А может, хватит делать вид, что мы по-прежнему живем в стране, где всё идёт каким-то особым путём – сикось-накось? Где то социалистическая, то суверенная демократия – вместо демократии просто. Где логика то диалектическая, то демагогическая – вместо логики как таковой. А уж если история, то материалистическая, либо патриотическая – вместо нормальной, человеческой, уважающей факты, а не физиономии царей, генсеков и прочих нацлидеров.
Как, например, определяют возраст городов там, где думают об их истории, а не о чем-то, к делу не относящемуся, вроде державных пропагандистских побрякушек? Если нет точного известия о закладке крепостных стен, без которых, как известно, города не бывает по определению, то, как правило, отсчет ведется от первого упоминания в историческом источнике.
Однако в России и здесь вовсю применяются «отечественные технологии». Например, некоторые города вдруг решают – «для пущей солидности» – объявить себя непосредственными продолжателями традиции изготовления каменных топоров и первобытной керамики. Так, например, в эпоху посланца солнечной Украины генсека Л. И. Брежнева было отпраздновано 1500-летие Киева. Хотя любой школьник знал тогда, что самые ранние археологические находки на территории Киева датируются не V, а VI веком, и, стало быть, даже по этой лукаво-первобытной схеме возраст украинской столицы не может превышать 1400 лет. Примерно по таким же «археологическим расчетам» в эпоху президента М. Ш. Шаймиева состоялось торжественное празднование 1000-летия Казани.
Но в некоторых случаях соображения государственной целесообразности заставляют российских политиков и покорных им историков не удлинять, но напротив, укорачивать историю городов. Например, когда у основателей городских стен не все в порядке с «пятым пунктом».
Классический в этом отношении пример – Санкт-Петербург. В ходе недавно состоявшегося Дня города, как известно, было отпраздновано его 308-летие. Притом что как ни считай – но 16 (27) мая 1703 года никак не может считаться датой основания города на Неве.
Судите сами. Самым древним археологическим находкам на территории Санкт-Петербурга около 5 – 6 тысяч лет. Сделаны они, к слову, в том самом многострадальном и демонстративно «забытом» историческом сердце города – в районе Охтинского мыса, где сегодня красуется надпись циклопическими буквами: «Продажа участка. Тел. в Москве (495)…» Однако продолжим.
В XIII веке в устье Невы уже существовали места, куда приходили суда и где постоянно осуществлялась торговля между новгородскими, ганзейскими и шведскими купцами. В ней участвовали и аборигены Невского края – финно-угорские племена ижора, корела и водь. Возможно, одним из таких мест было и устье реки Охты, где археологи нашли остатки относящихся к этому времени неких земляных укреплений, сооруженных предположительно новгородцами и использовавшихся как место временного пребывания купцов с товарами.
Первую летописно и археологически зафиксированную полноценную крепость, заселенную постоянным воинским контингентом, здесь построили шведы. В 1300 году они основали в устье Охты Ландскрону, которая, таким образом, стала первым крепостным сооружением на территории Санкт-Петербурга. И возраст города можно было бы отсчитывать от этой даты, если бы в следующем, 1301 году новгородцы не взяли штурмом Ландскрону и не разрушили ее до основания.
Вообще, справедливости ради надо отметить, что на протяжении многовекового противостояния – сперва шведско-новгородского, а затем шведско-московского – шведы неизменно стремились к тому, чтобы основать на берегах Невы город, в то время как новгородцы и москвичи (вплоть до Петра I) этому препятствовали. Новгородцы – поскольку не желали создавать полноценного торгового конкурента Господину Великому Новгороду (почему Ландскрона и была ими именно разрушена, а не взята как город-трофей). Москвичи – по причине сухопутно-аграрной природы своей цивилизации, для которой морская торговля была сугубо вторичным фактором государственного бытия.
Шведы же на протяжении XIV – XVI вв. не оставляли надежд и не прекращали попыток закрепиться всерьез и надолго на Неве, и наконец в начале XVII века им это удалось.
Осенью 1609 г. шведский король Карл IX послал на Неву своего доверенного Арвида Тенессона разведать место для строительства фортеции, а 24 февраля 1610 г. уже официально приказал найти на Неве участок, удобный для сооружения новой крепости, «чтобы можно было защищать всю Неву под эгидой шведской короны».
