В книжном магазине «Фаланстер» состоялась встреча с историком Олегом Будницким — автором и составителем книг, посвященных терроризму в России XIX века, Белому движению и эмиграции, российскому еврейству, коллаборационизму в годы Второй мировой и т. д.
Беседу вел Борис Куприянов, который расспросил Олега Витальевича о некоторых значимых эпизодах его научной биографии, исследовательских предпочтениях и работах разных лет. По просьбе «Горького» Лена Ека подготовила текстовую версию выступления Будницкого, которую сам он существенно расширил и дополнил.
Мои университеты
Круг моих научных интересов всегда определялся только одним фактором — любопытством. Если мне интересно то, чем я занимаюсь, я совершенно не думаю о том, насколько это полезно и актуально. Изучать историю терроризма я начал в то время, когда это была абсолютно непроходная тема. Приобщил меня к ней мой институтский преподаватель Александр Васильевич Дегтярев, который вел у нас историю Средних веков, но сам был увлечен историей народничества. Он же посоветовал мне прочесть роман Юрия Давыдова «Глухая пора листопада» — о позднем народовольчестве и о дегаевщине, пожалуй, первом опыте масштабной полицейской провокации. Книга произвела на меня сильное впечатление. Добавлю, что впоследствии не раз встречал роспись Юрия Давыдова в архивных делах. Вообще-то я не любитель исторических романов, обычно ничего, кроме раздражения, они у меня не вызывают. Наверное, это профессиональная болезнь. Среди немногих исключений — еще один роман о народовольцах, «Нетерпение» Юрия Трифонова, который был и остается моим любимым писателем. Корректнее, наверное, сказать, одним из. Главные книги Трифонова, конечно, не об истории, точнее, не об истории народовольчества. Я был «ушиблен» «Домом на набережной» и прочел, наверное, все, написанное Трифоновым, от спортивных рассказов до вышедших посмертно «Времени и места» и «Исчезновения». В числе прочего — интервью, где он рассказывал, что собрал комплект журнала «Былое», издания начала XX века, посвященного истории освободительного движения в России. Основателем «Былого» был Владимир Бурцев — знаменитый охотник за провокаторами и, наверное, главный теоретик и апологет терроризма. Будучи страстным библиофилом, я заинтересовался историей журнала, стал собирать его номера. Вот так постепенно и сформировался мой научный интерес.
Неприятности начались, когда я попытался поступить в аспирантуру Московского государственного педагогического института. В 1979 году институт объявил набор в заочную аспирантуру по открытому конкурсу. Обычно этот набор был целевым, и я решил попытать счастья. Сдуру (что стало понятно, конечно, задним числом) написал реферат о Бурцеве. Вовсе не как об апологете терроризма, а о публицисте, историке и издателе, причем ограничился его деятельностью в период 1889–1904 годов. Не помогло. Реферат мне вернули с отметкой «хорошо», автографом соавтора вузовского учебника и бывшего посла в Норвегии Николая Дмитриевича Кузнецова и его резолюцией: «Не отразил контрреволюционной роли в период Февральской и Октябрьской революций». И вот я предстал перед синклитом известных историков: Николай Иванович Павленко, Аполлон Григорьевич Кузьмин, Кузнецов, кто-то еще. Они уставились на меня, и кто-то спросил: «Ну, рассказывайте, как вы дошли до жизни такой?» То есть как это я рискнул писать о Бурцеве. Мой лепет о том, что я ведь рассматриваю его деятельность до 1904 года всерьез принят не был. А я в то время в самом деле не знал, что Бурцев после большевистского путча в июле 1917 года опубликовал список наиболее вредных, по его мнению, людей в России, поставив Ленина на первое место. Вслед за ним шел Троцкий, замыкал перечень Максим Горький. Впрочем, оценили мои ответы на экзамене довольно прилично, и в итоге я набрал наибольшую сумму баллов среди претендентов. Но в аспирантуру меня все же не приняли. Думаю, главную роль здесь сыграл не злосчастный Бурцев, а «пятый пункт».
Пять лет спустя мне удалось поступить в заочную аспирантуру Института истории Академии наук СССР. Мне очень хотелось попасть к Борису Самуиловичу Итенбергу, автору классического труда «Движение революционного народничества» и множества других важных работ. Некогда я побывал по его приглашению у него дома и был поражен: на полках в его кабинете стояли комплекты «Былого», «Каторги и ссылки», «Голоса минувшего» и множество всяких редких книжек. Помнится, мы больше говорили не об истории, а о московских букинистах. Узнав, что я собираюсь писать диссертацию на тему «Терроризм в системе борьбы „Народной воли“», Борис Самуилович сказал, отчетливо артикулируя слова: «Молодой человек, вам кан-ди-датскую диссертацию защищать надо. Вы что, с ума сошли? Какой терроризм?» То есть Россия могла быть родиной слонов, но никак не терроризма. В итоге я защитил кандидатскую диссертацию по историографии на тему «История изучения „Народной воли“ в конце XIX — начале XX века», главное там — дебаты о терроризме.
