Между этими двумя фундаментализмами – религиозным и атеистическим – почти не остается места для науки, которая ищет внутри себя обоснования вере, и для теологии, которая опирается на данные науки и творчески их осмысляет.

[table "68" not found /]

Мир раскололся надвое, и трещина прошла через мое сердце.

Г. Гейне

Два фундаментализма

Тезис Чарльза Сноу о двух культураx, научно-технической и духовно-гуманитарной, выдвинутый в 1956 г., все еще сохраняет свое значение. Более того, противостояние этих культур обострилось, и самая глубокая трещина проходит теперь по границе религиозного и научного мировоззрений. Вопреки призывам к толерантности,  в 21 в. взаимное отчуждение науки и религии еще более возросло. С одной стороны, усиливается  религиозный фундаментализм, который либо отрицает науку как суемудрие, либо пытается подчинить ее своим догматам. С другой стороны, обозначилась позиция так называемого «нового атеизма», выступающего под знаменем тотального сциентизма и отвергающего любое, самое утонченное религиозное мировоззрение.

Между этими двумя фундаментализмами  – религиозным и атеистическим – почти не остается места для науки, которая ищет внутри себя обоснования вере,  и для теологии, которая опирается на данные науки и творчески их осмысляет.  В России, где в последние годы резко обозначились фундаменталистские устремления церкви и соответственно усилилось противостояние им со стороны научного сообщества,  позиция «верующего ученого» оказывается наименее понятой и востребованной.

На пиру разума и веры

Наша проблемная группа «Симпосион» ставит своей задачей работу по интеграции этих двух типов мировоззрения в целостную картину мира. Речь идет не просто о вежливом нейтралитете и веротерпимости. И не о том, что ученый может оставаться ученым в своей лаборатории – и вместе с тем быть верующим в храме. Речь идет о новом мировоззренческом синтезе. Научное  и религиозное сознание творчески перерастают свои традиционные границы и открывают путь взаимного становления, соразвития. Вслед за теми, кто заложил основания науки – от Пифагора до Паскаля, от Ньютона до Эйнштейна, – мы полагаем, что верой можно углублять понимание мира, а наукой углублять переживание веры. Это не означает, что вера непременно нуждается в разумных основаниях, – скорее, человек нуждается в согласовании своей веры с тем, что он считает разумными доводами, в том числе с данными науки.

 

Мы ставим вопрос о создании  интегрального научно-религиозного дискурса, примеры которого мы видим в трудах Тейяра де Шардена, Павла Флоренского, физика и математика Франка Типлера, генетика Фрэнсиса Коллинза, физика Пола Дэвиса и др.  К началу 21 в. наука совершила столь много прорывов, что добралась до трансцендентной «изнанки» мироздания, где неожиданно натолкнулась на те тайны и чудеса, которые исконно считались прерогативой религии. Повсюду мы видим, как наука выходит за пределы здравого смысла в область «безумных идей», граничащих с прозрениями поэтов и духовидцев.

Наука и чудесное

По мере того, как сама наука заглядывает по ту сторону материи, в те области, которые еще недавно считались трансцендентными и метафизическими,  противопоставление ее религии, доставшееся нам в наследство от 18-го века, отпадает. Современная наука постепенно освобождается от позитивизма и редукционизма, и ее открытия согласуются с фундаментальными чертами религиозной картины мира: Вселенная имеет границы во времени и в пространстве (Большой взрыв); в основании всего живого – Логос (информация); мироздание предназначено для обитания в нем человека (антропный принцип в космологии)…

Можно сказать, перефразируя Гегеля, что действительность чудесна, а чудесное действительно. Чудесен генeтический код, «пралогос» всего живого.  Чудесны элементарные частицы, которые выступают еще и как волны. Чудесны черные дыры – и белые, которые пока еще не открыты. Чудесно время, текущее по–разному в разных уголках Вселенной и имевшее начало. Чудесно возникновение Вселенной из Большого Взрыва, из сингулярности, природа которой остается неизвестной. Чудесен вакуум, порождающий из себя виртуальныe частицы. Чудесно, что можно создавать клоны и гибриды разных живых существ. Чудесны виртуальные миры, которые по степени своей чувственной достоверности все более приближаются к реальным. Чудесны компьютеры, созданные людьми, но способные производить информацию, превышающую вместимость человеческого мозга. Чудесна Всемирная паутина, передающая мгновенно наши мысли и облики на любые расстояния. И более всего чудесна мысль человека, постигающая – и творящая! – все эти чудеса…

