Попытка диагноза сложившейся ситуации накануне очередного выступления тех, кто ею недоволен.
Петр Саруханов
Этот материал – сокращенная и отредактированная автором для публикации в «Новой Газете» версия его выступления на ежегодной конференции Левада-центра на прошлой неделе. Фактически – очередной образец сложившегося в последние годы специфического жанра под названием «публичная лекция Александра Аузана». Жанра, хорошо знакомого читателям «Новой», позволяющего автору, не теряя научной убедительности и обоснованности, понятно говорить о явлениях, непосредственно связанных с текущей жизнью и политическим моментом.
Диагностировать современную ситуацию не так-то просто. Можем ли мы теперь сказать, что у нас с появлением тех людей, которых в сети называют «ай-декабристы», идет политический кризис? Да нет, вопрос о власти в прямом смысле пока не стоит. Это социальный кризис? Нет. Это не ситуация в Румынии или Греции, где люди штурмуют парламенты, потому что у них снижают реальные доходы. Это тем более не экономический кризис. Экономическая ситуация не так хороша, как утверждает власть, но далеко не катастрофическая.
По существу, речь идет о кризисе ожиданий. И в терминах новой политической экономии это кризис социального контракта. Я хотел бы сначала сказать об общем экономическом взгляде на ситуацию. Потом вернуться к тому, почему, на мой взгляд, социальный контракт переформатировался в условиях экономического кризиса 2008–2009 годов, и тем не менее все равно остался невыполнимым; и как это отражается не только на отношениях с населением, но и на пакте элит. А также попробовать высказать некоторый прогноз на ближайшее будущее.
В 2011 году многие экономисты занимались игрой под названием «Ревизия Стратегии-2020». В ходе этой увлекательной игры не была выработана стратегия нового правительства по простой причине: потому что и старое правительство, и те, кто претендует, например, на формирование нового правительства, не принимали решения по развилкам, которые ставили разработчики. Поэтому фактически это кубики для работы над стратегией будущих правительств. Нужно сказать, что если в рекомендациях расхождения нередко довольно большие (хотя не такие большие, как ожидали), то в диагностике сходство очень сильное. Поэтому далее я коснусь вызовов, которые стоят перед страной, с точки зрения прежде всего тех экспертных групп, которые работали над макроэкономикой, бюджетными и финансовыми вопросами, и того, что обсуждалось в общих дискуссиях. Но я буду говорить, конечно, о потенциальных последствиях этого для населения, трендах и рисках, которые связаны с этими трендами.
Во-первых, произошло исчерпание прежней модели роста, той модели, которая сформировалась в начале 2000-х годов, давала очень высокие темпы роста экономики в 7-8% и реальных доходов населения в 2002–2004 годах, – правда, на фоне девальвации, которая произошла во время дефолта (эффект базы сказался – обрушенные доходы легче наращивать). Вот эта модель невоспроизводима, с точки зрения большинства макроэкономистов. Это вызывает высокую нервозность властей. Почему премьер требует найти способы поднять темпы? Дело в том, что в ходе многочисленных попыток борьбы с бедностью путем увеличения благосостояния удалось поднять доходы разных слоев, но не удалось, практически не удалось уменьшить коэффициент Джинни, фондовые коэффициенты, то есть разрывы в доходах, неравенства. Они либо возросли, либо остались прежними в лучшем случае. А это означает, что большинству населения достается не более 1/4 того результата роста, который дает экономика. Поэтому когда премьеру говорят: нормальный темп роста для нынешней российской экономики 3-4% – это означает, что населению не достанется ничего от этого роста, или это будет неощутимо. Поэтому он требует хотя бы 6, а лучше 7%. Но такой модели пока не видно.
