Однажды во время заграничной поездки Достоевский проигрался в рулетку и в отчаянии бросился искать священника, чтобы исповедаться. Не зная чужого города, он вместо православной церкви пришел в синагогу. Эта ошибка произвела в нем духовный переворот: писатель избавился от страсти к игре и возненавидел евреев. Объяснению этого странного феномена посвящена книга Сьюзан Макрейнольдз «Экономика спасения и антисемитизм Достоевского», фрагмент которой публикует «Горький».
Именно на Западе Достоевский познает контраст между двумя видами духовной экономики; этот опыт отражает его тревогу относительно христианства и в итоге способствует формулировке им «русской» и «еврейской» идей. На протяжении всей жизни Достоевский остро осознавал разницу между расчетливым стремлением к накоплению богатства и жаждой внезапной неожиданной прибыли, трансформации посредством риска. Его собственные слова и поведение, а также наблюдения тех, кто знал писателя, свидетельствуют о том, что Достоевский исповедовал собственную экономию риска, ставок и широкого жеста; большую часть своей жизни он страдал от пристрастия к азартным играм.
Возникновение антисемитизма Достоевского связано с моментом, когда он преодолел свою зависимость от азартных игр. Вера Достоевского в деньги и в азартные игры как средство искупления — потребность в спасении через готовность рискнуть — никуда не исчезли. Бросив играть, он принялся изобретать евреев как воплощение веры в преобразующую силу денег, что составляло основу его собственного пристрастия; и потребность в риске, которая больше не выражалась в азартных играх, начала проявляться через веру в русский народ. Достоевский считает русский народ, оклеветанный и отвергнутый Европой, величайшей ставкой; отстаивание миссии России на Балканах позволяет писателю принять участие в своего рода святом безумии и испытать острые ощущения, делая ставки наперекор всему.
Бóльшую часть жизни, по свидетельству самого Достоевского, его преследовал «бес»: желание обрести искупление посредством денег, в частности с помощью неожиданного выигрыша, который позволил бы погасить беспокоившие его многочисленные долги, финансовые и личные. Почти всю жизнь писатель провел, ощущая себя пойманным в ловушку сменяющих друг друга долга и искупления. Помимо многотерпеливой супруги, Анны Григорьевны, и детей Достоевский нес бремя ответственности и за многих других иждивенцев, часть которых обвиняла его в том, что он не оправдал их надежд. Когда в 1864 году умер любимый брат Михаил, Достоевский взял на себя значительные финансовые обязательства, в том числе и заботу о вдове и детях покойного. Это обернулось ужасным моральным бременем. Вдова Михаила, Эмилия Федоровна, обвиняла Достоевского в смерти мужа и тяготах семьи. «Ах, голубчик, тяжело, слишком тяжело было взять на себя эту заносчивую мысль, три года назад, что я заплачу все эти долги! Где взять здоровья и энергии для этого!» — восклицает он в письме Майкову в августе 1867 года.
Первая жена писателя, Мария Дмитриевна, на смертном одре вверила попечению мужа своего сына Павла, и Достоевский отнесся к роли отчима серьезно. Он часто мучил себя, считая, что не смог должным образом позаботиться обо всех своих иждивенцах. «Что же будет с моими петербургскими, с Эмилией Федоровной и с Пашей и с некоторыми другими?» — спрашивает Достоевский. Ему нужно «денег, денег, а их нет!».
Достоевский часто ощущал себя несостоятельным мужем и отцом, и чувство вины и неполноценности заставляло его прибегать к рулетке как к способу самосохранения. «Жена почувствовала себя беременной», — пишет он Майкову в конце 1867 года о беременности Анны Соней и в целом ряде писем этого периода подчеркивает необходимость «переехать в лучший климат» и «чтоб доктора говорили на языке понятном». «А денег нет». Его постоянно беспокоит, что будет с теми, которые зависят от его помощи. «Все эти мысли убивают меня», — признается Достоевский. «А для меня деньги — всё — так они мне нужны, проклятые!»
Желание справиться с тяжелой ситуацией привело писателя к рулетке: по словам Достоевского, его мучила соблазнительная мысль пожертвовать теми небольшими деньгами, которые были в игре, чтобы превратить их в нечто большее и таким образом помочь всем сразу. «Соблазнительная мысль меня мучила: пожертвовать 10 луидоров и, может быть, выиграю хоть 2000 франков лишних, а ведь это на 4 месяца житья, со всем, со всеми петербургскими», — делится Достоевский с Майковым в августе 1867 года и жалуется: «Бес тотчас же сыграл со мной штуку: я, дня в три, выиграл 4000 франков, с необыкновенною легкостию».
