России нужен новый тип ученого-предпринимателя, для воспитания которого необходимо изменение существующей системы организации образования и научных исследований, считает профессор MIT Лорэн Грэм.
На столе профессора Массачусетского технологического института (MIT) и сотрудника гарвардского Davis Center for Russian and Eurasian Studies Лорэна Грэма лежит черновик новой книги «Understanding Russia and it’s history – Technological Modernization and it’s Failure». Это будет чуть ли не десятая его работа, посвященная российской науке. Грэма считают одним из самых известных западных специалистов по истории развития российской науки. Впервые он приехал в СССР еще в 1960-х в составе одной из первых послевоенных групп американских славистов и с тех пор бывал в России десятки раз. В последние годы он входил в состав российско-американской инициативы по оценке перспектив развития российских университетов, а также консультировал MIT в ходе его переговоров о сотрудничестве с российским Сколково.
Сколково, кстати, в его будущей книге посвящена отдельная глава, получившая название «Последний спазм»: к этому проекту в контексте модернизационного рывка России Грэм относится довольно скептически. По его мнению, государство не должно столь прямолинейно вмешиваться в инновационный процесс, хотя тут он зачастую сам себе противоречит, приводя в качестве примера следования американскому опыту суперцентрализованный Сингапур. Впрочем, несмотря на весь свой скепсис, Грэм полагает, что Россия сегодня имеет лучшие за всю свою историю возможности для превращения в мощную технологическую державу.
Пять лет на перемены
– Если бы вас назначили спецпредставителем президента по развитию науки в России с неограниченными полномочиями, что вы сделали бы в первую очередь?
– В России надо сделать очень многое. Надо изменить отношение к образованию, улучшить защиту интеллектуальной собственности, повысить мобильность населения внутри страны, отменив прописку и регистрацию, надо улучшить работу над привлечением инвесторов и прочее. Но если вы спросите о главном, то нужно внимательно искать «зеленые ростки роста», и они не в Сколково, они в провинциальных городах.
– Но ведь именно этим по идее и занимаются в Сколково.
– Да, но это государственная программа. Государство не должно само заниматься созданием современной экономики, оно должно создавать возможности для того, чтобы это делали сами люди.
– И все же ваше первое решение на новом посту будет…
– Я дам Академии наук пять лет на то, чтобы либо создать внутри себя исследовательские университеты, либо резко сократить свою деятельность, чтобы те деньги, которые сегодня выделяются ей, шли на развитие независимых исследовательских университетов. Академия наук недостаточно инновационна, хотя и там есть отличные умы. Ее присутствие подрывает развитие исследовательских университетов. Это надо изменить. Я не считаю, что Академию наук нужно уничтожить, но там должны понять: у них есть всего несколько лет, чтобы измениться.
– Так все же, что им нужно сделать?
– Начать образовательные программы. Одна из главных ошибок Сколково в том, что у них нет бакалавриата. Вы знаете, что общего у Билла Гейтса, Стива Джобса и Марка Цукеберга? Они все не закончили бакалавриат. Приоритетом в России должно стать создание исследовательских университетов и прекращение ситуации, когда Академия наук остается главным объектом государственной поддержки. В России до сих пор есть разделение между Академией наук как основной исследовательской организацией и университетами, бюджеты которых рассчитаны в основном на образование. И это огромная проблема, потому что главной задачей я вижу объединение исследований и образования на всех уровнях – бакалавриата, магистратуры, аспирантуры и работы на факультетах. Так, чтобы студенты с интересными идеями могли получать консультации у ведущих экспертов в своей области, не выходя за пределы своего учебного заведения.
– Обсуждали ли вы это с российскими учеными?
– Да, с несколькими. Представители Академии наук считают, что я их недооцениваю. К примеру, Жорес Алферов открыл Академический университет, и он действительно впечатляет. Но в целом он недостаточно информирован о мировом опыте совмещения исследовательской и образовательной работы, особенно в том, что касается дальнейшего коммерческого использования разработок. С 1987-го по 2003 год Алферов был директором Физико-технического института имени Иоффе – он был довольно инновационен во многих областях, в том числе в области развития полупроводников. Но я не могу назвать ни одной компании, которая отпочковалась бы от его университета и имела серьезный коммерческий успех.
– Но ведь успешных российских технологических компаний и вообще не так много.
– И это мы пытаемся изменить. Это и правда очень странно, что российские технологические компании имеют так мало веса на мировом рынке. Но Россия не недоразвитая страна, она заслуживает намного большего. И как американец я считаю, что это в интересах США. Потому что если Россия будет меньше зависеть от нефти и газа и больше – от экономики знаний, то это будет страна, с которой будет намного легче сотрудничать.
– И ваше предложение?
– Надо одновременно помогать Академии наук создавать образовательные подразделения и стимулировать лучшие российские университеты к развитию исследовательских программ. Пусть они конкурируют друг с другом. И конечно, Российский фонд фундаментальных исследований должен получать намного больше денег. Он не совершенен, но по крайней мере он дает деньги на основе свободной конкурентной борьбы между различными проектами.