В начале 1611 г. известный шведский военачальник и активный персонаж эпохи российской Смуты Якоб Делагарди предложил королю построить новую крепость на Неве в 6 милях от Нотебурга (Орешка).
Весной того же года в устье Охты, на месте, где за три столетия до того была построена Ландскрона и где традиционно располагался торговый Невский городок, началось строительство новой шведской крепости. В мае его возглавил крепостной мастер Херро Янсс, а надзор за работами был поручен полковнику Линдведу Классону Хестеско.
К концу 1611 г. новая крепость, вмещавшая 500 человек, в основном была завершена. В отличие от Петра I, который позднее будет стремиться стереть всякую память о завоеванных предшественниках, шведы, как и в случае с Орешком, названным ими Нотебургом, сохранили за вновь построенной крепостью прежнее имя места: «Невский город», по-шведски – Нюенсканц (в немецкой огласовке – Ниеншанц).
Город, который практически сразу начал развиваться под стенами Ниеншанца, получил и того более простое и местное имя – Нюен (по-немецки – Ниен). То есть «Нева» или, если угодно, «Невск».
В 1632 г. Ниен стал городом де-юре, а в 1642 г. получил от шведской королевы полный пакет городских регалий и привилегий. В Ниене функционировало выборное городское самоуправление (которого, увы, нет в Петербурге по сей день), ведавшее, в частности, судом, полицией и вопросами градостроительства.
Несмотря на то, что в 1656 году русская армия полностью сожгла недостаточно укрепленный Ниен и уничтожила значительную часть его населения, к концу XVII века в нем проживали, по оценкам историков, около 2,5 тыс. человек. К этому времени Ниен являлся столицей провинции Ингерманландия и по величине был сопоставим с Выборгом и Або.
Нет никаких сомнений в том, что мысль о строительстве «своего» города в устье Невы пришла Петру I в голову именно потому, что перед его глазами был пример успешного почти векового развития Ниена. Правда, царь московитов предпринял гигантские усилия к тому, чтобы создать у современников и потомков максимально полную иллюзию того, что он создает город «из ничего».
С этой целью Ниеншанц, стоявшей на не подверженной угрозе наводнений части невского устья и реально перекрывавший своими орудиями весь невский фарватер, был объявлен «не гораздо крепким от натуры». Новую же цитадель демонстративно заложили на едва ли не единственном необитаемом во всей дельте острове – Заячьем. Каждый год этот крошечный островок полностью уходил под воду и использовался местными жителями (а всего в дельте Невы, помимо Ниена, располагались в ту пору более сотни усадеб, сел и деревень) как заливной луг. Петру пришлось искусственно увеличить его площадь чуть ли не вдвое и поднять на несколько метров.
Но самое главное даже не это. А то, что никакого стратегического смысла в строительстве новой крепости на Заячьем острове не было. «Достаточно взглянуть на карту невской дельты, – пишет известный петербургский историк Юрий Пирютко, – чтобы убедиться в изначальной непригодности Петербургской крепости для обороны. Теоретически ее бастионы действительно могли держать под прицелом два рукава Невы. Дело, однако, в том, что фарватер, который использовали шведы, шел отнюдь не по Малой и Большой Неве, а по Большой Невке, в стороне от крепости. Современники, не понимая, зачем нужна была такая крепость, предполагали, что Петр I просто хотел обучить на ее примере своих подданных искусству фортификации». Иными словами, крепостная затея русского царя воспринималась как своего рода очередная военизированная «потеха». «И действительно, – отмечает автор недавно вышедшей книги «История Невского края» Константин Жуков, – выстроенная с колоссальными затратами, Петропавловская крепость ни разу за время своего существования не служила для военных целей, в том числе и в период, когда шведы по горячим следам пытались вернуть себе утраченные земли. А когда вокруг крепости вырос город, ее существование полностью потеряло оборонительный смысл».
Но это была отнюдь не потеха, а гигантская державно-пропагандистская имитация. И надо признать, она увенчалась успехом, который получил блистательное художественное закрепление в харизматических пушкинских строфах, в которых «на берегу пустынных волн» стоит «дум великих полн» царь Петр, размышляя о том, как на месте «приюта убогого чухонца» будет «город заложён назло надменному соседу».