Жизнь замечательных мерзавцев
Когда Советский Союз, подобно императорской России, выражаясь словами Василия Розанова, слинял в три дня, выяснилось, что терроризм — чрезвычайно востребованная тема. В одном из интервью я говорил, что для меня август 1991 года оказался большой удачей. Но к удаче нужно было быть готовым. До 1991 года публикаций у меня было немного: одна в соавторстве по археологии, еще в студенческие годы, другая — о «Русской исторической библиотеке» издательства «Донская речь», своеобразном приложении к «Былому», а третья — о российских либералах и их взглядах на терроризм. Потом я выпустил несколько сборников документов по истории терроризма. Книги вышли большей частью в ростовском издательстве «Феникс», которое в то время было одним из крупнейших в России и выпускало чуть ли не по книжке в день. Люди тогда еще не утолили книжный голод, яркая обложка и броское название обеспечивали коммерческий успех. Владельцем «Феникса» был мой знакомый по черному книжному рынку советских времен Леонид Вальдман. Он предложил: «Слушай, была же такая серия — „Жизнь замечательных людей“, самая популярная в СССР. Придумай что-нибудь похожее, только в ЖЗЛ были исключительно положительные персонажи, а в этой пусть будут всякие, включая мерзавцев каких-нибудь. — Ну да, наследивших в истории. — Я тебя серьезно спрашиваю! — Ладно, пусть будет „след в истории“». Так появилась серия «След в истории» (аббревиатура — СВИ), ставшая одной из самых популярных (если не самой популярной) серией «Феникса». За свое ноу-хау я, кстати, ни копейки не получил. Впрочем, и не претендовал, разговор был на ходу.
У этой серии было дополнение — «Исторические силуэты», где каждая книга рассказывала сразу о нескольких персонажах. Собственно, я ее придумал ради того, что выпустить одноименный сборник трудов замечательного историка, любимого ученика Ключевского Александра Кизеветтера, в сочинениях которого, как и в трудах его учителя, прекрасно сочетались научность и популярность. В «Фениксе» вышел составленный мной сборник мемуаров эсеровских террористок «Женщины-террористки в России». Незадолго до выхода книги в издательстве мне показали совершенно невероятный макет обложки: на передней стороне задумчивая барышня с огромным револьвером, на задней — девушки в джинсовых безрукавках с автоматами. Я возмутился: «Вы что, с ума посходили? Это что такое?» Редакторы начали мне объяснять, что это такая перекличка прошлого с современностью. «Посмотрите, — говорят, — как красиво! И художница недорого взяла». Ясно было одно: художница не удосужилась прочесть хотя бы аннотацию. В итоге пришли к компромиссу: девушек с автоматами сменила дама под вуалью, а барышня с револьвером осталась. Такие вот издержки издательского бизнеса периода первоначального накопления. Зато книжки выходили быстро, и вполне приличными тиражами. Стартовый тираж моих книжек, вышедших в «Фениксе», — 10 тысяч экземпляров.
«Петр Ильич Чайковский — великий русский композитор»
В начале 1990-х, когда моя тема перестала быть подозрительной, я поступил в докторантуру в свою научную alma mater, теперь именовавшуюся Институтом российской истории. Любопытно, что тему «Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология» сразу не утвердили. Некоторым старшим коллегам она показалась странной, даже вызывающей — как это можно писать диссертацию о способе борьбы? Других смущал казавшимся чересчур широким хронологический охват, вторая половина XIX — начало ХХ века. После окончания заседания ко мне подошел Корнелий Федорович Шацилло, тогдашний главный редактор журнала «Отечественная история» (бывшая «История СССР» и будущая «Российская история») и сказал: «Быстро давай статью о том, что ты тут рассказывал. Оперативно опубликуем, и это дурачье заткнется!» Теперь могу привести высказывание Корнелия Федоровича без эвфемизмов. Коллеги, конечно, «дурачьем» не были — просто сработал здоровый академический консерватизм. Статью опубликовали, а тема утвердилась как-то сама собой, во всяком случае больше никаких обсуждений не было.
Защита шла довольно долго, около двух часов. Многие члены диссертационного совета имели довольно смутное представление о том, что такое терроризм. Однако тема была горячей, и каждому было что сказать и что спросить. Были вопросы и по делу, и довольно экзотические. Вспомнили Ивана Грозного, интересовались, написан ли России «на роду» терроризм. Профессор МГУ Николай Иванович Цимбаев, мой добрый знакомый, спросил: «Петр Ильич Чайковский писал, что террористов нужно вешать на месте. Что вы об этом думаете?» Я, не задумываясь, ответил: «Думаю, что Петр Ильич Чайковский — великий русский композитор». Зал грохнул, а председательствовавший Андрей Николаевич Сахаров резюмировал: «Ну, я вижу, пора заканчивать дискуссию».