Второй момент – то, что было названо «ножницами конкурентоспособности». Бывают страны с дешевой рабочей силой и плохими институтами, и они нормально вписываются в мировую экономическую систему; бывают страны с дорогой рабочей силой и хорошими институтами, и они тоже нормально вписываются. Мы – страна с дорогой рабочей силой и плохими институтами. Вписаться в мировую экономику с такими параметрами очень тяжело. Правда, как остроумно заметил Владимир Мау, в то время как многие думают, что мы сделаем хорошие институты и будем, как Германия, история распоряжается по-своему. Поскольку квалифицированные из России уезжают, прибывают неквалифицированные (гастарбайтеры), то мы скоро станем нормальной страной с дешевым трудом и плохими институтами. Этот тренд важен для понимания многих социально-политических событий. Хотя я сразу хочу заметить, что это выдавливание квалифицированного труда происходило бы быстрее, если бы не плохая мировая конъюнктура, которая, похоже, и будет оставаться плохой в течение ряда лет. Потому что основы кризиса 2008–2009 годов, они, в общем, «не расшиты». Признание этого в «двадцатке» было в 2008–2009 годах, но особенных усилий к переменам в мировой системе не совершили. Поэтому, скорее всего, ухудшающаяся мировая конъюнктура будет не пускать туда российский квалифицированный труд, который здесь выдавливается плохими институциональными условиями.
Наконец, третий из важных вызовов – это скрытый кризис пенсионной системы. Мне кажется, что это вообще самая горячая точка. Заметьте, что в этом смысле для правительства было принципиально, кто будет вести разработку Стратегии-2020 по этим вопросам. Им не удалось найти экономистов, которые были бы согласны с теми решениями, которые принимало правительство, и с той пенсионной системой, которую мы имеем. Но этот кризис имеет гораздо более фундаментальный характер, чем принято считать. Есть такое положение – автор его Евсей Томович Гурвич, на мой взгляд, один из лучших российских аналитиков-макроэкономистов, – которое я бы назвал «теоремой Гурвича», потому что оно действительно имеет общетеоретическое значение. Что говорит Гурвич? Проблема не в том, что нам уже давно надо было поднять пенсионный возраст, а мы его не подняли. Проблема в том, что есть общие явления инфляции возраста, которые надо учитывать в социальных и экономических системах, ровно так, как денежная инфляция давно учитывается в разного рода финансовых системах. Есть общий мировой тренд повышения дееспособного возраста, и пенсионный возраст должен сдвигаться более или менее постоянно в соответствии с этой возрастной инфляцией. А вот если этого не происходит, то происходит довольно опасный политико-экономический эффект. В перспективе правительство, проводящее консервативную пенсионную политику, получает среди избирателей увеличение удельного веса людей, заинтересованных в перераспределении, а не в продуктивной деятельности. В перспективе – институциональная ловушка, когда голосуют в основном пенсионеры за перераспределение ренты. Срок достижения этого фатального результата зависит, конечно, от многих факторов, не только от политики правительства, но, например, и от сроков выдавливания, интенсивности выдавливания активных групп за границу и т.д.
Таков, на мой взгляд, общий экономический фон; повторяю, он совершенно не катастрофический, но тренды – с довольно серьезными рисками и последствиями для отношений власти с населением.
Теперь перехожу к характеристике того, что, собственно, происходит именно с социальным контрактом, то есть обменом ожиданиями. Я хочу обратить внимание на то, что в ходе кризиса 2008–2009 годов, на мой взгляд, произошел очень серьезный сдвиг – переформатирование социального контракта в России, которое мало кем было замечено. Во всяком случае, не обобщалось в достаточной степени.
