Как устроилась эмиграция, «свалившая» из России. Исследование потомка «волны 1917 года» Никиты Алексеевича Струве. От парохода до яхт.

[table "72" not found /]

– Есть китайская мудрость, очень просто оценивающая качество государства: в хорошо управляемое государство люди приходят отовсюду «с детьми за спиной», а из плохо управляемого бегут «на все четыре стороны» (см. «Лунь Юй» 13,4). Когда-то люди бежали из Ирландии, Италии, Германии, Чехии – ныне эти страны не без труда справляются с наплывом эмигрантов. Со всех четырех сторон света едут люди в США, Канаду, Австралию. А вот из России уезжают. И если до 1917 года эмиграция и иммиграция уравновешивали друг друга, то после 1917-го люди побежали из России в таких количествах и такого качества, что пришлось вешать на границу замок, приравнивать эмиграцию к «измене Родине» и карать смертью, но и это не спасало. Бежали из СССР не только и даже не столько потому, что в стране было бедно и голодно. Бежали потому, что было страшно за свою жизнь и судьбу детей, душно – без свободы творчества, совести и слова, омерзительно – без права на достоинство. Осенью 2012 года, судя по опросу исследовательской службы «Среда», из России готовы были эмигрировать 9% ее граждан. Среди молодых (18–30 лет) – 33%, среди лиц с высшим образованием – 17%. Вновь, как и после 1917-го, готовы уехать не худшие, но те, кому нет приложения своих талантов в науке, в общественной деятельности, в предпринимательстве, в художественном творчестве, те – кому душно, те – кому страшно.

Но не стоит ли, приостановив бег, оглянуться и спросить себя: не настал ли момент прибрать в собственном грязном и опаскуженном доме, даже если начинать эту черную работу противно, а то и опасно, а не стучаться в двери чужих домов, прибранных не нашими руками? Ведь исход на чужбину – всегда страдание, всегда тоска. И не о том ли, чтобы вернуться и возродить Родину, мечтала старая русская эмиграция? Петр Струве даже свою парижскую газету назвал «Возрождение». Его внук, профессор Никита Алексеевич Струве, размышляет о судьбе и миссии русских изгнанников.

Эмиграция стала заметным фактом русской жизни в последней четверти ХIХ – начале ХХ века. Она была в основном экономической, хотя в то время немало евреев покидало пределы Российской империи, опасаясь погромов и стремясь вырастить детей без оскорбительных ограничений, налагаемых на иудаистов российским законодательством. Бежали из России и деятели радикальных левых и националистических нерусских партий. А многие зажиточные российские подданные предпочитали годами, а то и десятилетиями жить за границей на ренту от российских имуществ, не теряя при этом ни российского гражданства, ни прав состояния. Эмигрантами их никто не считал.

Основная же российская эмиграция, получившая название «первой волны», порождена была национально-государственной катастрофой, происшедшей в России в 1917 году и повлекшей закрытие границы (небывалое в современной истории событие) на целых семьдесят лет.

В годы войны 1941–1945 гг. и оккупации части территории СССР немцами граница приоткрылась на Запад, и вне СССР оказалось около 5 миллионов советских граждан – военнопленных и перемещенных лиц. В 1945–1947 гг. большая часть из них добровольно вернулась или была насильственно возвращена в СССР. Выдачи удалось избежать примерно 400 тыс. человек. Их стали именовать «второй волной» эмиграции.

А в 1970-е годы дряхлеющий советский режим допустил ограниченный исход людей, которые могли доказать свое еврейское или немецкое происхождение. В это время участились случаи невозвращения совграждан из поездок за железный занавес. Особенно часто оставались писатели, знаменитые артисты. Кое-кого высылали насильно. Среди эмигрантов поневоле самым известным был Александр Солженицын. По аналогии с первой и второй эта волна эмиграции, продолжавшаяся до самого краха большевицкой тоталитарной системы, получила название «третьей». С 1970-х по 1987 год СССР покинули около 350 тыс. человек. Как только рухнул железный занавес и люди задышали легче, вновь, как и в начале ХХ века, стала расти экономическая эмиграция – в 1988 году СССР покинули, как они объявили, «навсегда», 108 189 человек, в 1989-м – 234 994; в 1990-м – 452 262.

Русская эмиграция, совершившаяся в силу захвата власти большевиками и последующей за ней пятилетней Гражданской войной, – явление в мировой истории уникальное: по численности, по составу – одновременно всесословному и элитарному, по длительности – 70 лет, по политическому значению и богатейшему культурному творчеству.

