В отличие от обычных гидов, построенных по схеме сочленения достопримечательностей, предполагаемые путевые заметки нацелены на возрождение практики фланирования, с которой начинается новая визуальная культура XIX века, тесно связанная с транспарантной живописью, световыми театрами, фотографией и динамическими визуальными медиа.
Ян Левченко
В современную эпоху турист снаряжен гаджетами, загораживающими от него мир и загружающими рецепторы. Фланирование не отрицает гаджеты, но дает возможность отказаться от фиксации и присвоения образов, а значит – чувственно воспринять те во многом случайные траектории, которые прокладывает через город тело путешественника: посещать музеи без обязательного списка, зайти в незнакомые церкви, попасть во внезапно открывшиеся дворы и незапертые лестницы, присмотреться к супермаркетам, нетуристическим рынкам, непримечательным питейным заведениям. Города покидают страницы путеводителей и говорят с путешественниками на своем невнятном, но гипнотическом языке.
Нью-Йорк – не столица Соединенных Штатов лишь по той причине, что это столица мира. По крайней мере, того, который к концу XX века объединил первый и второй миры, оставив третий в полезном статусе парии, охваченного желанием догнать и перегнать. Это все еще долгая история. В России любят угрожать состарившемуся Западу громкими успехами Китая: за ними удобно прятаться. Однако Пекин и Шанхай еще долго будут бороться за необходимое сочетание финансовой, торговой и культурной состоятельности. Пока не нашелся китайский Рокфеллер, который бы построил нечто, хотя бы отдаленно напоминающее музей Клойстерс в Аптауне, как не нашлось пока в Китае театра или концертного зала, куда бы люди в вечерних нарядах стояли в очереди на улице, как в Карнеги-холл. Кстати, помимо культурных мероприятий, эффективным средством создания очереди в Нью-Йорке является Посольство России, часами не допускающее туда собственных граждан. Несомненно, в Москве больше черных американских джипов, чем на Манхэттене в конце рабочего дня, но нет такой системы общественного транспорта. В Рио-де-Жанейро остаются фавелы, до которым не угнаться даже самым загаженным уголкам Бруклина. Это все к тому, что третий – он пока твердо третий, а место второго остается вакантным. Первые места жестко поделены. По одну сторону Атлантики – Лондон (Париж, увы, подтверждает тезис Вальтера Беньямина о столице XIX столетия, прекрасного и эфемерного прошлого Европы). По другую – Нью-Йорк.
Нью-Йорк – далеко. Не так, как упомянутый Рио или совсем уж невообразимый Сидней, но словосочетание «за океаном» оказывает свое магическое воздействие. Это не на автобусе до работы доехать. Чтобы пространственные перемещения сделались ощутимыми, конечно, не требуется покидать пределов родного города. Нужно только перестать спешить и сменить оптику, что для взрослого человека – задача трудновыполнимая, если выполнимая вообще. Напротив, дальняя дорога без дополнительных усилий выбрасывает из траектории, в которой движется челнок нашей жизни. Со временем начинает что-то происходить уже в аэропорту. Не зря Брайан Ино в 1977 году изобрел медитативный стиль ambient именно для того, чтобы озвучить атмосферу амстердамского аэропорта Schiphol. Однажды мне довелось в магазине беспошлинной торговли пропустить вперед некоего господина. Он очень спешил, был красный и мокрый, каким я бываю перед лекциями, которые так и не научился читать без волнения. «А вы сами не спешите, что ли?» – «Нет. Куда спешить в аэропорту?» Мы явно не поняли друг друга. Для него, вероятно, в жизни ничего не менялось, он так же судорожно носился, как в городе между парковкой и работой. Возможно, это его имя сначала призывным, а потом упавшим голосом объявляли в микрофон перед закрытием посадочных ворот. Такие спешат и опаздывают. Но в основном люди в аэропорту преображаются, двигаются спокойно, даже величественно. Аэропорт с его заложенной амортизацией времени стал местом законного отдыха, паузы за пазухой мегаполиса. Наконец, уже в воздухе время вдруг начинает разматываться назад, когда семидесятиметровый «Боинг» будто зависает над торосами Гренландии, а между тем закат отодвигается все дальше и дальше, в итоге – на десять часов, за которые еще можно изменить свою жизнь. Ведь именно это не успеваешь сделать дома, где суета, все суета.