Правительства применяли в разных странах очень разные способы борьбы с кризисом. Можно было поддерживать банковскую систему, можно было поддерживать предприятия, можно накачивать спрос, вкладываться в инфраструктуру с хорошим мультипликатором. Что сделало российское правительство в условиях кризиса? Вложения в банки были – ровно для спасения банковской системы. Эти деньги довольно быстро вернулись, принеся банкам неплохие доходы. Поддержка промышленности была, скорее, условной, потому что был эксклюзивный список, но даже предприятия, вошедшие в эксклюзивный список, не сумели воспользоваться помощью. А вот накачка спроса произошла специфическим способом: резко подняли пенсии и зарплаты бюджетникам. Я вспоминаю фразу Жванецкого: «Одно неосторожное движение, и ты – отец». Я бы сказал: одно неосторожное движение в антикризисной политике, и вы – отец социального государства, которое не в состоянии содержать. 7-я статья российской Конституции неожиданно реализовалась, хотя все предыдущие правительства декларировали это, но не делали. Плохо это или хорошо? С одной стороны, трудно спорить с тем, что социальное государство – это хорошо. Но социальное государство – это очень дорогая вещь. Российская экономика не может выдержать то, что не без труда выдерживает германская экономика. В отличие от беззалоговых кредитов банкам или предприятиям, вы не можете, выйдя из кризиса, сказать: а теперь мы понижаем пенсии, всё, привет! Особенно учитывая тренд с увеличением доли избирателей…
Поэтому возникло необеспеченное социальное государство. Это новая ситуация. И поддерживаться это социальное государство может одним из двух путей. Либо нужно увеличивать – причем постоянно – нагрузку на бизнес. Главное напряжение между президентом и правительством в 2011 году было по поводу повышения отчислений. Нажим на малый и средний бизнес в условиях, когда страна выходила из кризиса, означал, что малый и средний бизнес побежит либо в делегализацию, либо, например, используя таможенное пространство, в Казахстан, что, вообще говоря, и произошло. Второй вариант – поддержание устойчивой конъюнктуры, внешне благоприятной. Что, вообще говоря, проблематично, если вспомнить, что прогноз мировой конъюнктуры нехороший на ближайшие годы. Поэтому поддержание такого источника необеспеченного социального государства в России возможно в том варианте, когда пойдут гражданские войны в нефтедобывающих странах – ливийская история, теперь, видимо, сирийская история и т.д. Поэтому очень нелегко добиться того, чтобы этот формат отношений со значимой группой населения был обеспечен. Независимый институт социальной политики специально мониторил эту ситуацию, и было видно, что пенсионеры, получив эту прибавку, не очень верили в ее стабильность, то есть ожидания у них (как и у бюджетников) от этого радужными не стали, потому что они не понимают, чем это может быть обеспечено. Мне кажется, это отчасти может объяснять и относительный, по крайней мере, успех левых партий на декабрьских выборах 2011 года, потому что это партии, которые обещают неперсональные гарантии того, что происходит с доходами населения, которые идут от государства. Поэтому мне кажется, что в этом формате необеспеченного социального государства одна из предпосылок того кризиса социальных ожиданий, который мы с декабря 2011 года наблюдаем как кризис открытый.
Скрытый кризис «пакта элит» начался, на мой взгляд, с 24 сентября 2011 года. Я попробую объяснить, откуда он возник. Когда говорят, что в России совсем нет институтов, это не совсем так. В России есть квазиполитические институты, как и во многих государствах, которые принадлежат к категории социального порядка ограниченного доступа. Я напомню, что в 2009 году вышла очень важная книга трех классиков западной социальной мысли – Дугласа Норта, Барри Вайнгаста и Джона Уоллиса, экономиста политолога и историка, «Violence and Social Orders», она в 2011 году была издана институтом Гайдара – «Насилие и социальные порядки». В этой книге проведен очень интересный и важный анализ двух типов социального порядка – открытого и закрытого доступа. В наших условиях элиты, конечно, договариваются об исключениях, а не о правилах. Это не договоренность организаций, а договоренность персон, потому что у нас организации никак не могут переживать своих лидеров, это мы видим. И средства насилия, конечно, делятся между группами влияния, а не контролируются коллективно. Отсюда – механизм персональных политических договоренностей. Круг участников этих договоренностей сужался за последние 10 лет. И в итоге – та узкая договоренность, которая была достигнута к 24 сентября; к ней применима фраза Талейрана: «Это хуже, чем преступление, это ошибка». Рокировка – это тяжелая ошибка. В ходе переговоров было принято решение, которое не учитывало массу косвенных эффектов. На мой взгляд, этим решением недовольны все группы путинской элиты. Произошла полная деструктуризация ситуации, потому что во главе партии, которая боролась с курсом модернизации, был поставлен Медведев, который всегда был противником этой партии, а партия была его противником. Он объявил о том, что снимет путинских министров, и путинские министры мечтали о поражении партии Медведева, «Единой России», на выборах. Депутаты от «Единой России» были недовольны, что их заменяли людьми из «Народного фронта». Губернаторы были недовольны, что их сняли из локомотивов выборов, и т.д. Рокировка привела к полной деструктуризации ситуации и вызвала у всех групп путинской элиты желание небольшого политического поражения. Фактически это вело к модели третьей Государственной думы, когда у Путина не было твердого большинства, – им нужно было работать с разными партиями. На что пойти, конечно, страшно, потому что квалификация для этого нужна – исполнительной власти, законодательной. Здесь же надо вести переговоры и договариваться с большим кругом людей, а не с предельно малым.