Собственно, моя монография «Терроризм в Российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)» — это и есть слегка отредактированная диссертация. Книга вышла, когда я был в Штатах, в Стэнфордском университете. Интернет тогда был медленный, к тому же издательство использовало какой-то экзотический редактор — в общем, вычитать верстку не было возможности. Подождать до моего возвращения издательство не могло — книга издавалась по гранту РГНФ и должна была выйти к определенному сроку. К счастью, получилось довольно прилично.
Когда я вернулся в Россию, пошел в издательство за авторскими. Заведующая отделом маркетинга спрашивает: «Что же вы, Олег Витальевич, не интересуетесь, как книжка продается?» — «А что, надо? Считайте, что спросил». Дама сообщает, что тираж разошелся, и, не видя счастья на моем лице, информирует, что это нечастый случай и что вышедшие по грантам издания расходятся крайне плохо. По мне так тираж был не слишком велик — 2000 экземпляров. Но на самом деле для научного издания и при отсутствии в ту пору у РОССПЭНа сколько-нибудь серьезной системы распространения, это было немало. В издательство, между прочим, еще несколько лет приходили письма с просьбой эту монографию переиздать, но удалось это осуществить лишь в 2016 году. Второй тираж тоже давно разошелся, и вообще это моя самая цитируемая книга. Google Scholar показывает 643 публикации, в которых есть на нее сноски. И это не считая зарубежных.
«Психиатр этажом ниже»
В научной жизни много случайного и даже забавного. В начале 1990-х мне крупно повезло. Как говорится, выиграл миллион по трамвайному билету. В то время у нас только начали появляться фонды, предоставлявшие гранты исследователям на конкурсной основе: Российский гуманитарный научный фонд, соросовская «Культурная инициатива», американский IREX (Совет по международным исследованиям и научным обменам). Во все три фонда я отправил проект «Терроризм в России: между реформой и революцией». В «Культурную инициативу» и IREX нужно было отправить заявку на английском, на котором я не писал со студенческих лет. Причем в IREX довольно подробную, да к тому же набранную на компьютере. Но и приз был хорош — академический год в американском университете. Кое-как справился, в том числе набил впервые в жизни одним пальцем текст на 286-м IBM. Был такой монстр.
Прошло полгода или больше, я и думать забыл о своих заявках. Безнадега ведь полная. И вдруг моей жене на работу звонит наша подруга и говорит: «Слушай, мне звонила какая-то американка. Я ничего не поняла, кроме „Олег Витальевич и стайпенд“. Зовут Сьюзен, она оставила телефон». Надо сказать, что домашнего телефона у нас не было, поэтому в анкете я указал, с ее согласия, номер подруги. Ну, нынешнему поколению не понять, как это — нет телефона и что только появившиеся мобильники были редкостью и стоили безумные деньги. Ого, «стайпенд» — это вроде «Культурная инициатива» сулила. Я перезвонил, спросил Сьюзен. «Сьюзен сейчас нет, — говорит девушка. — А как Ваша фамилия?» — «Будницкий». Сейчас посмотрю: «Поздравляю, Вы выиграли open competition (оупен компетишен, открытый конкурс то бишь)». — «Какой оупен компетишен? Я же на грант подавал! Я, вообще, в какую организацию звоню?» — «IREX…» На том конце провода пауза, наверное, удивились, каким идиотам достаются гранты.
Представьте себе — пыльная и жаркая ростовская весна, горячую воду дома уже отключили, зарплату задерживают, а тут Сьюзен, с которой я полчаса назад говорил, спрашивает: в своей заявке вы указали, что хотите поехать в Hoover Institution (то бишь в Гуверовский архив, крупнейшее собрание русских материалов по истории белого движения и эмиграции за пределами России). Среди прочего там были бумаги Бурцева, архив Заграничной агентуры Департамента полиции (216 коробок документов!). «А второй вариант?» — поинтересовалась Сьюзен. — «Стэнфордский университет». Она засмеялась и говорит: «Ну, в одно из этих мест вы точно попадете». Я тогда дикий был, не знал, что Гуверовский институт находится в Стэнфордском университете. Нужно было также выбрать срок: три месяца, либо восемь. Ладно, говорю, спрошу ректора и жену. Ректор был готов отпустить на восемь, да еще и зарплату сохранить. Я отправился к жене на работу, не терпелось ведь поделиться сногсшибательной новостью, ну и решить относительно сроков. Она у меня врач, в то время заведовала отделением в крупном медицинском центре. В общем, в отличие от меня, занималась полезным делом. Прихожу в центр, у ее кабинета как обычно толпа пациентов. Пропускать меня, разумеется, никто не хочет. Я им: «Я не больной, я муж!» — «Знаем, какой ты муж!». Но я все-таки смог прорваться. Благоверная очень удивилась моему появления. «Знаешь, — говорю, — у нас проблема». — «Что, холодную воду тоже отключили?» — «Нет. Мне в Америку на три месяца ехать или на восемь?». — «Психиатр этажом ниже». «Ладно, пойду спрошу у нее». Ну, Лиза быстро поняла, что это серьезно, и говорит: «Ладно, езжай на восемь, а потом меня вызовешь». Так и вышло, прилетала потом ко мне в отпуск.