Преграда между наукой и религией рушится по мере того, как наука, прорывая границы очевидного, вступает в «области  заочны» и обнаруживает. Оказывается, что религия может быть причастна истине не вопреки и не независимо от науки, а в союзе с ней, в новом, растущем симбиозе знания-веры.

Проблемность и универсальность

Наша группа носит дискуссионный характер и не предлагает готовых решений, поэтому она и называется «Симпосион» (пир, а в буквальном переводе с греческого «со-питие»). Участники  симпосиона призваны вдохновлять и творчески «подстрекать» друг друга, как собеседники на платоновом пире.

Религий много, а наука по своей природе одна. Нет особой арийской или марксистской, исламской или православной науки – они не научны в той мере, в какой связывают себя с определенной идеологией, атеистической или религиозной. Мы не стремимся создать еще одну версию религиозно ангажированной науки – или научно «оправдать» те или иные догматы,  тексты священных писаний. Мы не связываем себя с определенным вероисповеданием, но пытаемся вступить на путь диалога между наукой и религией прежде всего через самих себя, через личность верующих и вопрошающих ученых, их саморефлексию, познавательную страсть и научную совесть.

У этого индивидуального самовопрошания есть и общечеловеческий горизонт. Несмотря на историческое разнообразие религий, есть нечто им всем присущее: вера в то, что мир не исчерпывается материальным бытием, что у него есть сверхчувственные и сверхъестественные основания и высшие цели, определяющие духовную жизнь человека. В этом смысле религия столь же универсальна, как и наука, хотя этот универсализм затемняется исторически и этнически обусловленной враждой разных вероисповеданий. Одно из призваний науки –  формировать интеллектуальное единство человечества, а следовательно, и способствовать диалогу между разными религиями.

Религиозно-научное творчество

Внутри науки и религии, в их обособленности, скрыта тоска друг по другу. Творческая, не чисто описательная наука сближается с верой. Творческая, не догматическая вера сближается с наукой.  Линия горизонта, где они сходятся, – это религиозно-научное творчество.

Занятие наукой предполагает веру в разумность бытия. Иначе было бы невозможно познавать законы мироустройства, его глубинную логику, часто граничащую с парадоксом. Именно поэтому религия нужна науке, ибо вместе они  призваны построить как можно более полную и удивительную (в аристотелевском смысле) картину всего мироздания, включая духовную жизнь, возможные вселенные, преодоление смерти…  В свою очередь и религии нужна наука, ибо ее открытия раздвигают горизонты веры и теологического мышления. Так, теология Тейяра де Шардена столь глубоко вобрала в себя теорию эволюции и учение о геосфере и ноосфере,  что трудно определить, имеем ли мы дело с христоцентрической эволюционной космологией  или космоцентрической христианской эсхатологией: они взаимозависимы и неразрывны. Точно так же антропный принцип в космологии, согласно которому Вселенная устроена так, что в ней может возникнуть человек, наблюдатель,  – это неразложимый синтез научного исследования физических констант и антропоморфного и даже теоморфного представления о том, что Сознание – необходимое условие существования Вселенной.

В концов концов, соперничество научного и религиозного фундаментализмов только потому и имеет место, что они претендуют на  всеохватность и исключительность. Чья Вселенная грандиознее, объемлет больше измерений,  содержит больше тайн – и одновременно ключей к этим тайнам: Вселенная ученого или верующего?  Об этом можно спорить. Но сама устремленность обеих картин мира к наибольшей полноте должна направлять их и навстречу друг другу, потому что только так, сообща, они могут охватить все мироздание в соотнесенности его тайн и ключей, чудес и очевидностей.