Дармовые полдня – важный бонус для Нью-Йорка, требующего намного больше времени, чем города Старого Света. Разумеется, и в Берлине, и в Париже, и, тем более, в Лондоне можно провести целую вечность. Для поверхностного знакомства с Венецией, чье население составляет 200 тысяч человек, осмысленный визит начинается с двух недель, и то если каждый день – в неустанном культурном потреблении. Но у Нью-Йорка иные масштабы – распахнутые и циклопические, он глядится в свои исполинские проливы и дотягивается до неба. Обычно толстые путеводители типа Fodor или Lonely Planet ограничиваются Манхэттеном, уделяя остальным районам города по несколько страниц и даже не включая их в подробную карту достопримечательностей. Но даже если выборочно следовать авторитетным советам, на осмотр Манхэттена уйдет неделя. А еще крупнейший в мире зоопарк в Бронксе, и остатки ныне исчезнувшего города XVII века на Статен-Айленде, и музей Бруклина, чьей коллекции хватило бы, чтобы привлечь туристов в самостоятельный миллионный город, тем более, в жадной до истории Америке. И еще десятка полтора must see, не считая атмосферы районов и настоятельной необходимости провести день, допустим, в библиотеке Гарлема, чтобы увидеть, наконец, как должен работать районный дневной клуб для широких слоев населения.
В Нью-Йорке нет центра, нет ядра и периферии. То же самое любят говорить о Лондоне, но это, скорее, идейное предпочтение – очевидно, что аристократический Вестминстер и деловой Сити образуют исторический центр. В Нью-Йорке же центра нет в буквальном смысле, и это немного страшно. Десятки улиц переходят в сотни, под прямым углом пересекая авеню, которые уже точно никогда не кончаются. Методичная сетка улиц обрывается одними лишь водными преградами. Подобно Стамбулу, разбросанному по разным континентам, Нью-Йорк расползается по разным штатам, острова причудливо соотносятся с частями материка, водные пути играют чужие роли, обманывают зрение и телесное чутье. Ист Ривер оборачивается морским проливом, широчайший Гудзон остается рекой, Статуя Свободы простирает свой факел совсем не в открытое море, а в небольшой залив, что не мешает штормам яростно полоскать деревья Батарейного парка на южной оконечности Даунтауна.
Что бы там ни значило выражение «Большое яблоко», которое относится к городу Нью-Йорку, отсутствие в нем ярко выраженного центра при наличии ощутимого центрального ареала (Манхэттен, остров Рузвельта и Северо-Запад Бруклина) явно корреспондирует со структурой упомянутого плода. Подземный магазин компании Apple вблизи Центрального Парка на пересечении 59-й улицы и Пятой авеню, который светится надкусанным яблоком в темное время суток, является не более чем частным случаем визуализации городского мифа. Яблоко – сначала языческий образ, потом библейский. Сады Гесперид, суд Париса, яблоки силы и молодости у скандинавских асов и широко известная история Адама и Евы как чемпион по числу иллюстраций. При дефиците древней истории соотнесение Нью-Йорка с образом яблока придает его картографической физиономии характер шифра: многие ищут очертания яблока на плане города. Но находят лишь один случай непосредственного отражения географической формы в слове, наткнувшись на залив «Баранья голова» в южной части Бруклина.
Яблок в Нью-Йорке не так уж много. Не больше, чем в других городах, если, конечно, не считать логотипов на компьютерах молодых и не очень профессионалов, что сидят в кафе вокруг Вашингтон Сквер, пользуясь скидками для преподавателей и студентов Нью-Йоркского университета. Логотип с «окошками» мне попался только в зоне вылета компании «Трансаэро», и то это был не компьютер, а полиэтиленовый пакет. Так что Apple, конечно, всех победил, и тут нет никакой рекламы, как нет ее в факте признания, например, абсолютного символического превосходства мотоцикла Harley Davidson над всеми прочими, не менее уважаемыми производителями. Бары Нью-Йорка не предлагают какие-то специфические коктейли с репутацией, в США не делают кальвадос. Вокруг города, если верить данным ассоциации производителей сидра штата Нью-Йорк, существует 14 компаний по производству и розливу, но все равно самый частотный сидр в первом попавшемся баре – Angry Orchard из штата Огайо. Так что яблоко – ценность сугубо символическая, эфирная. Говорят еще, что городское туристическое промо в виде принта «Я люблю Нью-Йорк» изображает не сердце, а красное яблоко. Хотя если разговор принимает такой оборот, оно больше похоже на свеклу.