Помощь на местах
– В чем суть программы, в которой вы принимали участие последние годы?
– Последние пятнадцать лет мы как раз пытаемся создать в России исследовательские университеты, потому что традиционно вся исследовательская работа была сосредоточена в институтах при Академии наук. Но нам кажется, что исследовательские университеты намного более продуктивны в производстве новых знаний, чем институты, в которых нет обучающего компонента. Это нелегко, потому что у институтов традиционно выше престиж и больше оборудования. Мы решили, что, если мы будем давать университетам на соревновательных началах очень дорогое и редкое оборудование, например высокоточные микроскопы, мы сможем развернуть этот тренд. И правда, теперь ученые из Академии наук начинают стучаться в двери университетов и просить попользоваться этим оборудованием
– Сколько вы уже передали?
– Мы уже дали такое оборудование двадцати университетам, причем не только на факультеты физики и химии; например, во Владивостоке это оборудование для исследований в области морской биологии.
– И кто за это платит?
– Вначале платили во многом американцы, теперь это в основном российские деньги. Основной источник финансирования сегодня –- Министерство образования, но деньги идут и от местных властей и крупного бизнеса, например в Томске и Красноярске. В общей сложности это примерно 80–90 миллионов долларов США в год.
– Какой университет вам понравился больше других?
– Это сложный вопрос, мне не нравится выделять одни вузы на фоне других, но я бы отметил Томский государственный университет. Там есть научный парк, есть понимание самой идеи становления исследовательского университета. Но я бы не стал преувеличивать этот успех. Я бы сказал, что на сегодня – и я знаю, что это жесткое заявление, – в России нет ни одного отличного исследовательского университета. Возможно, ближе всего Московский и Санкт-Петербургский, но посмотрите на их места в международных рейтингах. В последний раз МГУ был, кажется, на 157-м месте.
– А насколько адекватны эти рейтинги?
– Понятно, что каждый из них можно раскритиковать, но они обычно принимают в расчет такие показатели, как число публикаций, Нобелевских премий, почетных медалей, цитирование. Возможно, эти рейтинги в чем-то чересчур критичны к российским университетам, потому что все эти премии не российские. Но даже если мы в два раза поднимем места российских вузов, все равно это будет слишком плохой результат.
То же справедливо в отношении институтов Академии наук, хотя есть и исключения – теоретическая физика, математика, может быть, химический анализ. И на мой взгляд, институты при Академии наук функционируют крайне неэффективно – в некоторых из них работает до тысячи ученых, а рейтинг у них хуже, чем у факультета в одном из американских вузов, на котором работает тридцать человек.
– Иными словами, все очень плохо.
– Я уважаю российскую фундаментальную науку, особенно теоретическую физику и математику, но даже в этих областях главная проблема – коммерциализация знаний. Вот пример из Советского Союза – лазеры, сегодня это многомиллиардная индустрия. Но кто их изобрел? Басов, Прохоров и Таунс, двое русских и один американец. Они получили Нобелевскую премию за это. А что Россия? У нее сегодня лишь два процента мирового производства лазеров. Почему так получилось, что в сфере, где русские были пионерами, они отстали от других, когда дело дошло до рыночного применения?
– В своей последней книге «Science in New Russia – Crisis, Aid, Reform» вы, кажется, назвали это отставание «европейским парадоксом». То есть это свойственно не только России, но Европе в целом.
– Да, но дело в масштабах. Швейцария экспортирует в три раза больше технологической продукции, чем Россия. Эта проблема намного острее в России, чем в любой европейской стране. Хотя в Германии и Франции и правда чувствуют, что они не получают столько экономической выгоды от научных исследований, сколько заслуживают, так что это можно назвать общеевропейской проблемой.
– Это потому, что система образования в США больше нацелена на коммерческое использование инноваций?
– Самый главный фактор – психологический. Идея разбогатеть через технологии в США сильнее, чем где бы то ни было. При этом, скажем, некоторые европейские фармацевтические компании очень хороши в плане развития инноваций. Но идея стартапа европейцу приходит в голову реже, чем американцу, один только MIT каждый год создает примерно 30 стартап-компаний.
– Но ведь не обязательно уходить со своей разработкой в стартап, можно ведь прийти в уже существующую компанию?
– Да, и именно так поступают европейцы. Но самые инновационные идеи таким образом продвинуть очень сложно, потому что крупные компании уже активно чем-то занимаются и новые идеи часто мешают тому, что они уже делают. Как вы, возможно, знаете, когда руководство IBM впервые услышало о персональных компьютерах, они не поняли, для чего те нужны. Большинство инновационных технологий пришло не из крупных, устоявшихся компаний, хотя и такие примеры, безусловно, есть. Но чаще будущий инноватор работал в большой компании и чувствовал, что его идеи не получают достаточно высокой оценки, поэтому он затевал собственный проект. Так появилась Intel – эта гигантская корпорация началась с неудовлетворенного сотрудника другой крупной компании.