Письма, которые перевернут мир
По сравнению с нашими архивами Гуверовский архив — это просто сказка! Кто бывал в российских архивах, поймет, о чем я. Сотрудники вежливые, материалы по запросу приносят каждые два часа. В зале стоит ксерокс, одна ксерокопия — 10 центов. За 50 долларов можно купить copy card и копировать по 7 центов за лист. Лимит — не более 100 листов из коллекции в течение года. Но, кто вам считает, как говорят в Одессе. Если очень надо, пишешь заявление директору, и лимит увеличивают в несколько раз. Я привез оттуда 40 килограммов ксерокопий, которые до сих пор не все проработал.
В архиве я сразу попросил бумаги Бурцева и уже через 15 минут получил запрошенное. Материалы по истории терроризма я проработал довольно быстро: многие из них дублировали документы, которые я уже видел в ГАРФе. Одна архивистка, Ольга Верховская-Данлоп, из парижских русских, предложила мне посмотреть переписку Василия Алексеевича Маклакова. Я посмотрел и забыл про терроризм. Это было настоящее интеллектуальное пиршество! Маклаков — знаменитый адвокат, лучший оратор России, кадет, депутат трех Государственных дум, посол Временного правительства в Париже, глава русского эмигрантского комитета. Был близок, несмотря на 40-летнюю разницу в возрасте, к Льву Толстому, который избрал юного студента спутником для пеших прогулок по Москве. Полжизни прожил в России, другую половину — во Франции. Он умер в 1957 году, и мне иногда так странно думать о том, что этот человек был жив, когда я родился.
Переписка Маклакова — это совершенно блистательные тексты. Его невероятный эпистолярий насчитывает 14 коробок. Среди его корреспондентов были русский ученый и дипломат Борис Бахметев, писатель Марк Алданов, публицист Екатерина Кускова, его политический оппонент и приятель по жизни — депутат трех дум Василий Шульгин… Короче говоря, множество интересных людей самых разных политических взглядов. Я решил, что найденные материалы нужно непременно издать. Особенно переписку с Бахметевым, которая длилась с 1919 по 1951 год.
Иногда я себя ругаю: надо было свои книжки писать, а я ввязался в крайне трудоемкий публикаторский проект. Но в то время мне казалось, что как только я это опубликую, мир перевернется. Кроме переписки Маклакова с Бахметевым (в трех томах, общим объемом более 1900 страниц!) я опубликовал его переписку с Шульгиным и Алдановым. Это был нелегкий, но очень увлекательный труд: для того, чтобы прокомментировать письма, приходилось проводить архивные изыскания. В случае переписки Маклакова с Алдановым я столкнулся еще с одной, казалось, неразрешимой проблемой: значительная часть писем Маклакова оказались рукописными, а его почерк не разбирал никто из его корреспондентов. Бахметев давал его письма шифровальщикам посольства, но и те мало что разбирали. По счастью, большинство его писем — машинопись, он их диктовал секретарше или своей сестре Марии. Однако случай с Алдановым был исключением. Алданов часто отвечал Маклакову по наитию, лишь догадываясь о содержании письма. Ариадна Тыркова называла почерк Маклакова мушиными лапками, Борис Николаевский сравнивал его с иероглифами. Что было делать? Я обратился к специалистам по рукописным текстам Института российской истории РАН. Несколько дам, в том числе разбиравших скоропись XVII века, охотно брались за дело, однако через день-другой возвращали мне ксерокопии писем, произнося, как сговорившись, одинаковую фразу: «Жизнь у меня одна». Что было делать? Пришлось задействовать последний ресурс: мою жену. Почему — ну просто она не представляет, как можно не решить какую-то задачку. Начиная с высшей математики. Первая реакция была предсказуемой: «Ты что, с ума сошел?» Ну а потом постепенно, время от времени, в самолете, на пляже или на кухне, буква за буквой, слог за слогом, но задачка была решена! Лиза, кажется, единственный человек, который теперь может читать тексты Маклакова с листа. Здесь сыграл роль еще один фактор: за эти годы он стал как бы членом нашей семьи, фигурировал под уменьшительным именем Вася. Чтобы вы представляли себе масштабы: объем тома переписки Маклакова с Алдановым — 1143 страницы. И это настоящее интеллектуальное пиршество.
Письма Маклакова и его корреспондентов необычны. Это своеобразные трактаты, насчитывающие нередко 20, 30, а то и 50 или 70 машинописных страниц. Там и попытки выработать нечто вроде идеологии для новой, постбольшевистской России, и анализ международного положения и эмигрантской политики, и «репортажи» с места событий. Маклаков дважды приезжал в Россию из Парижа, побывал на Дону у Деникина в 1919 году и в Крыму у Врангеля в 1920. Особенно замечательно описание врангелевского Крыма — пожалуй, лучшее, что я читал о последних днях «Русской Вандеи».
