До воцарения Елизаветы Петровны (1741) большим преимуществом петербургских академиков было то, что ими никто не интересовался. Теперь же просвещение вошло в моду, и полуграмотные вельможи принялись наперебой покровительствовать наукам.

Артем Ефимов

Норманская теория и судьба Герарда Миллера

В 1746 году Академию наук впервые возглавил русский (точнее, выходец из днепровских казаков, то есть, по нынешним понятиям, украинец) – Кирилл Григорьевич Разумовский. Ему в ту пору было 18 лет. Его старший брат Алексей был фаворитом Елизаветы Петровны. Фактически дела Разумовского в Академии вел его старший товарищ и наставник (а также, согласно упорным слухам того времени, любовник) Григорий Теплов. При всем при том глава канцелярии Иоганн Шумахер никуда не делся, хоть и стал не таким всемогущим. Короче говоря, в Академии был кавардак.

Миллер, ощущая себя по возвращении из Сибири крупнейшим и оригинальнейшим историком в России, предложил учредить в Академии исторический департамент, предполагая, очевидно, его возглавить. Однако академическая бюрократия во главе с Шумахером проект провалила. Миллер обиделся. У него истекал контракт, и он намеревался уехать из России. Но тут вмешался Разумовский, знаменитый добродушием. Он предложил Миллеру должности ректора университета при Академии наук и придворного историографа с весьма солидным годовым жалованьем в тысячу рублей. Правда, надо было принять российское подданство. Миллер рассудил, что в Германии у него все равно никаких перспектив, а в России он все еще может стать первым историком, и остался.

В качестве подданного русской императрицы он стал именоваться Федором Ивановичем Миллером.

Он стал первым официальным историографом (впоследствии эту должность занимал Карамзин, претендовал на нее и Пушкин). От него требовалось написать наконец историю России. В это время опальный старик Татищев уединенно жил в подмосковном Болдине и работал над второй редакцией своей «Истории». Миллер знал только первую редакцию и едва ли был впечатлен ее научным качеством, но он уважал труд Татищева и восхищался собранным им архивом. Он стал хлопотать об отправке в Болдино переписчиков, но академическая канцелярия даже не удосужилась ответить на эти просьбы. В 1750 году Татищев умер, а Болдино вместе с бесценным архивом вскоре сгорело. Если и существовали когда-нибудь «Иоакимовская летопись», «Раскольничья летопись», «Кабинетный манускрипт» и прочие источники «татищевских известий», то они погибли в этом пожаре.

…В 1749 году, когда готовились торжества по случаю 25-летия Академии, настроение у Миллера было совсем не праздничное. Его таскали на допросы, устраивали обыски и всячески третировали из-за того, что его товарищ по сибирской одиссее Иоганн Гмелин не вернулся из Германии, и еще из-за некоего частного письма, полученного Миллером из Парижа: его вскрыли, вычитали что-то «не то» – и настойчиво интересовались, не распространяет ли историограф какой-нибудь клеветы на Россию за границей. К тому же, при подготовке издания первой части «Истории Сибири» Шумахер велел снять авторское предисловие, в котором Миллер описывал свою оригинальную методологию, поскольку «оно больше клонится на распространение суетной его [Миллера] славы, нежели к чести Академии». Подготовленные Миллером в качестве приложений издания источников тоже в основном сняли, поскольку сибирские летописи содержали «непристойные сказки» и «излишнее суеверство», а прочее было лишь «копией с дел канцелярских» (наглядный пример презрительного отношения к актовому материалу, о котором мы уже говорили).

Но это было только начало бед Миллера…

Воцарение Елизаветы Петровны считалось в России «патриотическим реваншем». Анна Иоанновна не доверяла русской знати, которая при восшествии на престол норовила всучить ей «Кондиции», и ее правление запомнилось «бироновщиной» – всевластием надменного фаворита-немца. Своим наследником Анна назначила младенца Ивана VI, фактически чистого немца, а регентом при нем – все того же Бирона. Вскоре другой немец, фельдмаршал Буркхард Кристоф Миних, устроил переворот, сверг Бирона и сделал новой регентшей мать императора Анну Леопольдовну, опять-таки немку. Многие царедворцы не говорили по-русски и презирали русских как варваров. Приход к власти Елизаветы, дочери обожаемого русским дворянством Петра I, должен был стать началом национального возрождения.

