до времени перестройки и столь основательно расходилась с действительностью, что вслед за осознанием передовой частью общества ошибочности всей концепции советского коммунизма и бессмысленности конфронтации с Западом стала очевидной и неспособность советского строя измениться. Его тупик был столь осязаем, что в августе 1991 г. защищать советский строй не стали и специально для этого предназначенные всемогущие карательные органы.

Постоянный лозунг «догнать и перегнать» хотя и подразумевал преимущественно военную сферу, но все же выражал лидерские притязания, возвышающие людей и обещающие им достоинство и престиж. На месте ушедшей иллюзии советской легитимности элита постперестроечной России, к сожалению, даже не попыталась выстроить легитимность новую и более реальную. Между тем в ХХ в. примеров тому достаточно. Это и «проработка прошлого» в послевоенной Германии, и смена социальных ориентиров в ходе китайских реформ 1980-х гг., трансформация авторитарных режимов в демократические в Южной Корее, Аргентине, Чили и в других странах, развитие в последние 30 лет таких стран, как Турция, Иран и Пакистан, наконец, модернизация в странах Прибалтики и в Грузии, а также в странах бывшего социалистического лагеря, таких как Польша, Чехия, Словакия, Венгрия и проч. Демонстрируя притязания на способность успешно себя реформировать, общество уже ставит себе достойную уважения цель, впервые или заново определяя для себя задачи и средства развития, выдвигая критерии успешности, понятные для всех и отражающие стремление к престижу и самоуважению.

Последнее принципиально важно для стран, уже достигших известного уровня развития, в том числе для России. Вызовы модернизации проявляются для таких стран не в угрозах голода, драматической бедности или бедствий для населения (с этим справляется и не самая продвинутая индустриальная экономика) и не в разнообразных формах зависимости от других стран, поскольку такая зависимость в эпоху глобализации неустранима. Если не брать в расчет немногочисленные эксцессы архаики, сегодня никто никого не пытается ни захватить, ни поглотить, ни подчинить – все это осталось в эпохах империализма и борьбы блоков. Не секрет, что влияние сегодня обеспечивают элементы «мягкой силы», состоящей в обладании притягательными ресурсами модернизации, среди которых мы не встретим ничего неожиданного: здесь практики эффективного политического и социального управления, результативные наука и образование, среды, стимулирующие разработку и внедрение новых технологий, свободное циркулирование информации, креативность в культуре, высокая конкурентоспособность бизнеса, т. е. все то, без чего нельзя быть центром модернизации и что можно пытаться так или иначе воспроизводить и на периферии прогресса. Успех и лидерство в указанных сферах дают современному государству больше легитимности, чем какие бы то ни было иные ее источники, а обществу и его членам – наибольшие степени не только свободы и благосостояния, но достоинства и престижа.

К субъективным индикаторам достоинства относятся чувства чести и гордости. Весной 2016 г. «Левада-центр» изучал, чем россияне гордятся. Наибольшую гордость вызывает российская история – 44%, а за ней следуют природные богатства – 38%, далее – вооруженные силы – 36%, гордость за которые в феврале 2014 г. составляла всего 14%, и культура – 34%. В наименьшей степени гордятся здравоохранением – 2%, образованием – 4%, экономическими достижениями – 5%, согражданами – 12%, успехами в науке – 17%. Попытаемся понять, что из предметов гордости относится к сегодняшнему дню, т. е. в чем россияне видят свои достижения. Показатели гордости, связанные с наукой, культурой и военной мощью, получены, скорее всего, по совокупности достижений прошлого и настоящего. Природные богатства – это хлеб насущный сегодня, но гордиться ими нет оснований, они созданы природой и даны случаем. Развитие же здравоохранения, образования, экономики (сюда следует отнести и науку с культурой) – это очевидные показатели прогресса, но в настоящем тут нечем гордиться. Остается только военная мощь, рейтинг которой еще в 2014 г. был весьма невысок и, конечно, связан с достижениями советского прошлого. За последние два года гордости тут прибавилось, что объясняется, понятное дело, Крымом, Украиной, Сирией и гибридной холодной войной, оправдывают которую «высокие» цели вместе с объяснимым для постсоветского большинства желанием «взять реванш» и «утереть нос». Так оказывается, что россияне вполне трезво оценивают отставание страны и что единственный предмет их гордости, который можно отнести к достижениям сегодняшнего дня, – это даже не сама военная сила, а успехи в «маленьких и победоносных» операциях, символизирующие влиятельность страны. Бросается в глаза разрыв прошлого с настоящим, ведь «славное» прошлое в «славном» настоящем не продолжилось, и никак нельзя понять, чем же тогда в прошлом следует гордиться. Прошлое как предмет гордости оказывается в этом случае не более чем мифом, идеологическим конструктом, который одни люди в силу наивности принимают на веру, а другие просто воспроизводят как элемент предложенной властью политико-риторической игры. В наивности россиян трудно заподозрить, поэтому я думаю, что гордость за прошлое находится в одном ряду с военной мощью как главным атрибутом великой державы. В том же исследовании предлагалось указать ее признаки, и респонденты поставили на первое место именно военную мощь – 48% – и лишь на второе – высокое благосостояние граждан – 41%, что демонстрирует изменение порядка приоритетов, так как, по данным всех прежних опросов, начиная с марта 1999 г. и до 2015 г. лидировало именно благосостояние – с показателем всегда не менее 60%.