Первая моя монография, посвященная теме Гражданской войны, — «Российские евреи между красными и белыми (1917–1920)», — вызвала неожиданно для меня довольно большой резонанс. Она вошла в список «книг недели» Ex Libris’а «Независимой газеты» и «Комсомольской правды». И это толстенная монография — 550 страниц, со множеством сносок! Книга продвигала сама себя, я ее никуда не посылал и не относил. Рецензент «Комсомольской правды» писал: «Эта книга возмутит всех». Всех не всех, но «энергию раздражения», используя выражение Виктора Шкловского, кое у кого вызвала. Ну, затем и книжки пишем.
Рецензии на книгу появились едва ли не во всех зарубежных журналах, специализирующихся на славистике, а также на истории евреев Восточной Европы, и не только. Но самое удивительное — отклики появились в некоторых общенациональных газетах: итальянских Коррьера делла сера и Стампа. А главная немецкая газета «Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг» посвятила «Российским евреям» почти целую полосу. Правда, значительную часть полосы занимала одна из иллюстраций книги — антисемитский плакат деникинского ведомства пропаганды «Мир и свобода в Совдепии», изображавший голого красного Троцкого, сидящего на Кремлевской стене. Это иллюстрация к главе «Козырная карта», об антисемитизме в идеологии и пропаганде белых. Книга была переведена на английский и вышла в свет в престижном издательстве Университета Пенсильвании.
На рубеже веков я снова отправился в Стэнфорд — выиграл конкурс на Фулбрайтовскую стипендию — и провел там еще год, на сей раз с семьей. Когда вернулся, получил приглашение от «Эха Москвы» рассказать о Гуверовском архиве. После этого я лет 20 бывал гостем исторических программ радиостанции. Одним из самых популярных у слушателей был цикл передач о красных и белых вождях в программе Сергея Бунтмана «Не так!». Получилось довольно занятно, и мне давно хотелось сделать из этого цикла книгу. Но я постоянно откладывал работу над ней из-за казавшихся более важными дел.
Радиостанция “Эхо Москвы” в марте 2022 года была ликвидирована по решению собственников, а ее главный редактор Алексей Венедиктов включен в список иноагентов.
В 2020 году в период эпидемии ковида я оказался взаперти и наконец взялся за осуществление этого замысла. «Красные и белые» — не переложение наших бесед с Бунтманом, а заново написанные тексты. Между устной и письменной речью все-таки огромная разница. Некоторые вещи вообще не звучали в эфире, а были продиктованы логикой текста. Судя по откликам читателей, наибольший интерес в книге вызвал «портрет», Самуила Маршака. Для подавляющего большинства читателей стало откровением, что лауреат Ленинской и четырех Сталинских премий в период Гражданской войны был фельетонистом антибольшевистских газет на юге России, от него изрядно доставалось в числе прочих и Ленину. Эту страничку своей биографии он, конечно, тщательно скрывал и, похоже, уничтожил большую часть тиража своей первой книжки — «Сатиры и эпиграммы», выпущенной под псевдонимом «Доктор Фрикен».
Книга рассчитана на массового читателя, хотя мне не нравится это определение: по-моему, каждый читатель индивидуален. Она основана, как и все мои тексты, на источниках, иногда на редком архивном материале. К примеру, я включил в книгу замечательный портрет Красной армии 1918 года, написанный одним из «военспецов», генералом Борисом Геруа. Геруа дезертировал из Красной армии при первой возможности и через Финляндию, добрался до Парижа. К слову, на полях протоколов Русского политического совещания в Париже я обнаружил рисунки Геруа — там есть шаржированные портреты Маклакова, Бахметева, генерала Николая Николаевича Головина. Я опубликовал эти рисунки в трехтомнике переписки Маклакова и Бахметева.
Розовая папка
Своей лучшей книгой я до последнего времени считал монографию «Деньги русской эмиграции: Колчаковское золото», адаптированную версию которой издательство «Новое литературное обозрение» выпустило в прошлом году под названием «Золото Колчака». Книга выросла из попыток понять, о чем шла речь в посольской переписке. Некий национальный фонд, какие-то «последние деньги», русский банк в Лондоне… Я стал просматривать архивные материалы Российского посольства в Вашингтоне — а это, между прочим, 400 коробок документов! Нашел папку «Секретная переписка», а в ней — любопытную телеграмму, в которой русский финансовый агент в Нью-Йорке Сергей Угет в начале 1921 года спрашивал своего коллегу в Токио Карла Миллера, почем можно продать золото в Гонконге. Стал искать дальше и нашел целый веер подобных телеграмм, из которых понял, что речь идет о продаже последней части золотого запаса Российской империи, которая оказалась некогда под контролем правительства адмирала Колчака, то есть о том самом «золоте Колчака».