В итоге возникла ситуация, которая с двух сторон давала импульс превращения кризиса ожиданий в открытый кризис. С одной стороны, массовые группы оказались обоснованно не уверены в будущем, они ждали институциональных гарантий. Люди, которые принадлежат к состоятельным и квалифицированным кругам, выдавливались перспективой объявленного застоя за границу, но не могли туда уехать в силу плохой мировой конъюнктуры, это и должно было их толкнуть к политическому действию, которого они не собирались совершать. С другой стороны, группы путинской элиты, которые тихо желали поражения для перемен, для передвижек в ситуации, я бы сказал, они тоже были настроены на то, чтобы этот процесс случился. И вот он начался. Теперь непонятно, как его закончить. Я не берусь делать политический прогноз, но я хочу назвать три точки, которые мне кажутся принципиальными в динамике ситуации.
Первое. Я уже говорил, что социальный контракт – это обычно обмен ожиданиями, не связанный ни с какими документами. Но бывают случаи, когда он принимает форму конвенции. Когда недоверие очень серьезно, существуют угрозы гражданской войны и политического развала, он принимает форму конвенции. Исторических примеров много: от Великой хартии вольностей до пакта Монклоа. Вообще говоря, идеальное пространство для такого рода публичных конвенций – это второй тур президентских выборов (если он будет). И всегда тяжелый вопрос для такого рода конвенций – каков механизм гарантий. Я хочу напомнить, что для Великой хартии вольностей архиепископ Кентерберийский был арбитром, для пакта Монклоа – король Хуан-Карлос. Но мне кажется, что дом Романовых и патриарх в нашей ситуации могут не беспокоиться. Я полагаю, что в нашей ситуации арбитры есть. Мы ведь – литературоцентрическая культура. Чего нет в литературе, того нет в жизни. Появление таких людей, как Акунин, Быков, Прилепин, Шевчук, не в политической деятельности, но в политической жизни, совершенно не случайно. Это, на мой взгляд, и есть перспектива тех двенадцати присяжных, которые в состоянии быть арбитрами всякого рода национальной конвенции. Неизвестно, будет ли она достигнута, будет ли возможность для такой конвенции.
Второй момент. Хочу обратить внимание, мы сейчас, конечно, устремляем взгляды на себя, на свою страну, но я бы посмотрел на 2011 год пошире: «арабская весна», волнения на Юге Европы, «оккупируй Уолл-стрит», победы пиратских партий, их парламентское продвижение в Германии и Швеции. Напоминает 68-й год! По каким-то признакам напоминает ситуацию, когда идут ценностные сдвиги в мировом порядке. И если Россия – часть этих процессов, то все выглядит немножко по-другому. Это надо анализировать, это только предположение. Потому что очень разные социальные графики, всюду велика роль сетевых технологий. И похоже, что есть все-таки запрос на изменение ценностей.
Третье. Про ценности. Вообще-то именно в период предыдущего ценностного сдвига была написана книга гарвардского философа Джона Ролза «Теория справедливости», который применил новую теорию социального контракта. Ролз утверждал, что есть три критерия в модели справедливости. Первый – равенство голоса. И мы видим, что Болотная хочет именно этого, чтобы голос учитывался. Второй – вертикальные лифты. В наших условиях – вопрос о сменяемости власти. Власти не только политической, речь идет о партиях, компаниях, общественных организациях. И третий, самый тяжелый – вопрос о справедливых неравенствах. Какой гарантированный минимум должно обеспечивать общество – и должен ли быть установленный максимум. Вопрос о переделе собственности, вопрос о компенсационном налоге уже витает вокруг Болотной и Сахарова. Я полагаю, что в этом векторе начинается некоторое движение. Чем оно закончится – непонятно.
Мне кажется, что развилка сценариев нашего ближайшего (а может, и не только ближайшего) будущего – в том, как будут соотноситься события и настроения в Москве и в России. Если дистанция будет велика – сценарии будут неблагоприятными. Но возможно ведь и другое. Вопрос о справедливости – это теперь, кажется, главный вопрос в России. Но есть вопрос поглавнее: о договороспособности тех, кто хочет разных вариантов справедливости.
Источник: «Новая газета»