Москва, август 2013

 

Манифест 2. О ЧУДЕСАХ

[table "69" not found /]

 «Ладно ль за морем иль худо?

И какое в свете чудо?»

А. С. Пушкин

Недавно некий журналист попросил меня написать один абзац для его гламурного журнала о том, что я, как ученый, считаю самым чудесным. Самым чудесным, конечно, является то, что гламурные журналы интересуются мнением ученых. Однако есть и другие чудеса, которые, мне кажется, заслуживает по крайней мере нескольких абзацев.

Для многих чудесное есть синоним непонятного или, по крайней мере, из ряда вон выходящего. А мне всегда казалось, что его можно найти среди совершенно обыденных, привычных нам вещей, стоит только посмотреть на них другими глазами. Ну вот взять хотя бы мою науку, физику. Про нее говорят, что она делает мир понятным, срывает с него покров тайны и т. д. Однако, давайте немножко отрешимся от газетных клише и попробуем взглянуть на вещи другими глазами.

Вот вам обычная картина: сидит ваш покорный слуга за письменным столом, погруженный в вычисления. Через мое плечо заглядывает жена: «Какие крючки, какие закорючки! Ну зачем все это, из этого шубу не сошьешь.» А я ей: «Дорогая, знаешь ли ты, что буквально все, что у нас есть, за исключением деревьев в саду, которые выросли сами по себе, сделано при помощи этих крючков и закорючек, хотя и написанных по большей части другими людьми?» – «А, ну тогда ладно».

И вот вопрос: а как же это возможно, что  пользуясь математикой, путем вычислений, в виде ли крючков на бумаге или электронных процессов в компьютере, найти путь к созданию, например, нового лекарства. Или спроектировать мост? Автомобиль, телевизор, стиральную машину? Предсказать погоду (хотя тут дела обстоят не совсем идеально)? Почему есть какое-то соответствие между тем, что происходит в жизни, и совсем не похожими на нее значками на бумаге или блипами в компьютере?

А еще чудеснее все становится тогда, когда понимаешь, что у значков этих свои законы, своя, так сказать, внутренняя логика. Вот, например, такой закон: «От перемены мест слагаемых сумма не изменяется». Это значит, что, например, 3+2=5 и 2+3 тоже 5. Или «от перемены мест сомножителей произведение не меняется» и масса подобного в том же роде. А чему соответствуют эти числа в мире? Вот, например, число 3? Число 3 это  три яблока, три груши, три веселых чижа, все на свете группы по три предмета. (По ученому это и есть определение числа: множество множеств. Но это уже занудство). Так вот, оказывается, в каком бы порядке я не сложил три и две груши, три и два яблока, три и две спички и т.д. и т.п. получится пять яблок, пять груш, пять спичек…

Для всех предметов один и тот же закон! Эти волшебные числа имеют какую-то таинственную власть над миром. И примеры, которые я привел, еще из самых простых.

И вот еще вопрос: люди придумали числа или открыли? Если придумали, то как случилось, что их придумали независимо и в Китае, и в Индии, и в древней Греции и в Финикии? Почему у разных народов нет разной математики, почему везде 2×2=4, независимо от расы, пола и сексуальной ориентации?

Но вернемся к примерам. О сложных я говорить не буду, намеренно ограничусь только школьными. Вот один такой пример. Возьмем законы Ньютона. Открывая их, Ньютон ориентировался на наблюдения над небесными телами или простыми объектами, типа биллиардных шаров и маятников. Т.е., изучая движения планет и бильярдных шаров, он догадался, какими законами определяется их движение. И вот, берем учебник и видим, что путем некоторых математических преобразований из законов, управляющих движением биллиардных шаров, можно вывести законы, описывающие течение жидкостей. Но ведь это совсем разные вещи, они же совсем по разному выглядят и ведут себя внешне по разному. «Ах, волна моя морская, шаловливая волна» и круглый слоновой кости шар, «желтого дублетом от борта».

