Журнал «ТУТиТАМ» продолжает исторический цикл о великих эмигрантах-возвращенцах. Новый герой – Андрей Белый.
Казалось бы что тут такого? По арбатским переулкам ежедневно ходят-прогуливаются гувернантка и неуклюжий малыш: «Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети); кто-нибудь ходит там; и вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и – значительно посылает улыбки; все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев гуляет; хлопает крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши – медленно уходит туда: в крылоногие ветерки; обернется, кивает…
А уже набежали на нас: крылоногие ветерки; веют белые вей на разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и над нею он поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна – «пфуй»»!
Так писал Андрей Белый в автобиографической повести «Котик Летаев». Но для самого малыша, закомплексованного, ничего не понимавшего в том, что вокруг творится, это было какое-то нагромождение сказочных миров, злых и добрых. Злые, как это чаще всего бывает в сказках, преобладали.
Дома было не лучше. Постоянные ссоры между отцом – знаменитым профессором математики, сухарем и педантом и матерью – пианисткой, театралкой и вообще натурой творческой и тонкой. В качестве пресловутой вишенки на торте – девочковое платьице, в которое родители наряжали будущего поэта. Матери так нравилось, отцу-то было все равно.
В то время многие так делали, но как раз в случае с Борисом Николаевичем можно было бы и воздержаться. И без того закомплексованный ребенок, к тому же обряженный в платье и сверху украшенный копной густых и вьющихся волос – это, конечно, было слишком.
Отец требовал решения математических задач и отказа от театра. Мать – восторгов от балетных постановок и отказа от точных наук. Что ни сделаешь – все будешь виноват.
Отдушина возникла в танце. Маленький мальчик повторял перед зеркалом движения балерунов и балерин (можно сказать, что в этом отношении специфический костюм несколько расширял его возможности), кривлялся, выкозюливал – словом давал таким образом выход всей той гадости, которой его неустанно заполняли любящие родители (а ведь они действительно оба его любили).
Затем мальчик вырос, окончил гимназию Льва Поливанова (лучшую в Москве), затем поступил на физико-математический факультет Московского университета, затем на историко-филологический факультет Московского университета, оба не закончил, получил от ворот поворот от своей возлюбленной – супруги Александра Блока Любы Менделеевой – и уехал за границу.
Сначала ненадолго. Всего лишь на несколько месяцев. Вернувшись в Россию, женился на племяннице писателя Ивана Тургенева Анне Алексеевне, которую все называли Асей Тургеневой. И опять заграница.
В Берлине супруги познакомились с демонической личностью – Рудольфом Штейнером. Сейчас ему сидеть бы за решеткой за создание тоталитарной секты. Но в 1912 году австрийский доктор философии, мистик и ясновидящий спокойно ездил по Европе и вербовал себе последователей. Он был ни много ни мало духовным учителем антропософского общества, которое базировалось в небольшом швейцарском городке Дорнахе, на земле, подаренной учителю одним из особенно щедрых учеников.
Наш герой не смог остаться равнодушным к этому проекту. Андрей Белый писал: «С утра до вечера со стамесками в руках работаем над капителями и архитравом, здание только еще вырисовывается, но – что за форма! Это действительно небывалый, воистину новый, воистину оригинальный стиль (не стиль-модерн); если можно сравнить, так это с Софией (Константинополь)».
Это был город-храм новой религии, нового духа.
Сам Андрей Белый, кстати, будучи не слишком развитым физически, служил на том строительстве вахтером, откликался на призыв «вахтер Бугаев». Ася Тургенева, на которой Борис Николаевич женился в 1914 году, и которая тоже присоединилась к проекту австрийского авантюриста, преуспела значительно больше – она рисовала.
Этот мистический стройотряд закончился для Белого в 1916 году и весьма неожиданно. Он был внезапно призван в Россию «для проверки своего отношения к воинской повинности» (напомним, что шла мировая война) и, как всякий законопослушный россиянин, оставил Дорнах и последовал в Москву. Здесь его встретили как живого литературного классика, что было неожиданно и, что греха таить, весьма приятно. К тому моменту «вахтер Бугаев» успел рассобачиться и со своим духовным учителем, и с Асей Тургеневой, да и строительные будни несколько поднадоели. Все таки он привык к иному уровню комфорта.
Словом, роль общепризнанного гения показалась Борису Николаевичу более привлекательной. Белый остался, хотя революция и сняла с него какие бы то ни было воинские обязанности, и он мог спокойно возвращаться к своей вахтерской деятельности.