Возможно, чистая символичность яблока связана как с его почтенной иконографией в культуре, так и с засильем разнообразия, которое принимает в Нью-Йорке едва ли не катастрофический характер. Если задаться целью обойти все заведения Парижа, то через несколько лет неустанного труда можно лечь в больницу и успеть объявить оттуда о завершении проверки справочника Michelin. С нью-йоркским справочником Zagat так не получится. На инспекцию городских заведений уйдет вся жизнь, а какой в этом смысл? Будучи земным шаром в относительной миниатюре, Нью-Йорк строго регулирует динамику популярных и культовых вкусов, чьи волны настигают друг друга, не успевая отложиться в коллективной памяти, но формируя карту каждого обитателя города в отдельности. Это та неисчислимость, затеряться в которой часто означает наткнуться на что-то вкусное. Мне с моей заведомой покорностью судьбе в лице дешевой и нередко отвратительной еды повезло набрести на кныши. У них нет ничего общего с яблоками, но это тоже символ великого города. И еще какой.
Кулинарные источники рассматривают кныш в этнографическом и, как следствие, романтико-ностальгическом ключе. Это белорусский пирожок преимущественно с картошкой или с гречкой, чья начинка часто кладется в середину, и тогда его края загибаются. В начале XX века филолог Вацлав Ластовский не зря тревожился насчет экспансии на Белую Русь конкурирующей ватрушки – внешне выходило, что это то же самое. Но империя рухнула, лингвистические мелочи сошли на нет, Ластовский неосторожно ввязался в культурную работу Советской Белоруссии, за что и был расстрелян в 1938 году, а кныш еще раньше эмигрировал от греха подальше в Америку. Как следствие, уже больше 100 лет это еврейский пирожок. И теперь кто скажет за тот кныш, что его привезли прямо с местечка на Хаустон стрит?
Это такая странная улица, которая принадлежит сразу нескольким частям города, и в этом ее своеобычное обаяние. Даниил Дугаев пишет в своем путеводителе по Нью-Йорку, написанном с любовью и знанием дела, что она никому не нужна: Маленькая Италия считает себя от нее в одну сторону, Нохо – в другую, то же самое верно и для Ист-Виллиджа относительно Нижнего Ист-Сайда. Улица шумная, широкая, без явных признаков какой-либо идентичности. Есть страшноватый скверик с алюминиевыми скамейками, из которых тщетно пытаются что-то вычиркать своими колесиками разноцветные и разновозрастные роллеры. Есть здоровенный для этой части Нью-Йорка Whole Foods Market с завышенной кулинарной самооценкой, многоэтажными шкафами замороженных наборов для вока и предсказуемо резиновыми овощами. От Хаустон к югу идет Фруктовосадская улица (Orchard St.) с крупным воскресным рынком ширпотреба, где среди разносного хлама иногда попадаются милые вещи и сувениры, которые покупают не боящиеся говорливых продавцов опытные туристы. Я, правда, не купил ничего: зачем же мне столько магнитов с Нью-Йорком, один уже есть, а брелки – где я возьму столько ключей… В самом начале Хаустон, то есть ближе к Ист Ривер, можно теоретически нарваться на неприятности: там проходит Авеню Д, застроенная массивными домами для малоимущих – «проектами». Если двигаться по Бруклинскому или Манхэттенскому мосту, то кажется, что Восточный Манхэттен состоит из этого тягостного коричневого нагромождения, которое загораживает все, кроме небоскребов. Наконец, на Хаустон есть знаменитый фаст-фуд «Деликатесы Каца», куда помещается больше 100 человек, и «Кнышная Ионы Шиммеля», где разве что 10 человек будут чувствовать себя вольготно.