Сначала я не понял, что, в общем-то, совершил открытие. В то время тема русского золота за рубежом была очень востребована, некоторые «как будто историки» писали, что его необходимо вернуть и что это не Россия осталась должна своим кредиторам после Первой мировой войны, а наоборот, и куда только смотрит российская дипломатия! Этот инфошум создавал впечатление, будто тема, что называется, «закрыта». Но когда я стал просматривать публикации на эту тему, то обнаружил преимущественно невежество и прямое прохиндейство. Я не говорю, конечно, про серьезные исследования о финансовом положении России в период Первой мировой войны. Но что касается финансового (на самом деле ключевого) аспекта Гражданской войны, то это была практически terra incognita. А ведь еще Марк Туллий Цицерон справедливо заметил: «Деньги — это нерв войны».
Для того чтобы разобраться с историей колчаковского золота, мне пришлось искать материалы не только в Гуверовском архиве, но и в Бахметевском архиве в Нью-Йорке, госархиве Российской Федерации. Заключительное звено этой истории я обнаружил в Русском архиве в Лидсе, куда приехал по приглашению его основателя, Ричарда Дэвиса, помочь разбирать бумаги парижского Земгора (Российский земско-городской комитет помощи российским гражданам за границей). Это 200 огромных коробок (каждая объемом в 3-4 стандартных архивных) документов, долгое время хранившихся в каком-то амбаре под Парижем. После окончания рабочего дня мы с Ричардом вываливали содержимое очередной коробки на стол и проводили первичную сортировку. Первое, что я увидел, — папка с надписью «Michelle de Giers», явно не имевшую отношения к Земгору. Затем попалась еще одна такая же, и еще… Оказалось, что в этих папках — недостающая часть архива Совета российских послов в Париже, которая считалась пропавшей. Его председателем был бывший посол в Риме Михаил Гирс, а после его смерти — Василий Маклаков. Соответственно, после его смерти бумаги попали в архив Земгора.
Чего только не оказалось в этих коробках наряду с земгоровскими бумагами! Письма Марины Цветаевой, архив лучшего русского эмигрантского журнала «Современные записки», включая переписку редакции журнала с Бальмонтом, Бердяевым, Буниным, Набоковым, Тэффи, Франком… Из этой находки впоследствии вырос проект (инициаторами проекта были Манфред Шруба и безвременно ушедший Олег Коростелев) по истории «Современных записок», вылившийся в публикацию четырех огромных томов редакционной переписки. В этом проекте я взял на себя подготовку публикации «социально близких» Бурцева, историков и публицистов Михаила Карповича и Сергея Сватикова и, конечно, Маклакова, публиковавшего в журнале свои мемуары с 1929 по 1936 год. А также блестящие статьи о Льве Толстом.
В последний день моего пребывания в Лидсе случилось чудо. В розовой папке обнаружилось несколько машинописных листов и записей от руки, чудовищным почерком Маклакова. А там — информация о том, на что пошли остатки денег, вырученных некогда от продажи «золота Колчака», после Второй мировой войны. До закрытия архива оставалось 45 минут, а Ричард как на зло куда-то ушел… Я понимал, что он сделает нужные копии и пришлет их мне, но все равно принялся судорожно переписывать цифры от руки. Наверное, с такой скоростью я еще никогда не писал!
Поиски в архивах в разных странах и даже на разных континентах — удовольствие недешевое. По счастью, находились фонды, то есть люди, которым мои проекты казались интересными и которые были готовы их спонсировать. Я всегда говорю своим студентам: занимайтесь тем, что интересно вам самим. Если интересно — значит, все у вас получится.
По ту сторону
Теперь еще об одной книге, которую мы подготовили совместно с моей коллегой, Людмилой Геннадьевной Новиковой. Это публикация материалов Гарвардского проекта, посвященных периоду Второй мировой войны.
Гарвардский проект — это удивительная, сугубо американская история. Проект заказали и спонсировали американские ВВС, которые хотели понять, как советское население отнесется к происходящему, если начнется война СССР и США. Например, если разбомбят Кремль — что будет? Люди будут горевать или радоваться? Ученые Гарвардского университета — социологи и историки, которые по сути получили заказ на выяснение отношения советских людей к советской власти, — предложили опросить советских граждан, оставшихся на Западе после Второй мировой войны. Они хотели понять, как устроен этот «черный ящик», Советский Союз, и что за люди там живут.
По советским данным, после Второй мировой войны за границей осталось около полумиллиона советских граждан, хотя, вероятно, их было больше. Среди тех, кто не захотел вернуться на родину, были совершенно разные люди: бывшие военнопленные и остарбайтеры, коллаборационисты, крестьяне, ученые, женщины, которые вышли замуж за иностранцев… В 1950—1951 годах учеными были проведены 764 интервью, в основном с так называемыми перемещенными лицами, все еще находившимися в лагерях для беженцев в Германии.