Еще до поражения Белого движения за границей оказались те, кому опасно, да и ни к чему стало жить в большевицкой России. «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшаяся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, но все те, в руках которых было сосредоточено руководство страны, – писал известный юрист Борис Нольде в первом номере «Последних новостей», парижской, уже эмигрантской ежедневной газеты, основанной 1 апреля 1920 года. – В Париже и Берлине оказались многие представители политического мира, деловой среды, банкиры, промышленники, журналисты, адвокаты, врачи… они сознавали себя остовом государства».

После прекращения военных действий на фронтах социология эмиграции изменилась: более четверти покинувших страну принадлежали теперь к белым армиям. Первый поток прибыл в январе 1920 года из Одессы, поспешно сданной французским командованием: 50 000 человек, число, несоразмерное со всеми, кто хотел бежать, смогли эвакуироваться в трехдневный срок; второй, после поражения генерала Деникина, из Новороссийска в марте 1920 года; наконец, третий, наиболее многолюдный, в ноябре – из Крыма, куда генерал Врангель, ставший главнокомандующим, перевел часть армии из Кубани и где продержался чуть более полугода. Врангель провел беспримерную эвакуацию: общее число эвакуированных из Крыма, военных и невоенных, достигло 130 000. Более ста тысяч человек в октябре 1922 года, когда пало последнее небольшевицкое правительство во Владивостоке, хлынуло в китайскую Маньчжурию. Наряду с военными потоками многие в частном порядке переходили еще не запертые наглухо новые границы – финскую, эстонскую, польскую, румынскую. Завершением исхода был «царственный подарок» Ленина, осенью 1922 года снарядившего «философский пароход», на котором были высланы навечно, под угрозой расстрела при попытке возвращения, 170 представителей интеллигенции. После 1922 года из России выезжали только единицы, пользующиеся командировками, чтобы остаться на Западе. А к концу 1920-х и этот путь был фактически прегражден.

Британская комиссия Д. Симпсона в 1922 году насчитала 863 тыс. русских эмигрантов, а согласно Лиге Наций, общее число (включая армян, грузин, украинцев и др.) составило 1160 тыс. Численность «Зарубежной Руси» оценивалась и более высокими цифрами – Ленину виделось 2 млн – что оправданно только в том случае, если включить в ее число около 700 тыс. русских, никуда не эмигрировавших, а очутившихся за рубежом в результате изменения государственных границ – в Польше, Литве, Эстонии, Латвии, Румынии, Финляндии. Здесь они ощущали себя не эмигрантами, а национальным меньшинством.

Российская диаспора состояла из представителей многих классов, не исключая рабочих и крестьян. Это был «сколок» общества, но социальные группы были представлены непропорционально. Поэтому эмиграция ассоциируется прежде всего с элитарными слоями. Можно говорить, что это была не эмиграция русских, а исход самой России. Эмиграция располагала всеми государственными признаками: унаследовала блестящий дипломатический корпус, консульства и посольства оставались в ее распоряжении, в ее рядах было четыре бывших премьера, как царского (В. Коковцев, А. Трепов), так и временного (Г. Львов, А. Керенский) правительств, три главы Белых правительств (А. Деникин, П. Врангель, М. Дитерихс), десятки министров, депутатов Государственной Думы и Учредительного собрания, два претендента на царский престол (великие князья Кирилл Владимирович и Николай Николаевич), один из которых был к тому же и главнокомандующим Русской армией в первые годы Великой войны, сотни генералов и высших офицеров, управляющих разоруженными, но не вполне расформированными войсками. Очутившиеся на чужбине участники Белого движения были горды тем, что не капитулировали перед большевиками, а лишь отступили за границу для продолжения борьбы, – генерал Врангель мыслил эвакуацию как временную необходимость и рассчитывал, что если «Запад поймет мировую опасность большевизма и даст средства сохранить армию, то наш исход может привести и к победе».

В Японии находилась часть государственной казны. Восстановились союзы Земгора, общественные и профессиональные организации – журналистов, адвокатов и др., образовался Синод епископов, продолжили свою деятельность все российские партии (за исключением, разумеется, большевиков). Словом, налицо были все составные части государства, но без самых существенных его основ – территории, централизованной власти, видимого единства, к чему прибавлялась распыленность по разным странам, нищета большинства эмигрантского «населения» и невозможность конкретных применений своих сил.