«…я не мог устоять против выигрыша. Если б я первоначально проиграл 10 луидоров, как положил себе, я бы тотчас бросил все и уехал. Но выигрыш 4000 франков погубил меня! Возможности не было устоять против соблазна выиграть больше (когда это оказывалось так легко) и разом выйти из всех этих взысканий, обеспечить себя на время и всех моих: Эмилию Федоровну, Пашу и проч.».
«Анна Григорьевна умоляла меня удовольствоваться 4000 франков и тотчас уехать, — сообщает он Майкову. — Но ведь такая легкая и возможная возможность поправить все!»
Однако не одно желание освободиться от чувства вины и обязательств толкает писателя к игорному столу. Присутствует также определенный духовный трепет, не обусловленный жаждой наживы, нечто присущее самой игре, то, что влечет его. Достоевский объясняет Майкову:
«Теперь изображу Вам, как все это мне представилось: с одной стороны, этот легкий выигрыш, — из ста франков я в три дня сделал четыре тысячи. С другой стороны, долги, взыскания, тревога душевная, невозможность воротиться в Россию. Наконец, третье, и главное, — сама игра. Знаете ли, как это втягивает. Нет, клянусь Вам, тут не одна корысть…»
Этот бес может овладеть им, признается Достоевский Анне. В ноябре 1867 года писатель оставил супругу в Женеве, чтобы исследовать Веве и Монтре как места, где Анна могла бы родить, и не смог удержаться, чтобы не заглянуть в казино курорта Саксон ле Бэн. «Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке! Как только прикоснулся — сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют».
Бес азартных игр, который периодически овладевает им, делает его недостойным как мужа и отца. Весной 1868 года он посылает Анне, находящейся в Женеве, полное смятения письмо из Висбадена о своем отношении к Соне, которой он «недостоин» — «какой я отец?». Позыв играть символизирует для Достоевского неспособность служить авторитетом в качестве мужа и отца. Он пишет, что не может подвести свою молодую жену, поскольку она верит в него. «Я был с юным, добрым и прекрасным существом, которое верит в меня вполне, которого я защитник и покровитель, а след<овательно>, которое я не мог губить и так рисковать всем, хотя бы и немногим».
Восприятию жизни как чреды долгов и погашения этих долгов, помимо множества мучительных обязательств, способствовала и природа писательского труда. Не имея постоянного дохода, Достоевский жил от аванса до аванса. Нужда часто вынуждала его брать оплату вперед за проекты, которые были едва начаты, и письма писателя полны беспокойства по поводу размера его долга перед издателями вроде Каткова: «Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперед ТРИ (!) тысячи Каткову».
Авансы за будущие романы периодически освобождают Достоевского от необходимости играть, но представляют собой иную форму долга, от которого он, в свою очередь, должен избавиться через написание текстов. «Опять написал Каткову, опять попросил 500 рублей (не говоря об обстоятельствах, но письмо было из Бадена, и он, наверно, кое-что понял). Ну-с, ведь прислал! Прислал! Итого теперь 4000 взято вперед из „Русского вестника“».
Круговорот долгов и их погашения начался для Достоевского, когда он оставил военную службу, решив посвятить себя литературе и стать профессиональным писателем. Франк красноречиво описывает систему, которую Достоевский считал враждебной творческому процессу. Редактор А. А. Краевский, «печально известный своей способностью эксплуатировать литературный талант» благодаря своей «услужливой готовности предоставлять средства бедным авторам», фактически расставляя «ловушку с медовой приманкой», ссудил Достоевскому пятьсот рублей после выхода «Бедных людей», увеличивших шансы писателя на получение кредита. «Обнаружив вскоре, что он теперь совершенно зависит от редактора в плане средств к существованию, Достоевский был вынужден выдавать тексты против своей воли, чтобы заплатить долги», — пишет Франк. «А система всегдашнего долга, которую так распространяет Краевский, есть система моего рабства и зависимости литературной», — жалуется писатель брату Михаилу. «Беда работать поденщиком! Погубишь все, и талант, и юность, и надежду, омерзеет работа и сделаешься наконец пачкуном, а не писателем».
Жизнь в режиме литературной поденщины, равно как и пребывание на Западе, вредит творчеству писателя. В письме Михаилу в сентябре 1858 года, где он пишет, что история, которую он должен закончить для Каткова, стала ему противна, Достоевский сетует, что не может просто оставить работу, как ему хотелось бы: «Но написано уже много, бросить нельзя, чтоб начать другую, а долг надо отдать. И всю-то я жизнь буду писать из-за денег!». «…Не хочу писать на заказ», — жалуется он Михаилу в декабре 1858 года, находясь в Семипалатинске:
«Хочется оставить по себе хоть одно произведение безукоризненное. Но что делать? Нельзя то писать, что хочется писать, а пиши то, о чем, если б не надобны деньги, и думать бы не захотел. И для денег я должен нарочно выдумывать повести. А ведь это ух как тяжело! Скверное ремесло бедного литератора».