Или еще вопрос. Может ли математик, играя со своими уравнениями, открыть что-то, имеющее отношение к реальному миру? Допустим, сидит человек у себя в кабинете, наружу не выглядывает, занимается чисто абстрактными вещами. Как, например, Лобачевский,  у себя в Казани, задался вопросом: «А можно ли построить логически непротиворечивую геометрию, выбросив из нее аксиому Евклида о том, что параллельные прямые не пересекаются?» Вопрос чистой логики, решается в рамках  самой геометрии, не выглядывая в окно. Оказалось, можно. Ну, казалось бы, и ладно, пусть можно, но на кой черт это нам нужно? Мы-то ведь не в таком мире живем, у нас параллельные прямые не пересекаются… Однако,  найденная Лобачевским геометрия была первой  неевклидовой геометрией, а на идее о том, что геометрия не одна, что они могут меняться в зависимости от расположения масс, была построена общая теория относительности. Не покажи Лобачевский, что евклидова геометрия не есть нечто неколебимое, не было бы общей теории относительности.  И таких примеров «никому не нужных» кабинетных выдумок, которые впоследствии, через десятки, а то сотни лет, оказывались архи-важными, в науке полно.

Мой любимый пример относится к теоретическому предсказанию существования антиматерии, сделанного английским физиком Полем Дираком. Дирак задумался над тем, как совместить теорию относительности и квантовую механику. В середине 1920х годов между этими молодыми тогда дисциплинами наблюдалось противоречие. Дирак, конечно, мог считать, что один кусок природы описывается одними законами, а другой – другими, но … он был король, «а у вас на носу очки, а в глазах осень».  Дирак вспомнил один факт из абстрактной математической дисциплины – теории групп, и использовал его в своей теории. Противоречие было устранено, но не бесплатно. Оказалось, что платой за его устранение является существование античастиц. У электрона, например, согласно теории Дирака, должен был существовать двойник, во всем на него похожий, кроме знака электрического заряда, – положительно заряженный электрон (позитрон). Через несколько лет позитрон был открыт экспериментально. В медицине теперь используется Позитронная Томография. Сам ее проходил.

Все эти чудеса можно суммировать одним утверждением: у Вселенной есть логическая структура. Звучит суховато, но, надеюсь, я объяснил, что имеется в виду.

«Что тут дивного? Ну, вот!

Белка камушки грызет,

Мечет золото и в груды

Загребает изумруды;

Этим нас не удивишь,

Правду ль, нет ли говоришь.

В свете есть иное диво…»

Какое же? Дадим слово Альберту Эйнштейну: «наиболее непостижимая вещь во Вселенной та, что Вселенная постижима» (the most incomprehensible thing about the Universe is that it is comprehensible).

Как, каким образом маленькое, слабое, смертное существо, обитатель ничем не примечательной планеты, человек смог своим умишком до всего этого добраться? Откуда у него взялись способности проникать умом до пределов Вселенной и до самых глубин вещества? Способности, совершенно не нужные в его повседневной тяжелой борьбе за существование, которую он и его обезьяноподобные предки вели в течение сотен тысяч лет? Эволюционная теория говорит нам, что случайно возникающие признаки, бесполезные в ходе борьбы данного индивида за существование, исчезают в последующих поколениях. Безусловно, умение ориентироваться в своем непосредственном окружении и учиться на набитых шишках важно для выживания. Но такого рода отбор даст нам скорее главаря бандитской шайки, чем древнегреческого мудреца. «Скот поедал поля философа Демокрита…» Если даже предположить, что ум дает такому философу какие-то неведомые нам эволюционные преимущества, то почему этот ум, сформировавшийся на Земле, на земном опыте, оказался адекватным в задаче понимания Вселенной?

Вот эти два вопроса не перестают меня удивлять. Найдутся люди, я даже знаю, кто они, которые скажут, что здесь нет ничего удивительного. Это удивительные люди, им все понятно. Но я им не завидую.