Несмотря на то что опросы были анонимными, люди соглашались на интервью только при условии, что их не будут записывать на диктофон. Они боялись, что советские органы безопасности раздобудут эти записи, идентифицируют опрошенных и найдут их. Поэтому интервьюер беседовал с ними по-русски или по-украински, делал записи, время от времени прерывался и по-английски пересказывал беседу на диктофон. Несмотря на эти предосторожности на основе содержания интервью многих опрошенных в самом деле можно было идентифицировать. По счастью для них, это сделали впоследствии историки, а не сотрудники советских спецслужб.
В 1957 году на основе материалов Гарвардского проекта американскими социологами была выпущена книга «Советский гражданин». Ученые пришли к выводу, что даже большинство бежавших из СССР в целом устраивала советская система. Люди рассуждали примерно так: «Если бы не колхозы и НКВД, то было бы вполне можно жить». Их устраивали бесплатные медицина и образование, которое они считали хорошим.
Проект, несомненно, принес гораздо больше пользы ученым, нежели политикам или военным. В 1953 году группа американских сенаторов приводила его в качестве примера напрасно потраченных миллионов долларов. Но должен же быть в конце концов какой-то прок и от правительства? В сухом остатке — замечательный и общедоступный ныне источник — распечатки этих интервью. С ними может ознакомиться любой желающий: материалы находятся в открытом доступе на сайте библиотеки Гарвардского университета.
Идея выпустить сборник интервью пришла совершенно случайно. Я вел 4-летний научно-исследовательский семинар по истории Второй мировой войны со студентами исторического факультета НИУ ВШЭ. Это был смелый эксперимент, поскольку семинар начинался с первого курса. «Дрессировал» я студентов по полной программе, невзирая на то, что они еще совсем «зеленые». Впоследствии моя бывшая студентка, затем аспирантка, а ныне кандидат наук, призналась, что, когда она на 2-м курсе решила перейти в мой семинар, ее соученики очень удивились: «Ты куда? Там — жесть». За два года вроде обучил всему. Что делать дальше? Ведь еще два года семинар вести. Тогда мне пришла в голову счастливая мысль — привлечь студентов к работе с материалами Гарвардского проекта. Дал задание найти среди них материалы, которые относятся к истории войны, перевести их, прокомментировать и попробовать установить автора. Вместо того чтобы прийти в ужас, студенты пришли в полный восторг. Еще никогда они не работали с таким энтузиазмом.
Потом я решил, что стоит все это дело издать. С одной стороны, идея странная — источники профессионалам следует читать в оригинале, то есть на английском. С другой стороны, оригинал все-таки своеобразный: перевод на английский устной речи на русском или украинском, к тому же иногда довольно путаный. Например, в одном интервью встречается упоминание бывшего советского полковника Владимира Волынского, который якобы был начальником лагеря военнопленных. Однако советские военнопленные-коллаборанты никакими лагерями командовать не могли. Мы крутили текст и так и сяк, искали дополнительную информацию. Выяснилось, что речь шла о городе Владимир-Волынский, где был расположен лагерь. Подобных случаев было немало. Колоссальную работу по уточнению переводов провела моя коллега Людмила Новикова, которая прекрасно владеет английским, — костьми легла, уточняя эти переводы!
Книга «Гарвардский проект: рассекреченные свидетельства о Великой Отечественной войне» — первая публикация этих интервью в книжном формате не только в России, но и в мире. На мой взгляд, тексты существенно выигрывают в переводе на русский. Во всяком случае, они бесспорно точнее. Нам хватило сил только на два тома, один издан, рукопись другого ждет своего часа. Это живые, необыкновенно интересные рассказы советских людей, оставшихся «по ту сторону», благодаря которым можно понять, что представлял из себя Советский Союз вообще и как там жили люди во время Второй мировой войны. Это вполне оценили читатели. Первый тираж быстро разошелся, так что потребовалась допечатка.
Наполеон уже не тот
Вопрос о том, как историку заниматься историей, с одной стороны, индивидуальный, с другой — институциональный. Что касается индивидуального отношения к профессии, то мы с моими коллегами занимаемся изучением истории, невзирая на политическую погоду.
История — наука своеобразная. В физике или химии мы можем подтвердить ту или иную гипотезу с помощью эксперимента. В истории такой эксперимент невозможен: у нас нет машины времени, которая позволит нам увидеть прошлое собственными глазами. История остается наукой постольку, поскольку она (то бишь историки) использует научные методы, опирается на источники и не увлекается произвольными построениями, в особенности в угоду текущей конъюнктуре или моде.
При этом важно понимать, что историки далеко не всегда способны дать точные ответы на вопросы, которые волнуют общество. Прямая обязанность историка — показать разнообразие, сложность и неоднозначность прошлого.
