В издательстве «Альпина нон-фикшн» выходит книга доцента Нью-йоркского университета  Дженнифер Джекет «Зачем нам стыд? Человек vs. общество»,  в которой рассказывается о том, какую роль играл стыд на протяжении всей истории развития человечества и почему сегодня благодаря широкому распространению интернета, когда информация практически о каждом человеке общедоступна, стыд обретает особую значимость, становясь мощным инструментом контроля общества над индивидуумом.

«Про общество» совместно с издательством «Альпина нон-фикшн» публикует фрагмент второй главы «Власть стыда».

Пришествие вины

Ряд антропологов, ставших родоначальниками изучения стыда, в том числе Рут Бенедикт, считали его более значимым в коллективистских культурах, например в Японии, а также в Китае, Бразилии, Греции, Иране, России и Южной Корее, и менее важным для основанных на индивидуализме культур Запада, где на смену стыду пришла вина как механизм самонаказания. Антрополог Дэн Фесслер провел эксперимент, желая выяснить, действительно ли на Западе стыд не играет большой роли. В эксперименте участвовали фокусные группы носителей коллективистского сознания из индонезийского племени бенкулу (80 человек) и типичных индивидуалистов из Южной Калифорнии (75 человек). Обеим группам было предложено составить список из 52 самых обсуждаемых чувств и ранжировать их по встречаемости в родной культуре. В списке индонезийцев «стыд» стоял на второй позиции, а у калифорнийцев не только не попал в первую десятку, а оказался 49‑м – между «огорчением» и «презрением». Еще одно любопытное отличие: в первую десятку индонезийского рейтинга попал «страх», а калифорнийского – «скука» и «разочарование» (возможно, все дело в лос-анджелесских дорожных заторах?). Что же касается вины, то калифорнийцы отвели ей 32‑е место – между «обидой» и «отвращением», тогда как в индонезийском списке из 50 позиций не оказалось ничего, что можно было бы перевести как «вину». Как во многих других азиатских культурах, в их языке вообще не было такого слова.

По большому счету вина считается западным «изобретением». Это чувство чаще наблюдается у западных людей, причем в наше время стало более распространенным, чем в прошлом. В тексте Ветхого Завета слово «вина» отсутствует. У Шекспира оно встречается только 33 раза, тогда как слово «стыд» – 344 раза. Мы даже не знаем, как вина проявляется внешне. В ходе исследования с участием студентов-дипломников из штата Висконсин, которым показывали фотографии людей, испытывающих разные чувства, вина оставалась неузнанной, в отличие от злости, отвращения, страха и даже стыда.

Тем не менее западные люди утверждают, что часто испытывают вину: по данным нидерландского исследования, в общей сложности почти по два часа в день. Почему же она стала играть такую важную роль? Возможно, ее значимость возрастала по мере того, как мы обретали больше возможностей для отделения от группы, ведь, как утверждается, вина – чувство, переживаемое в одиночестве, без свидетелей. Трудно испытывать интимное переживание, если уединение недоступно. Для сравнения: среднее время одиночества человека из амазонского племени яномами равняется нулю, а в США на сегодняшний день 28% домохозяйств состоят лишь из одного человека. Херант Качадурьян, почетный профессор психиатрии и биологии человека, полагает, что вина (в его представлении – более осознанная форма стыда) появилась у человечества одновременно с обретением способности к созданию символических объектов, таких как наскальная живопись (древнейшие образчики которой возникли 40 000 лет назад). Наличие такой способности свидетельствует о существовании абстрактного мышления и зачатков новых систем верований.

Помимо возможности уединения и умения создавать символические объекты укоренению вины в спектре эмоций западного человека способствовало христианство, а в дальнейшем – и философия индивидуализма. В конце XVIII – начале XIX века идея индивидуализма выдвинулась на передний план благодаря таким явлениям, как романтическая литература, придававшая особое значение саморазвитию и самовыражению, американская и французская революции и представление об индивиде как субъекте политических изменений. Индивидуализм утвердился в качестве принципиальной позиции и политической философии – особенно в Америке, которая регулярно удостаивается звания самой индивидуалистичной страны мира. «Верь себе! Нет сердца, которое не откликнулось бы на зов этой струны», – написал житель Бостона Ральф Уолдо Эмерсон в эссе 1841 года «Доверие к себе». Но вот один из многих парадоксов американской культуры: несмотря на призывы верить в индивида, она одержима идеей величия – а что есть величие как не оценка, даваемая другими, и статус, определяемый относительно других?