 

Манифест 3. ВЕРА И РАЗУМ, СПАСАЮЩИЕ ДРУГ ДРУГА

[table "70" not found /]

Отношение веры и разума есть коренной вопрос европейской цивилизации вообще и России в частности.  Бесконечные славословия разуму и декларации уважения ко всем подряд верованиям соединяются духом текущего времени с беспрецедентным неверием в разум и убеждением в фатальной произвольности веры. Ходячая истина о бессилии человека перед вечными вопросами о Боге, свободе и бессмертии, о равнооправданности и условности их любых решений  рассматривается обычно как бесспорная очевидность. Катастрофы прошлого столетия, назревающие социальные и экологические проблемы настоящего выступают как аргументы против самых основ европейской цивилизации–христианства и рационализма. Старые ценности Европы, а значит, и она сама, находятся под угрозой полной эрозии и гибели. Преодоление этого кризиса ценностей требует осознания начал европейской цивилизации, частью которой является и Россия, в их исторической взаимосвязи и противоречиях. Проблема веры и разума должна стать важнейшей темой общественного дискурса как средства осмысления истории и выхода к новому пониманию старых ценностей. С этой точки зрения, чрезвычайно поучительной представляется история становления теоретического естествознания.

Рассматривая историю величайших научных открытий, обращая внимание на взгляды тех, кого по праву называют отцами науки, от легендарного Пифагора до практически наших современников Планка, Эйнштейна, Бора, Паули, Гейзенберга, Дирака, мы видим, что этим взглядам присуще одно и то же ядро–вера в единосущность разума человека и Сверхразума, воплощенного во Вселенной. Сказать, что эта пифагорейская вера движет горами – сильно преуменьшить ее дела. На сегодняшний день перед человеческим разумом раскрыты явления, отличающиеся друг от друга по пространственным масштабам в 10⁴⁵ (единица с 45 нулями) раз.  Девятнадцать порядков вниз, от размера человека до масштаба недавно открытого Хиггс-бозона, и двадцать шесть порядков вверх, от человека до самой Вселенной – таковы сегодняшние границы научной мысли, синтезирующей теорию и наблюдения. Таков раскрывшийся на сегодня космический масштаб самого человека. Эти сорок пять порядков познания не должны быть потеряны философией, но восприняты ею как один из главнейших метафизических фактов. При ближайшем рассмотрении, этот факт разлагается на два:

1. У Вселенной есть объективная логическая структура, заданная элегантными математическими формами. Эта структура не является фикцией или иллюзией человеческого ума – она подлинно есть.

2. Разум человека оказался соразмерен логике вселенной: он увидел ее.

Философия должна осознать эти факты, лежащие на пересечении веры и разума, оценить их значение, ответить на них, соотнести со своим учением о мире и человеке, их происхождении и смысле существования.

Диалог веры и разума, а значит, и они сами, возможны далеко не всегда, не при любых социальных условиях. Следует помнить о печальном опыте Византии: греко-римская цивилизация, располагавшая богатейшими сокровищами духа Александрии и Иерусалима, обрекла себя на тысячелетнее бесплодие, замкнувшись в тоталитарной форме церковно-имперского единовластия, убившего живую мысль, питающую и разум, и веру. Лишившись свободомыслия, империя ромеев умерла задолго до своего окончательного ухода с исторической сцены.

Западное христианство, в отличие от восточного, избегло гибельного слияния со светской властью. Многополярность феодального мира, где власть делилась между королями, баронами, церковью и городскими коммунами, обеспечивала уникальную для средневековья возможность свободомыслия, расцветавшего благодаря просветительской деятельности католической церкви, создававшей школы и университеты,  защищавшей студентов правами духовного сословия. Ренессанс явился не на пустом месте – он был подготовлен многовековым образовательным подвижничеством римской церкви.

Наследовавшее Византии, повторившее ее тоталитарную структуру Московское царство, наследовало и ее духовное бесплодие. Лишь свободное сословие, созданное либеральными реформами Екатерины Великой, вывело Россию на творческий простор, результатом чего и явилась русская культура XIX – начала XX веков, давшая мощные произведения искусства, научные школы мирового класса, глубокую религиозную философию. Результатом этих и последовавших веком позже реформ Александра Освободителя явилась всесторонняя модернизация России. Наконец, в конце XIX века на русском языке была впервые издана главная книга христианской цивилизации, Библия, чей перевод и издание веками блокировался “православным государством”. Самый свободный период в нашей истории, от Екатерины до революции, за  рекордное время преобразовал Россию из рабского и ничтожного состояния в одну из великих европейских культур.