* * *
Отъезд произошел несколько позже, когда порядочно поднадоела уже большевистская действительность. Был выбран Берлин, столица Веймарской республики и тогдашняя мекка русского эмигранта. Здесь честно платили гонорары. Здесь неплохо был устроен быт. Здесь не расстреливали. Список русских писателей, в то время населявших Берлин, поражает: «Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Саша Черный, Илья Эренбург, Максим Горький, Алексей Ремизов, Виктор Шкловский, Алексей Толстой. Русских журналов и газет тут издавалось чуть ли не больше, чем в самой России. Можно сказать, что наш герой ступил на унавоженную почву.
В 1922 году состоялось окончательное объяснение с Асей. Все-таки он ее любил. Но гордая антропософка была непреклонна – супруги расстаются навсегда.
В жизни Бориса Николаевича начался новый, можно сказать, трагикомический период. Он как будто бы утратил даже то слабое подобие жизненного стержня, которое у него было до сих пор.
Эпатировал публику ежеминутно. Ни слова в простоте. Даже визитные карточки у него были шуточные, с фамилией «Белорог». А вместо рода деятельности на такой карточке значилось: «единорог».
Марина Цветаева вспоминала о совместном с ним походе в зоопарк: «Помню еще, что с тигром он поздоровался по-тигрячьи: как-то «иау», между лаем и мяуканьем, сопровождаемым изворотом всего тела, с которого, как водопад, хлынул плащ».
И признавался: «В прошлый раз я попал сюда на свадьбу бегемотов. За это иные любители деньги платят! Я не расслышал, что говорит смотритель, и пошел за ним, потому что он шел. Это был такой ужас! Я чуть в обморок не упал…»
Дочь же Марины Цветаевой, Аля примечала: «Мама, он ел совершенно как волк. С улыбкой и кося… Он точно нападал на мясо…»
Та же Цветаева писала в повести «Пленный дух»: «В одну из таких ночевок, на этот раз решенную заранее (зачем уезжать, когда с утра опять приезжать? и зачем бояться пропустить последний поезд, на котором все равно не поедешь?), бедный Белый сильно пострадал от моей восьмилетней дочери и пятилетнего сына издателя, объединившихся. Гадкие дети догадались, что с Белым можно то, чего нельзя ни с кем, потому что сам он с ними таков, как никто, потихоньку, никому не сказав, положили ему в постель всех своих резиновых зверей, наполненных водой. Утром к столу Белый с видом настоящего Победоносца. У детей лица вытягиваются. И Белый, радостно:
– Нашел! Нашел! Обнаружил, ложась, и выбросил – полными. Я на них не лег, я только чего-то толстого и холодного… коснулся… Какого-то… живота. (Шепотом:) Это был живот свиньи.
Сын издателя:
– Моя свинья.
– Ваша? И вы ее… любите? Вы в нее… играете? Вы ее… берете в руки? (Уже осуждающе:) – Вы можете взять ее в руки: холодную, вялую, трясущуюся, или еще хуже: страшную, раздутую? Это называется… играть? Что же вы с ней делаете, когда вы в нее играете?
Ошеломленный «Вы», выкатив чудные карие глаза, явно и спешно глотает. Белый, оторвав от него невидящие (свиным видением заполненные) глаза и скосив их в пол, как Георгий на дракона, со страхом и угрозой:
Я… не люблю свинью… Я – боюсь свинью!..»
А танцы, те самые, что начинались в арбатской квартите, у зеркала, превратились в мистическое, кошмарное шоу.
Один из современников писал о нем: «Оркестр… заиграл фокстрот. Андрей Белый, сидевший за столиком, заставленном пивными кружками, в компании сильно подвыпивших немцев, выскочил на середину залы, подхватив по дороге проходившую мимо женщину, и пустился в пляс. То, что он выделывал на танцевальной площадке, не было ни фокстротом, ни шимми, ни вообще танцем: его белый летний костюм превратился в язык огня, вокруг которой обвивалось платье плясавшей с ним женщины».
Впрочем, не все приходили в восторг от танцев Бориса Бугаева. Другой мемуарист, Владислав Ходасевич писал: «Весь русский Берлин стал любопытным и злым свидетелем его истерики. Ее видели, ей радовались, над ней насмехались слишком многие. Скажу о ней покороче. Выражалась она главным образом в пьяных танцах, которым он предавался в разных берлинских Dielen. Не в том дело, что танцевал он плохо, а в том, что он танцевал страшно. В однообразную толчею фокстротов вносил он свои «вариации» – искаженный отсвет неизменного своеобразия, которое он проявлял во всем, за что бы ни брался. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мимодраму, порой даже и непристойную.
