Главный факт экономической науки состоит в том, что все жители земли стали в среднем в 10 раз богаче за последние два столетия. Этот удивительный факт невозможно объяснить одними экономическими рассуждениями. Удивительный рост XIX и XXвека стал возможен в первую очередь благодаря буржуазным ценностям, а не новым технологиям или научным открытиям. Как это произошло?

Об этом – Дейдра Макклосски – профессор экономики, истории, английского языка и коммуникаций в Иллинойсском университете в Чикаго, автор книги Bourgeois Dignity: Why Economics Canʼt Explain the Modern World.

Семь. Именно столько главных добродетелей существует в западной философской традиции – от Платона до Адама Смита. Или согласно конфуцианской традиции, родившейся еще в 479 году до нашей эры. Или по мнению авторов поразительной книги под названием «Позитивные черты характера и добродетели: справочник и классификация», опубликованной в 2004 году Американской психологической ассоциацией под редакцией Кристофера Петерсона и Мартина Селигмана, – в работе над ней участвовали четыре десятка профессоров психологии. Или, уж если на то пошло, в соответствии практически со всеми теориями о том, что нужно человеку, чтобы преуспеть в жизни.

Первостепенная добродетель – это, конечно, справедливость, равновесие и взаимное уважение в обществе. Другая – умеренность, душевное равновесие, умение обуздывать страсти. Третья – мужество. Как может человек преуспеть, если он, подобно Обломову, будет день-деньской валяться в постели из-за неспособности преодолеть смутный страх или апатию – этот аристократический вариант робости? Благоразумие, как говорил Фома Аквинский, – добродетель практическая: знания и навыки, сноровка, понимание личных интересов. На этом завершается список четырех добродетелей, которые так ценили в суровых городках-полисах и еще более суровых империях Средиземноморья. Римляне считали справедливость, умеренность, мужество и благоразумие «кардинальными» добродетелями, на которых держалось общество воинов, ораторов и придворных (cardoна латыни – ось). Христиане же назвали их языческими – и отнюдь не только с пренебрежением.

Христианство добавило к списку три собственные добродетели: как говорил апостол Павел, «а теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (1 Кор 13). Их называют теологическими или христианскими – что, пожалуй, чересчур лестно для христианства, поскольку, как все мы знаем, есть такие, кто называет себя христианами, но на деле этим добродетелям не следует, предаваясь ксенофобии, гомофобии и неприятию всего нового. Хоть эти три «священные» добродетели и отдают ладаном, им можно дать абсолютно светские определения, что и сделано в сборнике под редакцией Петерсона и Селигмана. Вера – ретроспективная добродетель: наличие у человека идентичности, отправной точки, чтобы последовательно идти вперед. Вы можете быть матерью, дочерью, женой, швейцарцем, женщиной, учителем, врачом, читателем, и вам в голову не придет отрицать это или менять с легкостью необыкновенной. Надежда, напротив, – добродетель перспективная, когда у вас есть цель, замысел. Куда вы идете? Камо грядеши? Если вам совсем не на что надеяться, вы придете вечером домой, достанете ствол и сведете счеты с жизнью. А любовь, величайшая из трех добродетелей, – смысл всего этого: любовь к мужу, любовь к родине, любовь к искусству, любовь к науке, любовь к Богу.

Четыре плюс три равняется семи. Семь главных добродетелей стали результатом случайности – «встречи» римлян и еретической иудейской секты в Iвеке нашей эры. Но подобное случайное сочетание оказалось на удивление уместным. Семь добродетелей «первичны» в том же смысле, в каком «первичны» основные цвета, красный, синий и желтый. Можно смешать красную краску с синей и получить лиловый цвет, но, смешав лиловый и зеленый, не получите красного, синего или желтого. Из справедливости и мужества вырастает такая добродетель, как честность, а из надежды и мужества – оптимизм, но в обратном порядке такого не выйдет.

И еще они называются главными потому, что жизнь без одной из этих добродетелей или без некоего своеобразного сочетания всех семи содержит явные изъяны. Без этого, пользуясь терминологией Аристотеля, нельзя добиться telos, цели человеческой жизни. Когда в 1937 году Уинстон Черчилль заявил, что Муссолини обладает «такими потрясающими качествами, как мужество, понимание, самообладание и стойкость» – то есть мужеством, благоразумием, умеренностью и снова мужеством в сочетании с верой (к этому можно добавить надежду Дуче на создание новой Римской империи), – он превозносил, как и подобает аристократу, воспитанному в школе Хэрроу и Сандхерстском военном колледже, почти весь набор языческих добродетелей с небольшой примесью христианских. В другой раз Черчилль заметил: будь он итальянцем, стал бы фашистом. Но, надо полагать, даже он понимал, что любви и справедливости фашизму недостает. Пять добродетелей из семи – маловато.