Нынешняя американская культура опирается еще и на идею корпорации – структуры, управляемой пре­имущественно задачами прибыли и роста. Как это далеко от понятия индивидуального и стремления полагаться только на себя! Аксиома либертарианства – об ограниченной роли государства – опирается на истовую веру в индивида. Тем не менее виднейшие носители либертарианской идеологии – элита Кремниевой долины и высокотехнологичной индустрии в целом – кровно зависят от крупных компаний, технологий и инвестиций, прибыльность которых неотделима от их общественного характера.

Все дело в том, что идея индивидуального, будь оно реальным или иллюзорным, вытесняет идею стыда, который является по своей сути социальным феноменом и в нашей культуре самодостаточности может казаться анахронизмом. Сверхиндивидуалистичное, помешанное на приватности общество вынуждено рассчитывать на вину как на основной инструмент общественного контроля.

Другая, более практическая причина возвышения вины заключается в возможности сделать наказание менее затратным. Если индивид наказывает сам себя с помощью вины, социальной группе или государству этим заниматься не приходится. Вина – самая дешевая мера принуждения. Когда социальная норма глубоко усвоена, личность самостоятельно следит за ее соблюдением. Как говорит об этом биолог-эволюционист Роберт Трайверс: «Такая эмоция, как вина, выработалась у людей отчасти для того, чтобы побудить отступника расплатиться за свой проступок и в будущем вести себя адекватно, что препятствует разрыву отношений, основанных на взаимности».

Это ведет нас к другой, более спорной причине господства вины. Существует мнение, что наказание виной не просто менее затратно – оно нравственней. В отличие от стыда, главной мишенью вины становится не личность человека, а его поступок. По крайней мере с XVIII века философы утверждают, что вина – полезное переживание, побуждающее нас брать на себя ответственность за свои проступки, деятельно раскаиваться и восстанавливать порушенные отношения, тогда как, испытывая стыд, мы хотим лишь одного – спрятаться, исчезнуть с глаз долой. Утверждается также, что вина переносится легче, чем стыд, да и вообще это более совершенное чувство, хотя очевидно, что человек может испытывать из-за вины подлинные муки.

Как государство помогло нам проститься со стыдом

Когда церковь и государство превратились в повсеместно распространенные могущественные системы, группы людей делегировали этим властным институтам определенные права: например, право физического наказания. До изобретения тюрем многие наказания, в том числе самые ужасные, носили публичный характер. Такие изуверские казни, как четвертование, при котором человека приковывали к четырем лошадям и отрывали конечности, проводились при массовом стечении народа. По крайней мере с XII века применялось клеймение преступников, не меньшие увечья приносило вырывание ушей или ноздрей. Слово «стигмат», означающее «клеймо», «отметина», появилось в Древней Греции для обозначения символа, выжигаемого или вырезаемого на теле человека в знак того, что он является рабом, разбойником или изменником. По словам специалиста по денежному обращению антрополога Густава Пиблза, клеймо на должнике было древнейшей формой рейтинга надежности. Непременной принадлежностью городской площади служили позорный столб, позорный стул и колодки. Нечистого на руку пекаря могли выставить на поругание с тестом на голове.

Затем многие принятые на Западе наказания отмерли. Философ Мишель Фуко описал роль государства в исчезновении постыдных наказаний в книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975). С позорными столбами было покончено во Франции в 1789 году, в Англии – в 1837‑м. В XIX веке во Франции и в Англии было запрещено клеймение, а во Франции еще и публичная демонстрация заключенных. Нью-Йорк стал первым штатом, запретившим публичную казнь через повешение в 1835 году, и другие штаты постепенно последовали его примеру. Благодаря тюрьмам наказание стало более приватным делом.

Несмотря на повсеместное распространение приговоров к тюремному заключению, которое само по себе сопряжено со стыдом, и отказ от позорных наказаний, государство продолжает использовать стыд, но в более мягких формах. В некоторых штатах судьи приговаривают воров к публичному ношению табличек, сообщающих об их преступлении. В ноябре 2012 года жительница Огайо, выехавшая на тротуар, чтобы обойти полный детей школьный автобус, была вынуждена простоять два часа на улице с плакатом следующего содержания: «Только идиот будет ехать по тротуару, чтобы обогнать школьный автобус». В Китае принято публично водить уголовников с вывешенными на них описаниями их преступлений.

