Узнав про лекторий «Новой газеты», я обрадовался дважды. Первый раз за себя, потому что мне страшно интересно услышать, что одни писатели, любя и ревнуя, говорят о других. Второй раз – за всех остальных. Мне кажется, что этот замысел вырос из «Теории малых дел», которую так презирали большевики. Ведь она могла изменить будущее, не сметая, как революция, прошлого, а строя настоящее вместе с ним.
Конечно, просвещение – лекарство избирательное. Оно помогает лишь тем, кто готов лечиться от интеллектуальной глухоты и апатии. Их мало? Их много! Просто не все они знают, что вокруг – не только инвалиды телевидения, что рядом мучаются от одиночества и ностальгии по культуре такие же, как они.
В каждом городе России живут три сестры, которым не с кем, как это сказано у Чехова, поговорить по-итальянски. Помочь им найти своих – или воспитать их – вот благородная задача всего проекта. Не зря именно беседой Татьяны Толстой о «Трех сестрах» открылся лекторий «Новой». А пока он набирает обороты, я хочу рассказать, как это делают в Америке.
Сегодня только 7% студентов США собираются получать дипломы по нетехническим, а точнее говоря, непрактичным дисциплинам. Кризис гуманитарного образования стал настолько острым, что не так давно Академия наук и искусств США составила тревожный меморандум под интригующим названием «Суть дела» и отправила его персонально каждому конгрессмену. Смысл послания в том, что стране грозит интеллектуальное обнищание, которое тяжело отразится на всем строе жизни. Напуганная перспективой элита принялась искать виновных, но не нашла таковых среди студентов. Их понять легче всего.
Гуманитарные специальности никогда не были хлебными, инженеру и бухгалтеру найти работу несравненно проще, чем дипломированному филологу или философу. Мысль о том, что гуманитарное образование никому не нужно, потому что оно не способно дать выгодную профессию, не нова. Мои родители тоже были в ужасе от того, что я выбрал филфак, а не политех, как все нормальные люди. Оглядываясь, я понимаю, что они были правы, но о своем выборе еще ни разу не пожалел, потому что занимался, чем люблю, всю свою жизнь, чего бы ей это ни стоило.
Это никак не отменяет тревоги нынешних абитуриентов, но позволяет перевести разговор в другую плоскость. Гуманитарное образование не может сделать человека богатым, но оно может сделать нашу жизнь интереснее, а нас, если повезет, лучше. В этом, собственно, был смысл первых университетов, которые воспитывали не специалистов, а элиту широкого профиля и глубоких знаний, аристократию духа, которая должна была решать и править. Избранным университет предлагал подлинно высшее образование: тет-а-тет.
– Настоящая мудрость перетекает из головы в голову, – говорил не веривший в тираж Сократ, – как «переливается вода из одного сосуда в другой по шерстяной нитке».
Такими университеты были еще в викторианской Англии, где на античных образцах готовили чиновников, управлявших значительной частью тогдашнего мира. Примерно так рассуждал выдающийся русский античник Фаддей Зелинский, который считал знание латыни непременным условием для карьеры хорошего бюрократа.
Боюсь, что сегодня эта логика не работает, и гуманитарным наукам трудно доказать свою практическую пользу. Любую другую – тоже. Но в этом виноваты уже не только рынок труда, но и сама университетская наука. Под нажимом модных теорий она привила американской Академии постмодернистский релятивизм и превратила курс знаний в набор случайных предметов, которые на здешнем арго называются «курсы Микки-Мауса».
Все началось в 90-е годы, когда американская Академия перекроила программу гуманитарных факультетов университетской Америки, объявив войну канону. Его тогда называли «собрание книг, написанных исключительно мертвыми белыми мужчинами» – Шекспиром, Диккенсом, Толстым и т.д. Революция в высшей школе Америки началась, как, собственно, все революции, с борьбы за равенство и справедливость. Модная теория плюрализма культур стремилась упразднить прежнюю иерархию ценностей, заменив ее своей – честной и безумной. Свергая старых кумиров, профессора вводили процентную норму, уравнивая в программе число авторов-мужчин и женщин. Исправляя колониальные пороки, университеты заменяли, например, французскую литературу «франкоязычной», что позволяло студенту узнать сенегальца Сембена Усмана, но не читать парижанина Мольера.
В результате гуманитарные факультеты стали фабриками теорий, изложенных зубодробительным языком. Не удивительно, что теперь захлебнувшаяся в посредственности Академия пожинает горькие плоды: ее считают ненужной. Но это неправда! Гуманитарное образование помогло добиться успеха таким разным людям, как президент Обама, изучавший юриспруденцию в Гарварде, и его бывший соперник Митт Ромни, получивший там же диплом по английской литературе. И что еще важнее – в Америке есть множество блестящих, красноречивых, умнейших профессоров, способных потрясти своих студентов и внушить им любовь к истории и философии, музыке и литературе, искусствоведению и социологии.