Назначение юного Кирилла Разумовского президентом Академии наук было символом того, что «патриотический реванш» состоялся и в науке. Михаил Ломоносов, 35-летний профессор химии, талантливый стихотворец и отчаянный бузотер, сделался важнейшим деятелем этого «реванша». Его проекты и докладные записки так и пестрели жалобами на «засилье немцев» и на «недоброхотство ученых иноземцев к русскому юношеству».

…На торжественном собрании по случаю 25-летия Академии, намеченном на 6 сентября 1749 года, должны были быть произнесены две речи: Ломоносов – «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», Миллер – «О происхождении народа и имени русского».

Миллер не был экспертом по заданной теме. Безусловным авторитетом по этому вопросу для него был покойный Готлиб Байер, и при подготовке к самой важной в своей жизни публичной лекции историограф опирался на его полузабытые статьи десятилетней давности.

Итак, что же Байер и, вслед за ним, Миллер имели сообщить о происхождении народа и имени русского?

Вся русская историческая традиция неизменно отталкивалась от сказания «Повести временных лет» о призвании варягов, помещенного под 862 годом: «Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: „Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманы и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, – на Белоозере, а третий, Трувор, – в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля» (перевод Дмитрия Лихачева).

Этот коротенький отрывок, в традиционной интерпретации, разделяемой Байером и Миллером, отчетливо связывает варягов-русь со скандинавскими народами: шведами, готландцами, англами и норманами (выходцами из Скандинавии, населившими соответственно Британию и нынешнюю северную Францию). Имена князей звучат по-скадинавски. Ближайшие преемники Рюрика тоже носят скандинавские имена: Олег (Хельги) и Игорь (Ингвар). Кроме того, названы сподвижники Рюрика, ушедшие от него в Киев: Аскольд и Дир – имена опять-таки скандинавские. Под 912 годом в «Повести временных лет» перечислены русские послы в Константинополь: Карл, Инегельд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид – вновь сплошь скандинавы.

Дальнейшие подтверждения скандинавского происхождения руси Байер обнаружил в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей». Константин был византийским императором в первой половине X века, то есть современником Вещего Олега (по «Повести временных лет», правил в 879–912 годах), Игоря (912–945) и княгини Ольги (945–969). «Об управлении империей» было наставлением Константина сыну и наследнику Роману II и содержало, среди прочего, необходимые византийскому правителю сведения о соседних народах, в том числе о славянах и руси.

Константин четко отделяет славян от «росов». Описывая пороги на Днепре, он приводит (само собой, в греческой транскрипции) их славянские и росские названия, причем в росских различимы скандинавские корни: славянский Островной порог соответствует росскому Улворси (вероятно, Holmfors – то же название по-древнескандинавски), славянский Вольный (здесь – в значении «волнистый») – росскому Варуфоросу (Barufors – «порог с волнами» по-древнескандинавски), славянский Виручий (то есть «кипучий») – росскому Леанди (Leandi – «Смеющийся» по-древнескандинавски) и т.д. Славян Константин называет данниками росов, а росские города и крепости вдоль речного пути из Балтийского моря в Черное описывает как колонии или торговые фактории, иноплеменные по отношению к местному населению.

То же этническое различение славян и руси/русов/росов и характеристика первых как данников последних явственны в сообщениях западноевропейских источников (в частности, «Бертинских анналов» под 839 годом), других византийских, арабских и персидских авторов IX–X веков.

Сами слова «русь», «русы», «росы» Байер и Миллер связывали с финским названием шведов Ruotsi (оно сохранилось и по сей день). Среди перечисленных в «Повести временных лет» племен, призвавших варяжских князей, есть не только славяне (словене ильменские и кривичи), но и финно-угры (чудь и весь). Финно-угорские народы были древнейшими соседями славян на Русской равнине, финно-угорские названия здесь широко распространены, так что гипотеза о том, что слово «русь» было в древнейшие времена заимствовано от финно-угров, и поныне остается одной из основных (она, в частности, канонизирована авторитетным «Этимологическим словарем русского языка» Макса Фасмера).