И это вовсе не значит, что какие-то «высокие идеи» потеснили «мещанское потребительство» и российское общество разделяет революционно-романтические идеалы. Политико-риторическая игра как форма коммуникации власти и общества состоит в том, что обществу, обеспокоенному стагнацией и гибридными войнами, которое чувствует, что элита не в состоянии осуществлять модернизацию и живет сегодняшним днем, предлагаются идеология и риторика, позволяющие сохранять лицо, имитируя обладание достоинством и престижем. Общество принимает эту игру не только потому, что в руках ее инициатора силовые ресурсы, но и по иным причинам. Во-первых, развитие кризиса еще не дошло до такой степени, при которой цена смены режима будет казаться меньше цены его сохранения, во-вторых, расширенной элите – верхним 10% – пока удается частично компенсировать падение своих доходов за счет новых обременений нижестоящих слоев. Здесь действует лагерный принцип, характерный для всех дезинтегрированных сообществ: «умри ты сегодня, а я – завтра». При широком распространении этого принципа (конечно, в формулировке более мягкой) сверху вниз и на различные социальные отношения все большее число людей вовлекается в антиобщественную и аморальную практику эксплуатации тех, кого удается поставить в зависимость от себя. При этом государственные, т. е. публичные, ресурсы страдают в первую очередь. Такая система отношений все более определяет современную российскую реальность и представляет собой игру с отрицательной суммой. Ее поддержание – это деградационная для общества адаптация, превратившаяся в предмет общего интереса его наиболее активной части и транслируемая как норма жизни более широким слоям. Неудивительно, что любая модернизационная активность сознательно блокируется на всех уровнях как опасная для сложившей системы отношений.

Целенаправленное поддержание большинством российского общества игры в стабильность было бы надежным путем уклонения от модернизации, если бы имитация достоинства и престижа сообщества и его членов могла достаточно долго компенсировать отсутствие роста благосостояния. Но, как показывают общественные процессы 2011–2012 гг., даже хорошие показатели роста не снимают вопроса о достоинстве с повестки дня. Наоборот, растущая экономика сама подталкивает общество к социально-политической модернизации и порождает ее агентов. Все три состояния – роста, спада и стагнации – оказываются модернизационными вызовами, но действуют по-разному и потому вызывают разный ответ со стороны расширенной элиты. Именно стагнация оказывается, на мой взгляд, состоянием наиболее для нее предпочтительным. В самом деле, развитие кризиса обострило бы социальную обстановку, породило бы множество очагов напряженности и конфликтов, а возобновление роста привело бы к оживлению креативного класса и появлению модернизаторов в самой элите. Приспособление же к стагнации уже произошло, сложился баланс между имеющимся благосостоянием и облеченным в «высокие» идеи принуждением. Для этого баланса опасны как модернизаторы, так и любители затягивать гайки, чьи инициативы, подобные так называемому закону Яровой, дефицит достоинства усиливают. Условная партия застоя пока еще не контролирует ситуацию должным образом и пропускает удары то с одной, то с другой стороны.

Вызов модернизации для россиян звучит незамысловато: устраивает ли нас положение во втором или третьем эшелонах, положение скорее не лидеров, а ведомых, не определяющих развитие, а подстраивающихся под сложившиеся тенденции? Здесь приемлемы разные ответы – «да», «нет», «смотря в каких отношениях», но они требуют различных линий поведения. В сегодняшней конкуренции человеческих сообществ спрос на самоуважение, достоинство и престиж равнозначен спросу на модернизацию, и если, как говорилось выше, российское общество в своем большинстве считает выгодным от модернизации уклоняться, то перед его элитой, которая не может не осознавать пагубности для страны как отставания, так и неопределенности целей развития, возникает тяжелый выбор – пытаться что-то менять в общественных отношениях, выступая в роли «единственного европейца» и рискуя разрушить основу собственного господства, или же следовать за большинством, пытаясь осуществлять инновации при благоприятных обстоятельствах, кое-где и иногда. Благоразумные люди избегают высоких рисков и предпочитают не отвечать на прямо поставленные вопросы, поэтому, как легко можно заметить, сегодня мы движемся вторым путем, коллективно уклоняясь от модернизации и коллективно же разыгрывая при этом великодержавные амбиции. Это решение имеет один недостаток: имитировать достоинство еще унизительнее, чем не иметь его вовсе.

Автор – приглашенный преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге

Источник: Газета «Ведомости»