В своей глубине, христианство и рационализм не только не враждебны, но составляют единое духовное начало, где одно невозможно без другого. Их общий враг–все формы их собственных абсолютизаций. Византия, как и ее наследница Московия, были ни чем иным, как социальными формами абсолютизированной веры, ее разукрашенными гробами. Не менее губительна и абсолютизация разума, его культ, сциентизм, ведущий либо к нигилизму, либо к атеистическому тоталитаризму. Сциентизм, низводя человека к всецело природным явлениям, подлежащим объяснению на основе законов природы, уничтожает тем самым смысл жизни, все ее святыни и ценности, не исключая и самого разума – ибо природа и ее законы не знают ни святынь, ни ценностей, ни смыслов. Ложность нигилизма обличается его гибельными следствиями: жизнь, потерявшая смысл, деградирует и самоуничтожается в наркомании, разрушении семей и сиротстве, нарастающей преступности, насилии и самоубийствах. Сциентистский взгляд на человека не способен отличить его от биоробота, а социум–от мега-машины. Отсюда проистекает марксистский “научный коммунизм” с его социальной оптимизацией, свободной от каких-либо этических ограничений; сама этика стала здесь объектом оптимизации, подчиненным культу идеального социума, “светлого будущего”. Нелепо приписывать марксистские преступления лишь коммунистическим вождям – Ленину, Сталину, Мао, Пол Поту, Ким Ир Сену, Кастро и иже с ними – эти преступления востребованы уже самой логикой марксизма, и даже глубже – породившей его логикой культа разума.

Сегодня на европейской арене мы видим шумный спор двух как бы антиподов –религиозного фундаментализма и сциентизма, причем и та, и другая сторона настаивает на необходимости выбора между ними. Эта альтернатива – ложна.  В своей глубине оба течения едины: как идол веры, так и идол разума есть ненавистники духа, убийцы живых веры и разума, поработители человека. Оба этих пути ведут к рабству. Спасение же – в преодолении как соблазна Великого Инквизитора, так и   катастрофы бессмысленности, как фарисейства, так и сциентизма. Спасение – во взаимном раскрытии веры и разума через их глубокий вдохновляющий и просветляющий диалог, уважительный и критический одновременно, в осознании принципа богочеловечества как завета не только любви, но и всестороннего творчества, неустанного восхождения к Богу всеми силами и всеми путями.

Нейпервилль, декабрь 2013 г.

Манифест 4. Философия, наука и «новый стоицизм»

[table "71" not found /]

«Где опасность, там и спасение»

Ф.Гельдердин

 

Философия прежде всего вопросительна, это систематичность вопросов, а не системность ответов. Достоинство человека в способности вынести пронзительность вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов понятно и простительно. Философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее другим. Эпиграф из Гёльдерлина, с моей точки зрения, тонко выражает мудрость философствования: «Где опасность, там и спасение». Но именно в той самой точке опасности, а не рядом. В этой точке, на этой границе сияет обнаженный клинок вопроса, оберегающий нас от попыток давать окончательные и ясные ответы там, где таких ответов дать невозможно. И, сдерживая ответ, тем самым мешать нам обнажать клинки другого, более ощутимого рода.

В мужестве радикального вопрошания – достоинство философии. Не могу не вспомнить Гете: «Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею».  Полагаю, что это высказывание следует понимать не буквально. Как действующий, так и мыслящий – это функции, а не личности. В конкретной личности эти функции всегда, так или иначе, пересекаются. Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность дальнейших вопросов, причем вопросов фундаментальных.

Честность философствования – в открытости стоического вопрошания – в «знании о незнании» Сократа, в «ученом незнании» Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в «беспочвенности» Шестова, в «ужасе» (Angst) встречи с Ничто Хайдеггера и т. д. Цель и любовь («фило-») здесь – не получение ответов, а именно стояние, пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, точке разрыва, которая и есть мета-физическая точка, точка транс-ценденции (дефисы важны). Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество является тем, чем только и может являться, – абсолютным прощанием, разрывом и неуловимостью.