Существует много убедительных доводов против того, чтобы государство использовало стыд для воздействия на преступников. Марта Нуссбаум, специалист по политической философии, является одним из самых непримиримых противников наказаний стыдом. Она убеждена, что главное предназначение государства – оберегать человеческое достоинство и постыдные наказания идут вразрез с этой миссией. Можно возразить, что преступник сам посягнул на человеческое достоинство, но, с точки зрения Нуссбаум, подключение публичной системы права все меняет: «Участие государства в наказании стыдом – принципиальный момент. Люди всегда будут превращать других людей в отверженных, и преступники обречены быть изгоями. Но для государства соучаствовать в подобном унижении означает подрывать самые основы идей равенства и достоинства, на которых строится либеральное общество». Другие правоведы замечают, что стыд просто не эффективен в современном урбанистическом обществе, отличающемся мобильностью и анонимностью.

Профессор права Джеймс Уитмэн выступает против наказания стыдом, поскольку обязанность осуществлять возмездие перекладывается при этом с государства на общество. Государство же, по его мнению, не должно использовать стыд, поскольку призвано гасить в своих гражданах побуждение карать отступников, а не подталкивать их к этому: «Меры взыскания, сопряженные со стыдом, в нашем обществе недопустимы по той же причине, по которой они кажутся нам непозволительными в Китае или в Афганистане под властью Талибана. Они воплощают неприемлемый стиль правления в силу своего воздействия на психологию общества. <…> Постыдные наказания были бы недопустимы даже при совершенном отсутствии какого‑либо ущерба для преступника хотя бы уже потому, что представляли бы собой неуместное парт­нерство государства и толпы». В противоположность аргументации Нуссбаум, логика Уитмэна предполагает отказ от наказания стыдом в интересах скорее общественности, чем виновного.

Иными словами, человечество предпочло, чтобы их интересы представляло государство даже в отношении наказаний. И если государство предлагает общественности помочь ему в этом деле – к примеру, обязывая изобличенных воров публично носить на себе подробное описание совершенных ими краж, – то делегирует часть своих обязанностей толпе, которая, по словам Уитмэна, может вести себя «непостоянно и неконтролируемо». Однако, как мы увидим в дальнейшем, бывают случаи, когда стыд, даже в рамках наказания со стороны государства, можно использовать во благо социума, причем сам социум сочтет такие меры приемлемыми.

Бывает ли абсолютное бесстыдство?

Итак, стыд занимает невысокое место в шкале эмоций типичного американца, но, мало этого, его противоположность – бесстыдство – нередко носит ярко выраженный характер (что приводит к появлению книг наподобие «Придурков» Аарона Джеймса). Как установила Рут Бенедикт, для японцев явилось откровением, что захваченные в плен во время Второй Мировой войны американцы не стыдятся положения военнопленных, тогда как в японской культуре это немыслимый позор. В ходе нашего эксперимента по изучению влияния стыда на кооперацию многие студенты боялись оказаться отщепенцами, но нашлись и такие, кого это не волновало. Меня поразило наглое спокойствие некоторых игроков, выставленных на всеобщее обозрение за то, что они не внесли ни доллара в общий котел. Проще всего объяснить проявленную ими неуязвимость врожденным бесстыдством их натуры, но, скорее всего, ситуация несколько сложнее.

Стыд определяется в сравнении с социальной нормой, чем и объясняется изменчивость категории стыда и многообразие ее проявлений в зависимости от культурного контекста. Индейцы из племени бакаири, обитающего в Центральной Бразилии, считают до крайности неприличным есть у всех на виду, а собственной наготы совершенно не стесняются. Вам, скорее всего, станет стыдно за ухажера, не оставившего официанту чаевых, если дело происходит в США, но не во Франции, где давать чаевые не принято. В ряде случаев стыд и связанное с ним общественное порицание вызывают незаслуженно отрицательную реакцию, хотя проблема не в самом стыде, а в той социальной норме, по которой он поверяется. Если врачам слишком стыдно признать или озвучить свои ошибки, зло тут не в стыде как таковом, а в норме, согласно которой врач не может ошибаться и не ошибается (причем, как мне кажется, такая социальная норма порождена страхом судебного преследования).