Достоевскому глубоко претит необходимость подчинять свое творчество коммерческим соображениям:
«И если опыт показал уже, что успех может быть, то ведь при каком условии: при одном только, что всякое сочинение мое непременно будет настолько удачно, чтоб возбудить довольно сильное внимание в публике; иначе — все рушилось. Да разве это возможно, разве это может войти в арифметический расчет!»
В 1868 году он делится с племянницей, Софией Ивановной, своими сомнениями относительно «Идиота»:
«Но я в это не верю: идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то еще в исполнении? Но если б даже и удалось выполнить, то эффектный роман все-таки выгоднее. Он продается дороже».
Достоевский связывает надежду на избавление от долгов и обязательств с двумя вещами: писательством и азартными играми. Идея издавать литературный журнал, предложенная Михаилу, — это своего рода отчаянная авантюра, способ вырваться из нищеты и социальной маргинализации. В ноябре 1859 года он пишет брату из Твери:
«Точно мы какие-то проклятые вышли. Смотришь на других: ни таланту, ни способностей — а выходит человек в люди, составляет капитал. А мы бьемся, бьемся… Я уверен, например, что у нас с тобой гораздо больше и ловкости и способностей и знания дела (sic), чем у Краевского и Некрасова. Ведь это мужичье в литературе. А между прочим, они богатеют, а мы сидим на мели. <…> Нет, брат, надо подумать, да еще и серьезно; надо рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие — журнал, например…»
В периоды душевного равновесия, необходимого для работы, — когда кредиторы не мучают его, — Достоевский в состоянии сочинять и погашать долги. В августе 1867 года в письме из Женевы он объясняет Майкову: «В 65 году, возвратясь из Висбадена, в октябре, я кое-как уговорил кредиторов капельку подождать, сосредоточился в себе и принялся за работу. Мне удалось, и кредиторам было порядочно заплачено». И теперь, как объясняет он Майкову в процессе написания «Идиота», все выправится, «под ОДНИМ ТОЛЬКО условием, именно: ЧТО РОМАН БУДЕТ ХОРОШ». «Это Женева проклятая. Что с нами будет? — не понимаю! А меж тем роман — единственное спасение», — пишет Достоевский Майкову в октябре 1867 года.
Работа над текстами служит для него средством убежать из мест, где ему не хочется быть. Достоевский всячески стремится выбраться из Семипалатинска, где у него обострилась эпилепсия; чувствует, как деревенеет от «провинциального отупения», затрудняющего работу, и жаждет вернуться в европейскую Россию, но на поездку нужны деньги. Если достать их не удастся, ему «тогда решительно не с чем будет подняться отсюда».
Азартные игры, подобно писательству, служат Достоевскому формой спасения. В моменты просветления он надеется на избавление от беса азартных игр и понимает, что стремление к спасению через неожиданный выигрыш в игре противоречит принципу отработки долга через писательство. Рулетка и письменный стол притягивают его с равной силой. «Аня, милая, бесценная моя, я все проиграл, все, все!» — восклицает он после приступа азарта в 1867 году.
«О, ангел мой, не печалься и не беспокойся! Будь уверена, что теперь настанет наконец время, когда я буду достоин тебя и не буду более тебя обкрадывать, как скверный, гнусный вор! Теперь роман, один роман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на это!»
Дела обстояли столь же плохо и в 1865 году, во время работы над «Преступлением и наказанием», напоминает он жене: «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла. С любовью и с надеждой примусь за работу и увидишь, что будет через 2 года». Однако в конце 1860-х годов это разумное отношение часто подавлялось бесом игры.
Значение азартных игр в духовной эволюции Достоевского трудно переоценить. Именно бес игры, а не религиозная или философская дилемма, провоцирует знаменитое замечание Достоевского о самом себе: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Писатель говорит это о себе в письме Майкову в августе 1867 года, описывая соблазн выигрыша в рулетку. Подобное стремление преступить границу отличает его от других игроков. И. А. Гончаров, тоже игравший в Бадене, упрекает Достоевского: «Когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: „Зачем я все проиграл, а не половину, как он?“» «Я рискнул дальше и проиграл. Стал свои последние проигрывать, раздражаясь до лихорадки, — проиграл. Стал закладывать платье. Анна Григорьевна все свое заложила, последние вещицы (что за ангел! <…> )».