Мое настаивание на вопросительности – это мое нежелание уходить от различия. Только тот ответ мне представляется приемлемым, который осознанно, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Поэтому я убежден, что необходимо всегда различать понятие «реальность» (то есть имя) и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность». Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это ускользание, и есть, собственно трансценденция.

Основным философским вопросом является для меня следующий: как можно помыслить бытие чего бы то ни было без равновеликой возможности помыслить его небытие, и наоборот? Удерживаться в точке этого вопроса желательно потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность не нуждается в таком отождествлении. Никакое научное исследование не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, в некотором смысле «отвернулось» от реальности, причем отвернулось методично.

Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального мысленного эксперимента. Напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, не существующей в природе. Он предложил представить себе нечто действительно неслыханное и невиданное, идеальную поверхность, отшлифованную до предела. Тогда такой же невиданный абсолютно отшлифованный шар будет катиться по этой поверхности бесконечно. И только тогда, когда мы представим себе эту совершенно невероятную ситуацию, мы сможем сформулировать подлинную причину остановок тел в природе. Без этого мысленного эксперимента невозможно было бы ни механика, ни современная техника. Но с точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

Чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность «ускользнуть». И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт: подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис, что «реальность сама себя показывает». Осознание этого, этот спор, именно этот момент «ускользания» есть философский момент и философское дело. Все, что делал Галилей дальше, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей и пр., – дело уже не философское, а собственно научное.

Здесь, в этой трудноуловимой точке, возникает тонкое, но радикальное различение функций философии и науки. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто вынуждена совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым приходилось (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности» именно для того, чтобы перестать относиться к реальности как к тому, что «само себя показывает».

Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно поэтому Н. Бору понадобился принцип дополнительности. Этот принцип основан на факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, – микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально не нагляден. Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т. д., смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что «вот мы ее сейчас поймаем, не ускользнет!». А в том смысле, что сама суть реальности физического микромира – в перманентном ускользании. Вся квантовая теория, включая все, что из нее технологически следует, есть теория разрыва, теория ускользающей реальности.

Философия в моем понимании – это деятельность по различению. Философия же в традиционном понимании – это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Для меня тоже важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой «топологии»: общо именно то, что различает. Единство философской деятельности, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается в работе по различению. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, были захвачены из-умлением (выходом из ума). Это их объединяет – сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, антиномичности самого языка.

Для меня философ тот, кто стоит (как не использовать это возможное через индоевропейскую этимологию «stoya-stehen-est» сближение у-стояния и стоицизма) в точке вопрошания и наблюдает, отслеживает, как в нем самом или в другом человеке, другом философе происходит «склонение» в ту или иную сторону. Склонение из точки вопрошания. Стоический философ по призванию старается не склоняться, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его любовь, его фило-софия.

Философствование имеет этическую направленность – свободу. Другими словами, философия – это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию. Иначе говоря, я вижу философию как уникальную деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, состоянии разрыва, то есть состоянии радикальной активизации человечности. А для этого необходимо постоянное сверхусилие как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, способности чувствовать унижение и душевную боль другого как свою, но не ради этого чувства, а для его переплавки в действие.

Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для построения науки, она несет и нравственную функцию – очищения человека от идолов догматической морали. Свобода от рационализированных идолов (которые, являясь результатом рационализаций, тем самым не разумны) представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью или неспособностью сострадать чужой боли и унижению.

Сама речь, наша повседневная речь устроена самореферентно, хотя нужно дополнительное усилие, чтобы эту фундаментальную самореферентность речи деавтоматизировать и заставить работать. Иными словами, речь есть возможность бесконечной рефлексии. Стоический философ, принявший неустранимость разрыва, радикально активизирует эту возможность. Философия, как и поэзия, есть деятельность по деавтоматизации языка. Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, препятствуя мифу  стать руководством к действию – к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Но философия существует для других целей.

15 декабря 2013

 

Источник: «Новая Газета»