– Важно ли для ученых быть тесно связанными с промышленной базой?
– Это очень важно, если посмотреть на крупнейшие исследовательские университеты в США, они все имеют программы связи с промышленностью и работают с ней очень тесно. Безусловно, должны быть этические и финансовые правила, но при их соблюдении сотрудничество может быть очень плодотворным. К примеру, MIT приветствует работу сотрудников в промышленности, но только один день в неделю. То есть это ограничение по времени, а не по заработку – я знаю профессоров, которым такая «подработка» приносит намного больше, чем оклад.
– А реально ли это проконтролировать?
– Понятно, что тут есть проблемы, и я думаю, что некоторые злоупотребляют этим, но тем не менее все в MIT знают это правило и стараются его соблюдать.
Надо не копировать Америку, а взять имеющиеся институты и сделать их более открытыми к коммерциализации технологий и инноваций
Человеческий капитал
– Все девяностые годы российская наука основывалась на зарубежных грантах, сейчас их становится все меньше…
– Да, сейчас их меньше. В начале девяностых ряд американских, европейских и японских фондов создали программы специально для России, потому что было ощущение глобального кризиса в российской науке. Эти дни прошли, и теперь нет денег только для России, есть открытые конкурсы, в которых может участвовать каждый. В ряде случаев это становится проблемой, но в нашей программе западные деньги легко заместились российскими.
– Стоит ли России пытаться вернуть уехавших ученых?
– Я знаю, что на это делается акцент и есть даже специальная программа, на которую выделены деньги. Но я не думаю, что это так же перспективно, как развитие собственных талантов.
– Но вы сами говорили, что молодым нужны менторы…
– Да, но сейчас основной акцент сделан на привлечение ученых с именами, которым сейчас уже за пятьдесят. Намного продуктивнее было бы постараться вернуть тех, кто смог на Западе превратиться из известных ученых в успешных предпринимателей, например Валентина Гапонцева, основавшего успешные компании в США и Германии. Но сделать это будет очень сложно. Я не думаю, что, если перевезти четырех профессоров физики и химии из Беркли в Москву, это что-то сильно изменит.
Я бы не ставил на это, все же главное – менять что-то изнутри. Искать молодых людей и давать им независимость и деньги. В России молодым не дают независимости до тех пор, пока они не становятся слишком старыми. Надо найти возможность давать ее двадцатипятилетним – они полны идей, например сделать систему предпринимательских грантов для научных идей с хорошим коммерческим потенциалом.
– То есть американский путь самый правильный?
– Я не думаю, что та модель, которую я продвигаю, только американская. По всему миру инновации стали новой мантрой – в Сингапуре, на Филиппинах, в Гонконге, в материковом Китае.
– Но во всех этих странах ориентируются на США, на ту же Кремниевую долину.
– Есть два способа относиться к этому. Можно сказать: давайте делать как американцы. А можно сказать иначе: может быть, американцы просто раньше других открыли какие-то универсальные законы и правила, давайте возьмем их и будем пользоваться.
– А национальная специфика?
– Конечно, она есть. Но она не в том, чтобы правительство в ручном режиме управляло процессом модернизации, это не сработает. В России есть очень образованное население и развитые институты, которые отличаются от американских. Надо работать с тем, что есть, это нельзя разрушать, это было бы большой ошибкой. Надо не копировать Америку, а взять имеющиеся институты и сделать их более открытыми к коммерциализации технологий и инноваций.
Россия должна придерживаться двойной стратегии. Вы должны развивать исследовательские университеты и при этом тесно работать с западными компаниями. Здесь, конечно, есть опасность превратиться в их «научных слуг», но если объединить два этих вектора развития, то можно будет этой опасности избежать.
Сегодня у России больше потенциала, чтобы стать ведущей технологической державой, чем когда-либо в истории. Достаточно вспомнить, что у вас никогда не было приличного патентного законодательства.
– В каких областях Россия отстает, а в каких до сих пор в состоянии конкурировать на мировом рынке?
– Россия отстает в информационных технологиях, которые сегодня превратились в очень конкурентную индустрию. Крайне сложно конкурировать с нынешними лидерами, крайне сложно выйти на рынок с лучшим телефоном или «таблеткой». Хотя были потери, но Россия до сих пор сильна в математике и теоретической физике. Стоит также выделить программное обеспечение, ядерную энергетику и космические программы. Например, в ближайшие годы США будут полностью зависеть от России в своей космической программе. Программирование чем-то похоже на математику, программисты в одиночку могут делать большие дела, и им не нужно быть для этого частью большой компании. Ядерная и космическая отрасли – это все еще части советской империи, это старые наработки, так что время работает против вас.
Бостон–Гонконг
Источник: журнал «Эксперт»