История как наука начинается с критики источников. Но здесь есть небольшой нюанс. Истории не существует, пока ее не написали. Здесь на историка ложится серьезная ответственность. Нужно не только быть уверенным в достоверности источников, но и понимать, что изучение истории сопряжено с рядом проблем. Для ранних периодов это нехватка или отсутствие информации. К примеру, мы крайне мало знаем об Александре Невском. Сведения отрывочны, противоречивы, в историках «согласья нет». «Повесть о житии Александра Невского» — несколько страничек, известна в 13 редакциях. Причем значительная часть текста — стандартные литературные формы, характерные для жизнеописаний святых. Такого, например, рода:
«И красив он был, как никто другой, и голос его — как труба в народе, лицо его — как лицо Иосифа, которого египетский царь поставил вторым царем в Египте, сила же его была частью от силы Самсона, и дал ему Бог премудрость Соломона, храбрость же его — как у царя римского Веспасиана, который покорил всю землю Иудейскую. Однажды приготовился тот к осаде города Иоатапаты, и вышли горожане, и разгромили войско его. И остался один Веспасиан, и повернул выступивших против него к городу, к городским воротам, и посмеялся над дружиною своею, и укорил ее, сказав: „Оставили меня одного“. Так же и князь Александр — побеждал, но был непобедим».
Ну как, много узнали? А сколько биографий князя Александра написано! Львиная доля текста в этих биографиях — домысел, экстраполяция.
Современные историки, напротив, нередко страдают от избытка информации, одновременно жалуясь, что не могут получить доступ к нужному материалу. Верно и то и другое. Как выбрать среди огромного количества источников действительно ключевые и заслуживающее доверия? Надо понимать, что доступ к архивам не единственная проблема, ведь документы создавались людьми, преследовавшими определенные интересы, и принимать все за чистую монету не приходится.
Мне бы очень хотелось, чтобы историки прежде всего думали о том, как решать профессиональные проблемы, а не оглядывались на то, что кто-то считает «правильным». Часто говорят, что история повторяется. Это распространенное заблуждение. История не повторяется, она уникальна. Попытки поверять настоящее прошлым не слишком продуктивны. Так, большевики и их противники явно «сверяли часы» по французской модели. Совет народных комиссаров — это калька с комиссаров Конвента эпохи Великой французской революции. Отсюда же красный террор, вдохновленный якобинским. Известный чекист Мартын Лацис прямо цитировал Сен-Жюста. Противники большевиков надеялись на российский вариант Термидора и искали кандидата в Бонапарты то у красных, то у белых. Ни у тех, ни у других Бонапарта не нашлось.
Второе заблуждение — думать, что история чему-то учит. История действительно может научить людей думать, но это довольно сложный механизм. Наивно полагать, что кто-то, вспомнив события прошлого, задумается и решит: «Так делать нехорошо, поступлю иначе».
Возвращаясь к теме Александра Невского, добавлю, что в России история страны во многом является историей героев. Впрочем, это характерно и для других стран. Говорю здесь о массовых представлениях и литературе для так называемого широкого читателя. Если вы окажетесь за границей и зайдете в американский или британский книжный магазин, то на полке с книгами по истории России наверняка найдете биографии Сталина, Ленина, Екатерины Великой, Петра I. Будут и другие книги, но какая-то из этих — обязательно. Публика любит такие вещи. История людей, которые в свое время «наследили в истории», чрезвычайно любопытна. Не думаю, что с этим нужно бороться, и главное — не думаю, что в этой борьбе можно победить.
Избранная библиография Олега Будницкого
Женщины-террористки в России: Бескорыстные убийцы / Сост., вступ. ст. и прим. О. В. Будницкого. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996
Кизеветтер А. А. Исторические силуэты / Сост. и вступ. ст. О. В. Будницкого. Ростов-на-Дону: Феникс, 1997
Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.). М.: РОССПЭН, 2000
«Совершенно лично и доверительно!» Б. А. Бахметев — В. А. Маклаков: Переписка 1919–1951. В 3 т. / Публ., вступ. ст. и ком. О. В. Будницкого. М.; Стэнфорд: РОССПЭН; Hoover Institution Press, 2001—2002
Российские евреи между красными и белыми (1917–1920). М.: РОССПЭН, 2005
Деньги русской эмиграции: Колчаковское золото. 1918–1957. М.: Новое литературное обозрение, 2008
Спор о России: В. А. Маклаков — В. В. Шульгин. Переписка 1919–1939 гг. / Сост., автор вступ. ст. и примеч. О. В. Будницкий. М.: РОССПЭН, 2012
«Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны / Сост. и отв. ред. О. В. Будницкий. М.: РОССПЭН, 2012
Одесса: жизнь в оккупации. 1941–1944 / Cост. и отв. ред. О. В. Будницкий. М.: РОССПЭН, 2013
Русско-еврейский Берлин (1920–1941). М.: Новое литературное обозрение, 2013. (В соавт. с А. Л. Полян)
Люди на войне. М.: Новое литературное обозрение, 2021
Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции. М.: Новое литературное обозрение, 2021
Красные и белые. М.: Новое литературное обозрение, 2023
ИСТОЧНИК: Горький https://gorky.media/intervyu/mne-kazalos-chto-kak-tolko-ya-opublikuyu-perepisku-maklakova-mir-perevernetsya/