Несбалансированные и неполные наборы добродетелей – их мы называем грехами – не работают и в инновационном обществе, основанном на коммерции. «Буржуазные добродетели» – это просто те же семь первичных добродетелей, реализуемых в Западной Европе, США или Японии в условиях инноваций, проверяемых рынком. Конечно, они реализуются не идеально – ведь и сами люди далеки от совершенства. Но современный мир создали именно добродетели, а не такие грехи, как алчность и стремление отобрать что-то у другого.

Каким образом? Богатые страны в плане инноваций зависят от своей буржуазии. Но обществу необходимо принять буржуазные добродетели, а не душить их с аристократической спесью, мужицкой завистью и клерикально-бюрократической яростью. К 1800 году многие в Северо-Западной Европе, к 1900 году другие европейцы, а к 2000 году многие простые люди по всему миру начали воспринимать результаты деятельности буржуазного рынка и его беспокоящих инноваций более или менее благожелательно. Как выразилась историк Кристин Маклеод, по прежним меркам «культурной гегемонии аристократии… изобретатель не был героем»: он покупал идеи по дешевке, а продавал их дорого. Но в Британии к середине XIXвека изобретатель, новатор, реорганизатор однозначно стал считаться героем, признанным благодетелем людей. Голландцы, американцы, затем британцы, а за ними и основная масса населения других стран, например, швейцарцев и шведов, в конце XIX столетия начали позитивно относиться к рыночной экономике и даже «созидательному разрушению», связанному с постоянными инновациями, ориентированными на прибыль.

В 2005 году философ Ален де Боттон так отозвался о своем родном Цюрихе: его «урок всему миру состоит в том… чтобы напомнить, насколько творческим и человечным может быть город, от которого вы не требуете ничего большего, кроме как быть скучным и буржуазным». В этой связи он процитировал слова философа Монтеня, написанные в последние десятилетия XVIвека: «Устремляться при осаде крепости в брешь, стоять во главе посольства, править народом – все эти поступки окружены блеском и обращают на себя внимание всех. Но бранить, смеяться, продавать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и с собою самим мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости, неизменно оставаться самим собой – это вещь гораздо более редкая, более трудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, что бы ни говорили на этот счет, ведомы такие же, если только не более сложные и тягостные обязанности, какие ведомы жизни, не замыкающейся в себе».

Именно это и сотворило современный мир – люди стали восхищаться куплей, продажей, жизнью в любви, мягкости и справедливости, а не блестящими деяниями аристократов. Это дало буржуазии возможность заниматься инновациями. И она ею воспользовалась. Средний доход на душу населения в Швейцарии, в которой находится Цюрих, увеличился с $3 в день в 1800 году до $125 в день сегодня (в долларах 2010 года).

Осознание, что современный мир создали этические идеи, меняет наш взгляд на экономику и экономическую теорию. Если инновации, как я считаю, стали следствием новообретенного достоинства и свободы следовать буржуазным добродетелям, то нам стоит смиренно порадоваться этому, не впадая в грех гордыни. Если наше буржуазное «здание» было воздвигнуто не на фундаменте империализма и эксплуатации неравенства в торговле (а в этом я тоже убеждена), нам следует этим восхищаться, не забывая, впрочем, о самокритике. Если серьезные инновации не противоречат нравственности, мы можем следовать более зрелой этике, чем лозунг «алчность – это хорошо» у правых и «долой капиталистов» у левых. Иными словами, нам нужно преодолеть восприятие истории экономики, которое казалось правильным в 1848 году, а некоторым и в 1914 году, еще до полной идеализации крестьянства, романтизации Средневековья, представлений о злобных фабрикантах, гнусных машинах, угнетенных рабочих и раздражающем потребительском поведении, свойственном общественным классам, во всех отношениях стоящим ниже нашего собственного.

Когда буржуазные добродетели не процветают, и особенно когда ими не восхищаются другие классы общества, власти страны и сама буржуазия, результаты получаются незавидными. Как отмечали экономисты Вирджил Сторр и Питер Беттке, говоря о Багамах, «буквально все модели успеха, что можно найти в экономической истории этих островов, приходится характеризовать как пиратские», в результате чего тамошние предприниматели «стремятся к присвоению «ренты», а не получению прибыли [за счет производства]». Опора на пиратскую алчность – эгоистическое благоразумие, не уравновешенное другими добродетелями, например, справедливостью (за исключением, если обратиться к самой истории пиратства, демократической справедливости на борту пиратских кораблей), – работает плохо. И, вопреки мнению многих как в левых, так и в правых кругах, подобное пиратское «благоразумие без границ» нехарактерно для буржуазии.