В эмиграции оказался почти весь цвет русских мыслителей, в частности, те четверо, что определили в начале ХХ века в знаменитых «Вехах» поворот от марксизма к идеализму, а затем и к христианскому мировоззрению, – Николай Бердяев, Сергей Булгаков (ко времени высылки из РСФСР уже священник), Семен Франк, Петр Струве. Прибавив к ним имена Льва Шестова, Николая Лосского, Льва Карсавина, Георгия Федотова, Вячеслава Иванова, Федора Степуна, Павла Новгородцева, Александра Изгоева, Ивана Ильина, мы легко убедимся, каким потенциалом мысли обладала эмиграция. Оставшийся в России великий ученый и философ о. Павел Флоренский был вскоре сослан, а затем в 1937 году расстрелян, философ Густав Шпет – расстрелян, Сергей Аскольдов сослан, запрещен к публикации и во время войны, под конец жизни, вырвался на Запад. Русская философская и религиозная мысль в ХХ веке могла процветать лишь в эмиграции. Но и в других областях науки и искусства первая эмиграция была столь же богата, когда сопоставляешь ее представителей с теми, кто остался в Советской России, то ли потому, что побоялись уехать («Но трудно плыть, а звезды всюду те же». Мандельштам), или им это не удалось (Михаил Булгаков), или сознательно решили до дна испить чашу, уготованную родине (Анна Ахматова).

В противоположность умиравшему свободному творчеству в «подсоветской России» творческая жизнь русского зарубежья била ключом. Достаточно в каждой сфере назвать несколько имен. Среди композиторов: Сергея Рахманинова, кстати, покинувшего Россию одним из первых, так как почуял еще в 1917-м необратимость событий, Игоря Стравинского, Николая Медтнера; писателей: Ивана Бунина (первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе), Алексея Ремизова, Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус, Владимира Набокова, Владислава Ходасевича; художников: В. Кандинского, М. Шагала, скульптора А. Архипенко; среди исполнителей мирового значения: Федора Шаляпина, Анны Павловой, хор донских казаков Сергея Жарова, балетные постановки Г. Баланчина. В ученом сообществе: одного из создателей телевидения Владимира Зворыкина, лауреатов Нобелевской премии экономиста В. Леонтьева и физика И. Пригожина. В мире ценили вертолеты И. Сикорского, самолеты А. Северского, социологическую теорию Питирима Сорокина, исторические труды Георгия Вернадского. Но остановимся, ибо перечню не будет конца. Само присутствие таких величин в изгнании свидетельствовало о том, что в России не все благополучно.

Изгнание стало не только триумфом свободы над рабством на родине, но и трагедией обездоленности, ужасом беспочвенности. Жили на чемоданах, мечтая о возвращении в освобожденную Россию. Но по мере того как гасли надежды на скорую гибель большевизма, отчаяние эмиграции все возрастало, а родина превращалась в изнуряющую мечту. В 1930-е многие личные судьбы были сломлены. Участились случаи самоубийств, в частности, среди молодых поэтов: Борис Поплавский (1903–1935), Николай Гронский (1909–1934). У других крепнет желание уйти из эмиграции в западную культуру или появляется соблазн примириться с советским ужасом и даже, в страшнейшие годы, «вернуться на родину». В этом отношении характерна судьба Марины Цветаевой. Соблазн, правда, начался с ее мужа, доблестного офицера белой армии, перешедшего в эмиграции на службу НКВД, вплоть до участия в одном из заказанных этим учреждением убийств. Но Цветаева страдала и сама по себе, пытаясь стать французским писателем, уже в 1926-м спрашивала себя: «Кто мы? Да по всем вокзалам… Кто мы? Да по всем заводам…» И, описав неизбежные страдания не только по бедности и по чужести, но и от опустошенности призрачного изгнаннического бытия, заключала трагически: «Всеми пытками не исторгли!/И да будет известно там:/Доктора узнают нас в морге/По не в меру большим сердцам!» Молодой Набоков в 1927 году писал в Берлине знаменитое: «Бывают ночи: только лягу,/В Россию поплывет кровать,/И вот ведут меня к оврагу,/Ведут к оврагу убивать…/Но сердце, как бы ты хотело,/Чтоб это вправду было так:/Россия, звезды, ночь расстрела/И весь в черемухе овраг!»

Это было иной раз скрытое, не всегда осознанное сострадание бедам и смертям, обрушившимся на родину. И не случайно Цветаева поехала «как собака» (по собственному выражению) за мужем в СССР на свою собственную смерть, а Набоков порвал в своем творчестве с родным языком. В оценке эмиграции следует учитывать и этот аспект…

Но желанию отказаться от тягот эмиграции противостояло убеждение: «мы не в изгнании, а в послании».