Таким образом, констатировал Миллер, древнерусская государственность возникла в результате иноплеменного завоевания.

Это вполне характерно для Европы: Франция возникла в результате завоевания римской Галлии германским племенем франков; Англия – в результате завоевания англосаксонской части Британии норманами; Испания и Португалия – в результате отвоевания у арабов земель на Пиренейском полуострове; Пруссия – в результате завоевания немцами славянских и балтских земель на южном и восточном побережье Балтийского моря.

…Свою публичную лекцию, в которой были предложены эти выкладки, Миллер весной 1749 года представил в Академию наук с тем, чтобы получить одобрение на выступление на торжественном заседании в сентябре. Ломоносов, которому тоже предстояло выступать на собрании, обрушился на историографа с такой ожесточенной критикой, что Академия собрание отложила и назначила целую комиссию для проверки работы Миллера.

Возражений у Ломоносова было великое множество. Прежде всего, он не признает различия между славянами и русами/росами. Тех и других он отождествляет с роксоланами – древним народом, жившим между Днепром и Доном. При этом Ломоносов ссылается на античных авторов – Страбона, Тацита, Элия Спартиана, – а молчание о роксоланах в источниках после IV века объясняет тем, что «были веки варварские и писательми было весьма скудно». Русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного он возводит к славянским корням (Улворси – «Олеборзый» (?), Леанди – «Лентяй» и т.д.). Рюрик и его братья, согласно Ломоносову, были славянами родом с восточного побережья Балтики (тут он отождествляет русов, прусов и борусов).

Комиссия во главе с Ломоносовым, назначенная решить судьбу Миллеровой работы, постановила, что ее «отнюдь поправить неможно так, чтобы льзя было ее публиковать в собрании академическом».

Научные соображения при принятии этого решения не были определяющими. Произвольное обращение Ломоносова с источниками и с лингвистикой, в противоположность по-немецки педантичным построениям Байера и Миллера, видно невооруженным глазом.

Дело было в том, что в идее «импортного» происхождения русской государственности Ломоносов усмотрел оскорбление России.

В своей рецензии он, собственно, прямо говорит: «Отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить толь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут. При том также искуснейшим на рассуждение отдаю, что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия». И далее: «В публичном действии не должно быть ничего такого, что бы российским слушателям было противно и могло бы в них произвести на Академию роптание и ненависть. Но я рассуждаю, что они, слыша в сей диссертации толь новое свое происхождение, на догадках основанное, проименование свое от чухонцев, презрение древних своих историй и частые россиян от шведов разорения, победы, порабощения и опустошения, о которых они прежде не слыхали, конечно не токмо на господина Миллера, но и на всю Академию и на ее командиров по справедливости вознегодуют». И наконец: «Все ученые тому дивиться станут, что древность, которую приписывают российскому народу и имени все почти внешние писатели, опровергает такой человек, который живет в России и от ней великие благодеяния имеет».

То есть неблагодарный немец норовит лишить Россию древности, славы и самостоятельного исторического значения!

При дальнейшем разборе «дела Миллера» его обвиняли, помимо попытки фальсификации истории в ущерб интересам Российской империи, еще и во «многих предерзостях» (в пылу спора Миллер и правда бывал остер на язык), а также в растрате казенных средств на десятилетние скитания по Сибири и собирательство там «канцелярских дел».

Когда Ломоносов «зарезал» работу Миллера, это была не просто научная полемика. Это был тот самый «патриотический реванш». И он был полным: Миллера уволили со всех академических должностей, понизили до адъюнкта («младшего научного сотрудника»), урезали жалованье с тысячи до 360 рублей. Последнего средства, которое было в таких ситуациях у наемных ученых, он был лишен: он уже был российским подданным и не мог уехать.

Торжество Ломоносова вышло ему боком: после низвержения Миллера написание русской истории поручили ему самому. По основной специальности Ломоносов был химиком, история сама по себе, в отрыве от баталий с ненавистными «учеными немцами», его интересовала мало. Сочиненная им «Древняя российская история» (доведена лишь до Владимира Святого) была цветистым пересказом летописей с редкими вкраплениями беспомощной «критики» (например, о происхождении рода Рюриковичей от Августа: «Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу»). Это произведение было научно несостоятельно даже по меркам середины XVIII века. Возможно, понимая это, Ломоносов в письмах к своему покровителю, фавориту императрицы Ивану Шувалову, умолял избавить его от поручения писать русскую историю.