Сбалансированный набор буржуазных добродетелей отнюдь не умозрительное понятие. Веками мы исповедовали его на практике в Венеции и Голландии, затем в Англии, Шотландии и британских колониях в Северной Америке, затем в Бельгии, Северной Франции, Рейнской области, Женеве, Сиднее, Кливленде, Лос-Анджелесе, Бомбее, Шанхае и постоянно растущем количестве других мест на планете наперекор стойким традициям аристократических и крестьянских добродетелей и грехов. Конечно, мы не раз впадали и в буржуазные грехи. Грех первороден. Но мы – большинство из нас – живем в коммерческом обществе, а общество, основанное на рынке и инновациях, не делает нас всех автоматически грешниками. Скорее наоборот.

Признаю, ведущая буржуазная добродетель – это Благоразумие: купить подешевле, продать подороже. Но это же благоразумие подсказывает нам: лучше торговать, чем воевать, нужно просчитывать последствия, умело делать добро – так, Герберт Гувер после 1918 года предпринял энергичные усилия для спасения Бельгии от голода.

Вторая добродетель – это, конечно, Умеренность, позволяющая сберегать и накапливать богатство. Но умеренность также помогает учиться новому в бизнесе и в жизни, прислушиваться к клиенту, побеждать соблазн опуститься до обмана, спокойно искать компромисс – как Элеонора Рузвельт на переговорах о Декларации прав человека ООН в 1948 году.

Далее идет Справедливость – основа нерушимости честно приобретенной частной собственности. Но кроме того, справедливость побуждает нас с охотой платить за хорошую работу, уважать труд, устранять привилегии, ценить людей за способности, а не происхождение, не завидовать чужим успехам – именно это с 1776 года обеспечивает инновации.

Следующая добродетель – Мужество, необходимое, чтобы опробовать новые методы в бизнесе. Однако мужество позволяет также преодолевать страх перемен, стойко переносить неудачи на грани банкротства, приветствовать новые идеи, просыпаться утром с радостью, предвкушая новую работу, оно позволяет нам сопротивляться унылому пессимизму, с 1848 года охватившему многих интеллектуалов – как левых, так и правых.

Еще одна добродетель – Любовь, забота в первую очередь о близких. Но она же движет заботой буржуа о своих работниках, партнерах, коллегах, клиентах и согражданах, способностью желать добра всем людям, идти на контакт, в том числе с незнакомцами.

Затем идет Вера – вера в свое деловое сообщество. Но еще вера воздвигает памятники славному прошлому, поддерживает традиции в коммерции, познании, религии, идентичность жителя Антверпена, Чикаго или Осаки.

Наконец, Надежда, позволяющая представить себе более совершенный механизм. Но надежда также с 1533 года помогает нам осмысленно трудиться, воспринимать свою работу как достойное призвание.

«Буржуазные» и «добродетели» – не взаимоисключающие понятия. Это наш сегодняшний образ жизни, в основном на работе в удачные дни, – и образец для жизни с понедельника по пятницу.

И все же инновации даже в условиях этичного капитализма, который я проповедую и вижу вокруг себя, уже полтора столетия служат объектом презрения со стороны многих «властителей дум» – от Томаса Карлейля до Наоми Кляйн. По наущению таких интеллигентов мы, если ему поддадимся, можем вновь пережить те же ужасы национализма и социализма, что и в середине XXвека. Если мы воображаем себе лишь разрушение пасторального идеала и отвергаем преимущества инноваций, мы так и останемся нищими пастухами и крестьянами без возможностей для интеллектуального и духовного развития. Если мы будем поклоняться вышестоящим, насилию и государству, мы можем легко отдать свою жизнь на откуп военно-промышленному комплексу. Если мы откажемся от экономических принципов ради беспокойства об окружающей среде, мы можем вернуться к поденному заработку в три доллара, будем жить в хижинах посреди леса, как Генри Торо, и, подобно ему, зависеть от наших друзей в городе, снабжающих нас гвоздями и книгами. Сегодня, в начале XXIвека, мы при желании можем даже дополнить все это антибуржуазной религиозностью – новой, как та, что руководила террористами, направившими самолеты на башни Всемирного торгового центра, или старой вроде социалистического толкования Нагорной проповеди.

Но я предлагаю этого не делать. Лучше вместо этого вернуться к буржуазным добродетелям, которые дали нам возможность, как отмечал еще в 1792 году Вильгельм фон Гумбольдт, для Bildung (формирования личности): «Истинная цель человека… есть высшее и наиболее пропорциональное формирование его сил в единое целое». Нам нужно отказаться от материалистического постулата о том, что современный мир создали «перетасовки» и эффективность или эксплуатация бедняков. И еще нам нужна новая историческая и экономическая наука, которая учитывала бы цифры и слово, интересы и риторику, поведение и смысл.

Источник: InLiberty