Историческая правда этих высокохудожественных строк лишь в том, что все созидаемое в тот момент Петром делалось в первую очередь «назло» шведам – хотя и под их непосредственным градостроительным влиянием. С этой целью был сперва немедленно переименован в Шлотбург, а затем и взорван Ниеншанц. С этой же целью новая крепость была построена в новом месте, на пустынном острове, с огромными затратами и невзирая на все финансовые издержки.
Однако даже то, что городу на Неве было «приказано» переехать на несколько километров ближе к Финскому заливу, никоим образом не ставит под сомнение прямую градостроительную преемственность между Ниеном и Санкт-Петербургом.
Как уже отмечалось, сама идея города на Неве была впервые материализована не царем Петром, а шведским правительством и финско-шведско-немецко-русскими жителями Ниена (в городе в ходу были все четыре этих языка).
Территория Ниена фактически являлась частью Петербурга (хотя формально вошла в городскую черту лишь в 1829 году) и была в него хозяйственно интегрирована. Так, кирпичный завод Ниена, стоявший на Малой Охте, поставлял кирпич для строительства Санкт-Петербурга.
Уцелевшие шведские дома использовались по назначению новыми обитателями невских берегов. К слову, самое старое здание Петербурга – Домик Петра Первого – вопреки легенде о строительстве его «за три дня» солдатами Семеновского полка, судя по всему, не что иное, как единственный уцелевший дом из эпохи Ниена: «…в своей планировочной структуре, – пишет историк Н. В. Четверикова в книге «Домик Петра I в Петербурге», – полностью отвечает типу шведского срубного жилища, названного скольмостуга и представляющего собой одноэтажный деревянный дом из двух комнат с сенями, разделенными перегородкой… срублен в традициях шведской (в шестиугольник) рубки, не применявшейся на Руси… окна представляются традиционными для зодчества Швеции и Норвегии и не имеют аналогов в русской архитектуре».
Несмотря на разорение Ниена, жизнь на Охте продолжалась. Даже в начале XX в. охтинские старожилы еще смутно помнили о своих не только допетровских, но и дошведских – новгородских корнях.
Петербург перенял у Ниена традицию перпендикулярного по отношению друг к другу расположения улиц. Да и сама структура начальной городской застройки: крепость на острове, за ней – через мост – площадь, от которой «стартует» центр города, по сути, являлись подражанием устройству Ниена.
Многие дороги Ниена никуда не делись и «функционируют» по сей день – например, некоторые улицы Охты, а также Суворовский и Лиговский проспекты.
Таким образом, Санкт-Петербург и Ниен – не два разных города, а один и тот же город, который на протяжении своей истории несколько раз менял имя и центр.
Но если так, то, значит, и отсчет городской истории надо вести не с 1703-го, а с 1611 года. И, стало быть, в этом году петербуржцы не только имеют полное право, но, по сути, обязаны отпраздновать 400-летие своего родного города, которое уместно будет приурочить к юбилею окончания строительства Ниеншанца (ибо время закладки крепости более размыто – «весна»), то есть к концу 2011 года.
В самом деле, почему парижане считают, что их город берет начало с тех времен, когда он назывался еще не Парижем, а Лютецией, и когда его впервые упомянули римские авторы в связи с не слишком «патриотическим» событием – а именно с завоеванием Галлии Юлием Цезарем? Почему в кельнском городском музее можно увидеть компьютерную панораму, показывающую, что располагалось на месте нынешнего Кельна в ту пору, когда город назывался Колонией и был призван утверждать господство римлян над окрестными германскими племенами?
И почему петербуржцы продолжают покорно жевать пропагандистскую жвачку, лишающую их не только славного и безумно богатого и интересного балтийского прошлого, но и, по сути, достойного европейского будущего? Ведь только тогда петербуржцы смогут вернуться в Европу и стать полноценными европейцами, когда поймут, что их родной город – не каприз московского царя, не «бывшая столица бывшей империи», а в первую очередь центр европейской коммуникации. Город, в создании которого приняли активное участие сразу несколько европейских народов: финно-угры, шведы, немцы, новгородцы, русские, а также все, кто в разные эпохи приезжал в наш город, чтобы соединить свою судьбу с его судьбой.
Источник: Фонтанка.Ру