Вместе с тем, Ломоносов метко сформулировал «патриотическую» цель русского историописания: «Всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет; но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности». То же стремление изложить русскую историю с красноречием Тацита и убедить читателя, что наши древние герои ничем не хуже античных, руководило полвека спустя и Карамзиным.

Что же касается Миллера, его унизительная опала продлилась недолго: от него все еще ждали «Историю Сибири», да и историческую секцию в академических журналах заполнять без него было некому. Уже в 1751 году его восстановили в звании академика и вернули жалованье в тысячу рублей в год. С 1754 года он в качестве конференц-секретаря Академии отвечал за официальную переписку с иностранными учеными, с 1755-го был редактором «Ежемесячных сочинений» – первого научного журнала на русском языке. Когда речь заходила о происхождении Руси, он неохотно принимал «роксоланскую теорию» и менял тему. В 1760–61 годах, когда накал «патриотического реванша» спал, он все-таки опубликовал в академических журналах свою многострадальную работу «О происхождении народа и имени русского», а также русские переводы статей Байера.

В 1760 году Миллер наконец завершил работу над «Историей Сибири». Вопрос «что дальше?» был неуместен:

он все еще был придворным историографом, а официальная история России все еще не была написана. Миллер предложил следующий план: издать «Историю» покойного Татищева, доведенную до правления Федора Ивановича (сына Ивана Грозного, последнего из московских Рюриковичей), а ему самому взяться за дальнейшую историю – от Смуты до современности. Он опубликовал в «Ежемесячных сочинениях» статью под названием «Опыт новейшей истории России», в которой предложил общий абрис этой работы, начиная с обзора источников. План этот осуществился частично: стараниями Миллера в 1768–74 годах «История» Татищева наконец увидела свет.

В 1762 году в результате очередного дворцового переворота на престол вступила Екатерина II. Миллер был знаком с нею еще с тех пор, когда она, юная цербстская принцесса, только приехала в Петербург в качестве супруги наследника русского престола и приступила к изучению русского языка. Миллер правил текст манифеста о ее воцарении. Открытые нападки на него с тех пор прекратились окончательно. Его вражда с Ломоносовым продолжалась до смерти последнего в 1765 году, гадости друг другу они делали при малейшей возможности и с большим удовольствием, но уже без значительного взаимного ущерба.

Миллеру было уже под шестьдесят, его тяготили непрестанные склоки в Академии, а также скверный климат и бытовая неустроенность Петербурга. И ему наконец дали покой: с 1765 года он стал главным надзирателем Московского воспитательного дома (с сохранением должности историографа), ему из казны выделили 6 000 рублей на приобретение каменного дома в Первопрестольной (деревянный не годился: при частых московских пожарах это был слишком большой риск для его огромной библиотеки и коллекции рукописей). Личным соизволением Екатерины Миллер получил в свое распоряжение архивы Разрядного и Сибирского приказов, а затем и архив Коллегии иностранных дел.

В Москве Миллер прожил последние – и, вероятно, счастливейшие – 18 лет своей жизни. Он занимался своей любимой архивной работой, и ему уже не чинили препонов ни недоброжелатели из Академии, ни местные начальники-самодуры, как бывало в Сибири. Именно в эти годы его учениками стали Николай Бантыш-Каменский и Алексей Малиновский – люди, чьему археографическому мастерству мы обязаны сохранением «Слова о полку Игореве».

Умер Герард Миллер в 1783 году. Его брат Генрих умер на несколько месяцев раньше в Петербурге, где он все это время преподавал в академической гимназии. Из 78 лет своей жизни 58 полных лет Миллер служил в России, из них 35 – будучи российским подданным. Он объездил всю Сибирь, написал ее первую историю, издал первую историю России, создал русскую археографическую школу и редактировал первые русские научные журналы – но запомнился преимущественно «норманской теорией».

Источник: Fordes