В торговой культуре больших городов не бывает сильнее закрашенных прилавков, чем в этой кнышной. Встречаются еще гуще закрашенные чугунные батареи и навсегда замурованные побелкой вентиляционные заслонки в петербургских квартирах, что успели побыть богатыми десять лет и простояли в коммунальных руинах последующее столетие. В старых районах Стамбула на берегу Золотого Рога найдутся двери, от которых краска не отваливается кусками лишь потому, что таким дверям противопоказаны резкие движения. Но это быт, а прилавки – они бывают либо новые, либо отреставрированные и аккуратные, как в каком-нибудь заботливо состарившемся венском конфекционе или в парижской крепери. В лавке кнышей, появившейся на Хаустон между Первой и Второй Авеню в 1910 году, прилавок не меняли с 1920-х годов, когда к нему была подведена по тем временам прогрессивная подсветка. Раввин Йона Шиммель основал бизнес еще в 1890-е годы, но инвестицию в бойкое место и, стало быть, повышенную аренду делал уже оборотистый кузен раввина Йозеф Бергер. Происхождение братьев в американских справочниках типа Zagat называют и румынским, и украинским. Кстати, с аналогичной точностью отзывался, например, о корнях артиста Филиппа Киркорова любимый народом герой фильма «Брат-2». Честно говоря, пирог с картошкой и шкварками, а тем более с гречкой слабо встраивается в румынскую кухню, и даже адаптированный ею борщ не является основанием для такой атрибуции. Неизвестно, из Белоруссии ли именно приехал реб Йона, но происхождение кныша сомнений не вызывает. Нынешним потомкам выходцев из Восточной Европы остается только аккуратно месить тесто, добавляя в него то свежую брокколи, то припущенную тыкву, вовремя снимать с огня противни и покрывать трогательный филенчатый прилавок новыми слоями краски, постепенно сглаживая, а кое-где и сравнивая реечный декор.
Надпись сбоку от кассового аппарата гласит: One World, One Taste, One Knish. Нельзя сказать, что тут нет иронии, но в то же время это совершенно серьезно. Кстати, одна из ярких отличительных черт Нью-Йорка – постоянный смех над собой как особый признак самоуважения. Хозяевам кнышной на Хаустон есть за что себя уважать – и за вкус истории, столь актуальный в вечно молодом городе, и за невозмутимое отношение к переменам. Позже закрываться на уикенде? Иногда пожалуйста! Нет в продаже пива? Принеси с собой, только предупреди! Главный менеджер по фамилии Вольфман говорит по-английски с ярко выраженным славянским акцентом. Фраза предполагает, что его дочь и заместитель по фамилии Анистратов должна говорить без акцента, но это не так. Потому что тоже традиция. Ни в одном районе города нет ничего подобного. Хотя в магазинчиках на Брайтоне и можно повстречать изделия того же наименования. Но о сравнении речи не идет.
В своей уникальности и одновременной доступности кныш стал гением места. Что логично – как еще быть бизнесу, основанному раввином-ашкенази, лежащему между Маленькой Италией, Чайнатауном, пуэрториканской барахолкой и следами польской колонии, говорящему на ломаном, но бодром и понятном языке, вечному и неизменному ввиду своей невесомости – ведь рыночные бури не щадят в основном воротил и титанов! Стоя поглотив одну классику, я захватил с собой еще один – с фетой и пореем. Во-первых, съесть сразу два невозможно. Формат провинциальной щедрости блюдется как ноу-хау. Во-вторых, не запивать же это газировкой или продаваемым в заведении «Будвайзером»! Кстати, в том, что самые стильные и атмосферные места Нью-Йорка неизбежно снабжаются этим мерзким напитком, – еще одна пленительная загадка города. В Нью-Йорке и вокруг делают десятки первоклассных сортов – лагеры, эли, триппели и квадриппели в бельгийских традициях, мутные, цветные, прозрачные. В каждой аптеке сети Duane Reade можно приобрести, например, пиво «Три философа» крепостью девять градусов. Дело даже не в том, что хватает одной бутылки, а в том, что оно хорошее (правда, теперь кто поверит). Однако же перед красной этикеткой все равны, как перед законом. Просто это демократия, вот и все.
Кныш с фетой ехал со мной до самого Брайтон Бич, а от Ист Сайда это добрый час пути по линии Q. Трясся по Манхэттенскому мосту, содрогался от криков юродивой тетки за шестьдесят, оглушительно требовавшей денег или, по крайней мере, еды. Поскольку в Нью-Йорке нельзя никак реагировать на такие вещи, кныш не покинул своего мелкобуржуазного гнезда в недрах моего рюкзака. Мы продвигались сквозь Бруклин к берегу океана, кныш остывал, я тоже – надо, надо было съесть его таки на месте! Но в квартире коллеги на 21-м этаже большого дома в пятидесяти метрах от линии прибоя была микроволновая печь, а в квартальной лавке – колорадское пиво, не то чтобы изысканное, зато не «Будвайзер». Последнее, что стоит отметить в связи с кнышем. Он печется, а не жарится. Не путать с драником. Поэтому живот от него не болит – даже в сочетании с пивом.
Источник: Журнал «Гефтер»