Избавление от пристрастия к азартным играм приходит в виде опыта, открывающего писателю глаза на различие между русскими и евреями. К концу 1860-х годов Достоевский уже воспринимает азартные игры как своего рода ад, в избавлении от которого он нуждается. «Наконец, надо было спасаться, уезжать из Бадена. <…> …мы промучились в этом аде 7 недель», — вспоминает Достоевский в письме Майкову. Весной 1871 года он оставляет Анну в Дрездене в погоне за «проклятой фантазией» поправить все и вся — помочь своим иждивенцам и самому себе (язык, который он использует, похож на язык Раскольникова, описывающего убийство) — за рулеточными столами в Висбадене. Борясь со своим мучительным отношением к деньгам, с верой, будто он сможет избавиться от чувства вины перед иждивенцами с помощью чудесного неожиданного выигрыша в рулетку, Достоевский снова теряет все, — и далее следуют, возможно, самые душераздирающие пассажи в его переписке. «Ах, Аня, зачем я поехал! — восклицает он. — <…> …я ограбил тебя…». «Пишу и думаю: что с тобой будет? <…> …ведь я знаю, что ты умрешь, если б я опять проиграл!» «А Люба, Люба, о, как я был подл!» — сетует он, сокрушаясь, что недостоин собственной дочери.
Несмотря на все эти страхи, он заверяет Анну, что на этот раз произошло нечто новое: событие, которое раз и навсегда изгнало беса.
«Ради всего нашего будущего не беспокойся, не волнуйся и дочти письмо до конца, со вниманием. В конце увидишь, что в сущности беда не стоит такого отчаяния, а, напротив, есть нечто, что приобретется и будет гораздо дороже стоить, чем за него заплачено!»
Желая найти человека, которому можно было бы исповедоваться лично — так же, как он делает это в письме к Анне, объясняет Достоевский, — он отправился на поиски священника и в незнакомом ему Висбадене перепутал синагогу с русской православной церковью:
«Я проиграл все к половине десятого и вышел как очумелый; я до того страдал, что тотчас побежал к священнику (не беспокойся, не был, не был и не пойду!). Я думал дорогою, бежа к нему, в темноте, по неизвестным улицам: ведь он пастырь божий, буду с ним говорить не как с частным лицом, а как на исповеди. Но я заблудился в городе, и когда дошел до церкви, которую принял за русскую, то мне сказали в лавочке, что это не русская, а жидовская. Меня как холодной водой облило».
Принятие евреев за русских становится для писателя подобием странного крещения — на него будто выливают ушат холодной воды. Этот момент знаменует собой духовную трансформацию. «…Я как будто переродился весь нравственно (говорю это и тебе, и богу)», — признается Достоевский жене. Бес изгнан: «…я развязался с этим сном и благословил бы бога, что так это устроилось, хотя и с такой бедой, если бы не страх за тебя в эту минуту». «Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет, — объявляет писатель, — теперь эта фантазия кончена навсегда». Он отказывается от желания играть ради стремления писать: «Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь, увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас». «…У меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это». Осознание опасности перепутать русских с евреями произвело в нем духовный переворот.
Достоевский думает об этом моменте — об отвращении, которое он почувствовал, перепутав русских и евреев, — как о моменте воскресения. «Теперь, когда я так обновлен, — пойдем вместе, и я сделаю, что будешь счастлива!» — убеждает он жену. «Аня, верь, что настало наше воскресение, и верь, что я отныне достигну цели — дам тебе счастье!» Принятие в темноте иудаизма за православие вызывает глубочайшее отвращение; Достоевский проводит параллель между своим опытом преобразующего отвращения к иудаизму и смертью Христа на кресте. Он пишет Анне: «…я перерожусь в эти три дня, я жизнь новую начинаю». Анна Григорьевна также считала это происшествие необычайно важным:
«Ведь он много раз обещал мне не играть и не в силах был исполнить своего слова. Однако счастье это осуществилось, и это был действительно последний раз, когда он играл на рулетке. Казалось, эта „фантазия“ Федора Михайловича выиграть на рулетке была каким-то наваждением или болезнию, от которой он внезапно и навсегда исцелился».
Почему возможность как бы то ни было спутать христианство и иудаизм так смущала писателя? Что такого есть в иудаизме, чего он так боится, чего не хочет признавать ни в себе, ни в христианстве? Вера в искупительное свойство денег, которая так долго имела над Достоевским такую власть, будет изгнана из русскости и христианства и составит для него суть «еврейской идеи».
Потребность рисковать, которую Достоевский реализовывал через азартные игры, постепенно переносится им на русский народ. До описанного события, по словам Анны Григорьевны, ее муж периодически впадал в отчаяние и говорил о «гибели своего таланта»:
«Чтобы успокоить его тревожное настроение и отогнать мрачные мысли, мешавшие ему сосредоточиться на своей работе, я… завела как-то речь о рулетке. <…> Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш… но я знала из опыта прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления, удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется успокоенным».
Достоевский же в «Дневнике писателя» напишет о том, как русский народ заключил грандиозное пари ради человечества на Балканах, рискуя своими жизнями во имя спасения угнетенных славян в частности и христианской цивилизации в целом.
ИСТОЧНИК: Горький https://gorky.media/fragments/russkij-narod-kak-velichajshaya-stavka/