Я точно знаю, потому что слушаю этих профессоров четверть века
Однажды я сидел между двумя американскими профессорами, которые, как все учителя, жаловались на своих студентов.
– Университет, – сказал один из них, – нужен для того, чтобы молодые люди думали о сексе не сто процентов своего времени, а хотя бы восемьдесят.
– Верно, – согласился с ним другой профессор и не без горечи добавил: – Образование – слишком роскошная штука, чтобы растрачивать его на молодых.
Я горячо согласен с обоими, потому что сам был таким: прогуливал лекции, выкручивался на экзаменах и забыл все, чему учили, что, возможно, и не так уж плохо. Ведь половина наших университетских предметов, вроде «Политэкономии социализма», можно смело назвать фантомными. Что еще не отменяет моей любви к «ненужным знаниям».
Считается, что мы учимся, чтобы получить профессию, чтобы работать, чтобы творить, чтобы созидать, чтобы строить. Обучение – это вклад в будущее, подготовка к чему-то более важному, чем оно само. Но есть и другое образование, которое лучше назвать просвещением. Его лозунг я вычитал в детской книжке и запомнил на всю жизнь: «Хочу все знать!» Не для чего-то, а просто так – зря и даром.
Радости бесцельного знания кажутся сомнительными, но только на первый взгляд. Слишком у многих школьный и студенческий опыт отбил одну из самых естественных страстей – любовь к учебе. В отличие от многих других страстей, с возрастом она не отмирает, а развивается. Учиться никогда не поздно и всегда приятно. Особенно когда мы учимся не тому, чему надо, а тому, чего хочется.
Именно это со мной произошло, когда ровно 25 лет назад в Вашингтоне появилась компания (сейчас она называется «Great courses»), выпускающая университетские курсы лекций, записанные сперва на магнитофонную пленку, потом – на CD, потом – на DVD, ну а теперь – в цифровой форме, годной уже для чего угодно. Курсы бывают разной длины, от шести до семидесяти лекций. Каждая лекция рассчитана на полчаса и стоит 2–3 доллара, если дождаться распродажи.
Моим первым приобретением были 48 лекций по истории музыки. Их с блеском читал профессор консерватории Сан-Франциско Роберт Гринберг. До него я думал, что серьезная музыка существует для пижонов, после него я не могу прожить без нее дня.
С тех пор лекции сопровождают меня повсюду – в автомобиле, в самолете, в лесу, на велосипедных прогулках, в ванной, даже на кухне за приготовлением обеда. Не торопясь, со вкусом, толком и расстановкой я прослушал множество лекций по самым разным, но одинаково увлекательным областям знаний. Тут были: 70-часовой курс истории философии, 50 лекций о мировых религиях, «Квантовая механика для поэтов», биографии Леонардо, Макиавелли и Черчилля, тайны американской конституции, история оперы, парадоксы Ницше, мысли Сартра, все, что известно про античность, судьба Китая, основы психологии, полемическая серия об искусственном интеллекте, история джаза, обзор шекспировских хроник, а также полный Бах и замысловатый Джойс, про которого мне пришлось слушать дважды.
Страшно сказать, но на сегодняшний день я прослушал 5000 лекций, составивших «мои университеты». Став фанатиком записанного знания, я не без облегчения обнаружил себе подобных. Среди них оказались Билл Гейтс, Вуди Аллен, Ник Нолте, сенаторы, банкиры, ученые.
Заразившись любовью к ненужным знаниям, я превратил учебу в хобби, не уступающее рыбалке и выпивке. Эта страсть – одна из немногих, безопасна, необременительна и всем доступна. Поэтому я горячо надеюсь, что в один прекрасный день компания вроде той, о которой я рассказывал, появится и в России.
Ведь даже в мое время, когда высшим авторитетом пользовались физики, а не лирики, все, а не только филологи, знали, кто такой академик Лихачев, чем занимается Аверинцев и чего стоит Лотман. Когда Юрий Михайлович приехал читать лекции к нам, в Ригу, поклонники не вместились в актовый зал и сидели, чуть не вываливаясь, на подоконниках. Пусть сегодня трудно поверить, что в те странные времена многие, как я, зачитывались «Смехом в древней Руси», «Поэтикой ранневизантийской литературы» и «Анализом поэтического текста». Но я твердо знаю, что гуманитарные науки по-прежнему охраняют нерентабельные и необходимые основы цивилизации, без которых ее существование окажется под вопросом.
– Как ваши изыскания, – спросили в Пентагоне одного ученого-теоретика, – помогут обороноспособности страны?
– Никак, – ответил тот, – но они сделают страну достойной обороны.
Источник: научно-культурологический журнал «Relga»
http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?level1=magazine