Отчасти действенность стыда объясняется склонностью человека к негативу – наш мозг неравномерно обрабатывает информацию негативного и позитивного характера. Дурное лучше запоминается. Порой люди верят сплетням, даже если очевидна их лживость. Негативные мнения прилипчивей положительных, а потеря чего бы то ни было (в том числе репутации) переживается острее, чем радость обретения. Поэтому родители так любят повторять пословицу про ложку дегтя, которая отравит бочку меда, и слова Бенджамина Франклина: «Нужно множество добрых дел, чтобы приобрести хорошую репутацию, но, чтобы потерять ее, достаточно одного проступка».

Более заметная роль стыда в коллективистских культурах объясняется, помимо прочего, тем, что социальные нормы в них разделяются практически всеми и следование им является обязательным. В обществах, превыше всего ценящих индивидуализм и обособленность, стыд проявляется не столь очевидно. Однако испытывают его люди любой культуры. Многие считают бесстыдными жестоких гангстеров, и, возможно, есть среди них и такие. Но и в уличной банде, как в любом социуме, есть свое представление о стыде, устанавливаемое относительно собственных норм – многие из которых связаны с товариществом и стукачеством, – и собственные виды наказаний. Даже у воров есть своя честь и свой стыд – просто они отталкиваются от других социальных стандартов.

Знавал стыд и Эдвард фон Клоберг III. В 1998 году он влюбился в человека, который не отвечал ему взаимностью. Он начал терять деньги, а для богатого американца нет большего позора, чем обеднеть. Ко всем бедам прибавились диабет, рак кожи и другие болезни. Однако он отказывался от помощи друзей и от больничного лечения «по социалке», как он это называл. Человек, «обессмертивший» свое имя заявлением, что стыд – удел слабаков, в буквальном смысле был убит стыдом. В 2005 году и прежде склонный к мелодраме 63‑летний фон Клоберг дал свое последнее представление – покончил с собой, бросившись с башни римского замка.

Возможности вины

Стыд глубже укоренен в человеческой природе, но и вина – могущественная сила, которую не стоит недо­оценивать. Считается, что самонаказание виной является более цивилизованным, реже принимает дикие формы, чаще приводит к компенсации причиненного ущерба и дешевле обходится обществу, чем наказание стыдом. Ведь в последнем случае нужно, чтобы группа задумалась о том, кого она подвергает социальной изоляции, за какой проступок и что вообще с этим делать. Безусловно, вина способна управлять поведением человека, как это случилось со мной, когда я узнала, что сэндвичи с тунцом оказываются на нашем семейном столе ценой жизни дельфинов. Как показывают эксперименты, люди часто меняют поведение, если получают на него отклик, – скажем, начинают экономить электроэнергию и воду, возможно, именно потому, что чувствуют себя виноватыми. (Правда, по другой точке зрения, это следствие внешнего контроля.) Судя по результатам недавнего исследования, многие люди впервые сдают донорскую кровь под влиянием социума, поскольку считают это своей обязанностью перед обществом, но если продолжают сдавать ее, то их самовосприятие меняется. Они начинают мыслить себя донорами – мотивация из внешней становится внутренней, а для дальнейшего самоподкрепления желательного поведения и самоконтроля хватает одного чувства долга. Другое исследование с участием защитников природы установило, что для многих стимулом является стремление снизить собственное чувство вины в связи с загрязнением окружающей среды.

В Мичигане было проведено исследование, охватившее 369 211 зарегистрированных избирателей. Части из них были отправлены письма, просто призывающие участвовать в голосовании. В письмах, разосланных участникам другой группы, этот призыв дополнялся вопросом, участвовали ли они в предыдущих выборах (это общедоступная информация). Поскольку респонденты знали об эксперименте, нельзя достоверно утверждать, что полученные результаты целиком и полностью объясняются воздействием чувства вины. Однако влияние внутреннего голоса несомненно. Письма с призывом голосовать помогли поднять уровень явки избирателей на 2%. Во второй группе этот показатель оказался выше в два раза (4%) среди голосовавших в прошлый раз и в три раза (6%) – среди тех, кто проигнорировал прошлые выборы. Голос совести звучал громче у людей, один раз уже пренебрегших своим гражданским долгом, – среди них и наблюдалось самое заметное изменение поведения. У вины, как у любой другой эмоции, есть свои возможности, однако весьма ограниченные с точки зрения возможных результатов изменения поведения, его масштаба и скорости.

Источник: «Про общество»