Он приглашал незнакомых дам. Те, которые были посмелее, шли, чтобы позабавиться и позабавить своих спутников. Другие отказывались – в Берлине это почти оскорбление. Третьим запрещали мужья, отцы. То был не просто танец пьяного человека: то было, конечно, символическое попрание лучшего в самом себе, кощунство над собой, дьявольская гримаса себе самому – чтобы через себя показать ее Дорнаху. Дорнах не выходил у него из головы. По всякому поводу он мыслию возвращался к Штейнеру…
Он словно старался падать все ниже. Как знать, может быть и надеялся: услышат, окликнут…»
Сам же Борис Николаевич к своим похождениям относился спокойно:
Абрам Григорьевич Вишняк,
Танцуйте чаще козловак,
Его на Регенсбургерштрассе
Протанцевали мы вчерася…
Кстати, Абрам Григорьевич Вишняк – фигура реальная. Редактор, издатель, один из участников русской берлинской богемной тусовки, безответно влюбленный в Марину Цветаеву.
В первый день 1923 года Гетеанум сгорел. Его сразу же принялись воссоздавать, притом уже не в дереве, а в бетоне. Впрочем, Штейнер уже не был сильно увлечен этим проектом. Его влекли все новые и новые затеи, в частности, он практиковал лечение рака с помощью побегов омелы.
А спустя десять месяцев неожиданно возвращается в Москву. Вскоре после этого он вместе с Клавдией Николаевной Васильевой, еще одной бывшей последовательницей Штейнера, «теткой анропософской», как Белый ее без особенного пиетета называл, поселился в Подмосковье, в комфортабельном дачном поселке Салтыковка. Для нервов писателя это было гораздо полезнее, чем немецкие пивные. Один из современников писал: «Дом, в котором жил Андрей Белый… был небольшой, деревянный, дачеобразный, но приспособленный для зимы. Борис Николаевич провел меня через маленькую комнату, напоминавшую столовую, в другую, тоже маленькую, в которой была его спальня и в которой он, по-видимому, работал… Она была почти безбытной и аскетичной, как монашеская келья. В ней стоял стол, два-три стула и очень простая, аккуратно сделанная кровать. (Позже я узнал, что к владениям Бориса Николаевича в этом доме относилась еще одна комната, где жила его жена – Клавдия Николаевна, с которой я тогда не встретился, а познакомился и сблизился только после его смерти.) Ни книжных шкафов, ни книжных завалов, ни бросающихся в глаза картин, ни мягкой мебели в комнате не было. В изголовье к стенке был приколот – почему-то я зацепился за него глазами – небольшой листок: список белья…»
Он в то время активно работает над романом «Москва»: «Проперли составы фасадов: уроды природы; дом – каменный ком; дом за домом – ком комом; фасад за фасадом – ад адом; а двери, – как трещины.
Страшно!
Свисает фасад за фасадом под бременем времени: время, удав, – душит; бремя – обрушится: рушатся старым составом… Москва, провисая над Тартаром».
Андрей Белый боится Москву. Но прекрасно понимает – никуда теперь не денется от этого страшного города. Все возможности упущены, если они вообще-то были, все счастливые билетики вовремя не пережеваны и не проглочены, за окном минус три, слякоть, ветер, метель.
«Все уйдет. Все пройдет. Уходя, столкнется с идущим навстречу. Так кружатся вселенные в вечной смене, все той же смене».
Это из «Кубка метелей», он же «Четвертая симфония».
* * *
В 1931 году Борис Николаевич Бугаев женился на Клавдии Николаевне Васильевой, она же «тихая Клодя», она же «тетка антропософская», влюбленная в писателя как кошка. Этот брак всех шокировал. Приятели в принципе не понимали – зачем он? Белый не уставал пояснять – дескать, когда я домой пьяный приду, кто меня спать-то уложит?
Жизнь продолжалась будто бы в каком-то мареве, в полусне, в полугрезе.
Словом, финита ля комедия.
Своего дома так и не было. Денег, естественно, тоже. Но, по крайней мере, стало ясно, где пройдет остаток жизни – здесь, в родном городе, в столице советской России. Белый подсуетился, вступил в строительный кооператив писателей, сооружавших себе дом в Нащокинском переулке. Компания складывалась неплохая: Михаил Булгаков, Мате Залка, Юрий Нагибин, Виктор Шкловский, Осип Мандельштам.
А дальше – поездка в Коктебель, отдых в доме Волошина. И – происшествие, которое нельзя было предвидеть. Вспоминает Петр Зайцев: «17 июля Бугаевы собрались выехать в Москву. Были куплены билеты. 15-го сидели и беседовали со знакомыми в Доме творчества. Борис Николаевич был оживлен, весел, он загорел, как негр. И вдруг – дурнота, тошнота, обморок… Это был солнечный удар. Первое кровоизлияние…»
Спустя полгода, 8 января 1934 года, Борис Николаевич скончался от инсульта, явившегося следствием перенесенного летом солнечного удара. Его мозг был вынут и помещен на хранение в Институт мозга человека.
Источник: Журнал «ТУТиТАМ»