Один из первых, кто поставил себе этот вопрос, был Мережковский. В 1926 году он писал: «Что такое эмиграция? Только ли путь с родины, изгнанье? Нет, и возвращение, путь на родину. Наша эмиграция – наш путь в Россию. Emigrare значит «выселяться». Слово это для нас неточно. Мы не выселенцы, а переселенцы из бывшей России в будущую. Два пути переселения: один – там, в бывшей России, через страшную родную пустыню, другой – здесь, через пустыню мiра: два крестных пути, и мы не знаем, какой их них более крестный…» Мережковский чувствовал, что эмиграция – это надолго: «Сорок лет, может быть, будем блуждать в пустыне, и кости наши в нее падут, но мы должны идти через нее в Обетованную землю». Мережковский подчеркивал духовно-нравственную силу эмиграции, сравнивая русскую эмиграцию с иудейским рассеянием или с вавилонским пленением Израиля: «Сами себе мы кажемся очень слабыми, потому что очень страдаем. Но если в порядке низшем, эмпирическом страдание всегда есть слабость, то в порядке высшем, духовном – не всегда, здесь оно может быть и силой… Сила героя познается в трагедии. Русская эмиграция – действующее лицо великой русской трагедии». Изгнание виделось русским эмигрантам временной долей, а «послание» изгнанничества заключалось в том, чтобы:

Свидетельствовать миру о зле коммунизма, которому множество русских людей отчаянно сопротивлялось, и предупреждать о его крайней опасности для всего мира.

Хранить «светоч русской культуры» и православия, попираемый на родине, заниматься творчеством духовным и культурным в условиях свободы. Получив приказ из ОГПУ покинуть РСФСР, находясь в удрученном состоянии, Николай Бердяев посетил своего московского духовника о. Алексея Мечёва, который ему сказал: «Не смущайтесь, езжайте смело, Ваше слово должен услышать Запад». В устах святого старца это означало, что миссия изгнанничества – свидетельство о российском опыте, с которым в те годы Запад совершенно не был знаком.

Продолжать борьбу против большевиков не только и даже не столько военными средствами, сколько сохранением и развитием России, уничтожаемой на терзаемой комиссарами родине.

Первый шаг к этому: сохранить в эмигрантской среде основные национальные ценности – язык, культуру и ее носителей, образованных и свободных русских людей, и передать русскость молодому поколению. Много усилий было посвящено открытию русских школ начальных и средних, а также и высших курсов, университетов.

Следует обратить особенное внимание на богословское и церковное творчество той части эмиграции, которая поняла, что ей дана редкая в истории России возможность строить Церковь в полной свободе от государственного контроля и опеки. Тут прежде всего следует упомянуть создателя Экзархата Западной Европы доблестного и смиренного митрополита Евлогия, самого крупного православного богослова ХХ века протоиерея Сергия Булгакова и гениальную иконописицу сестру Иоанну Рейтлингер. Митрополит Евлогий и о. Сергий еще не признаны святыми, хотя этого заслуживают. Но уже целый ряд их учеников сподобился канонизации. В частности, поэт, художник, богослов, а главное – друг обездоленных и нищих, монахиня Мария Скобцова, ее сын Юра, ее духовный отец, священник Дмитрий Клепинин и близкий друг Илья Фундаминский. Все четверо погибли в немецких концлагерях. А на другом конце Европы причислены к лику святых Иван Лаговский, член Русского студенческого движения, схваченный советскими властями в 40-м году в Эстонии и почти тут же расстрелянный, и студент, эмигрант из России Александр Шморель, казненный за антинацистскую деятельность в Мюнхене в июле 1943-го. И хочется еще прибавить трех людей из парижской русской среды, ставших первыми сопротивленцами во Франции и казненных немцами: молодых ученых Бориса Вильде, Анатолия Левицкого и княгиню Викторию Оболенскую.

Да, были в это время, несомненно, люди и в порабощенной и замученной России, но не в меньшей мере духовно страдающей, но и свободной творчески первой русской эмиграции. Их послание дошло до мира, прозвучало на всех мировых языках, явило себя на всех континентах. Дошло оно и до России. Надеюсь, что дошло. Ведь послание должно быть прочитано и пережито на родине – именно в этом сокровенная и великая мечта русской «первой волны», именно в этом ее надежда и ее завет.

Об авторе:
Никита Алексеевич Струве родился в 1931 году в Париже в русской эмигрантской семье. Внук знаменитого мыслителя и политика Петра Бернгардовича Струве. Долгие годы возглавлял кафедру славистики в университете Париж 10 (Нантер). Деятельно участвовал в распространении христианской литературы в СССР, возглавляя издательство YMCA-Press и журнал Русского студенческого христианского движения. Создал в Москве в 1991 году издательство «Русский путь». Автор ряда широко известных в мире книг, в том числе «70 лет русской эмиграции» (1996).

Источник: «Новая газета»