Александр Галицкий – один из российских первопроходцев Кремниевой долины и один из самых успешных венчурных капиталистов. Он выбрал для себя нелегкую роль – служить связующим звеном между людьми и бизнесами России и Америки. Как ему это удается делать в наше не совсем простое время?
Смотрите об этом в новом выпуске «Русских норм!».
Как в России могла появиться своя Кремниевая долина?
– Вы такой первопроходец российских инвесторов в Кремниевой долине?
– Не знаю, это трудно оценивать.
– Я просто прочитала совершенно фантастическую историю и хочу, чтобы вы ее рассказали еще раз. Про то, как советские ученые или власти задумывались о том, чтобы создать свое представительство в Кремниевой долине. На излете Союза.
– Было такое.
– Сейчас кажется полным бредом, честно говоря.
– Кажется полным бредом, но имело смысл. В 90-е годы все открылось, и поэтому на формы перестали обращать внимание и стали налаживать контакты. Много народу сюда поехало ради интереса, многие приезжали просто посмотреть, кто-то был наслышан о технологических чудесах.
– А вы где находились в этот момент? Где работали, что делали?
– Я работал в НПО «Элас» НИИ микроприборов Министерства электронной промышленности, которое работало на Министерство общего машиностроения. Когда я пришел, мы заканчивали работу над первым спутником-шпионом электронного наблюдения.
– Вы сказали, что к вам стали ездить американцы. С какой целью?
– Первую встречу нам разрешили в 90-м году. С того времени мы начали пересекаться, встречаться, разговаривать на том языке, на котором могли. Тогда создавалось много совместных предприятий под прикрытием всяких товарищей.
– А что вы хотели сделать?
– Мы искали способы применения своих вещей. Смотрели, что можно сделать с космической связью. Мы тогда трудились над системой низкоорбитальной связи, которая разрабатывалась в ответ на американские «звездные войны».
– Когда вы в первый раз поехали в Долину?
– В Штаты я в первый раз поехал в марте 90-го года и тогда уже получил приглашение от Sun Microsystems, с которыми начались эти отношения в октябре 90-го года. Я поехал по приглашению Sun Microsystems из Вашингтона в Долину.
– Какое было ваше первое впечатление, когда вы приехали в центр технической мысли в Долине?
– До этого я видел Долину через фотографии и материалы, которые нам привозили. Первым моим впечатлением было разочарование от того, что все, что у нас было под грифом секретности, я мог получить просто так. Когда я приехал в Долину, я почувствовал какую-то свободу. Когда я проснулся утром и вышел на улицу, то ощутил эту степень абсолютной свободы.
Потом я приехал на встречу, где присутствовали ребята из Sun и мой нынешний партнер Джефф Байер, который был там директором направления исследования по сетям. Он пришел с хвостиком, в джинсах, в гавайской рубашке. Мы начали разговаривать, сразу же пошли технические темы. Я виделся с руководством Sun. Потом мне провели экскурсию: меня водили, открывали все лаборатории, показывали, над чем они работают. Я думал: «Вот то, о чем я читал по секретно добытым каналам, но прямо передо мной». Расспрашивал какие-то вещи про компанию.
Больше всего меня впечатлило, когда я ехал по Долине и видел названия буржуйских компаний. Даже не буржуйских, а европейских, японских, корейских. И думал: почему здесь нет ни одной советской компании? Почему, чем мы хуже? Именно это побудило меня написать записку, которую мы позже отнесли в Кремль. И такая наивная идея была, что технологических надо высаживать там. Я начал понимать, что мы не можем просто-напросто туда войти, потому что мы ориентированы на наше производство, на наши технологические производственные вещи.
– Вы фактически хотели освоить Кремниевую долину, но потом случился ГКЧП.
– Они сказали: в сентябре давай встретимся, сейчас отпуска и все такое, но идея очень интересная. Но я не собирался переезжать туда, я хотел быть здесь. Там я говорил о том, что нужно сделать, но считал, что моя основная работа здесь должна быть.
– Я так понимаю, что Sun стал вашим таким опорным пунктом?
– Да.
– Они вас познакомили со многими важными людьми?
– Да, в жизни всегда так бывает. Мой шеф познакомил меня с теми, кто в то время был великим в этой стране – всеми генеральными конструкторами, которые работали в нашей отрасли. Там тоже были такие правила – тебя знакомят со всеми другими.
– Я слышала, что вы познакомились с Эриком Шмидтом.
– С Эриком Шмидтом мы вообще друзья.
– Как это произошло?
– Это было обыденно и просто. Джефф перешел из одной лаборатории в подчинение к Эрику Шмидту. А тот первоначально отвечал за весь софт в Sun Microsystems. И мы начали контачить. Для «выживания» у меня были какие-то инвестиции. Мы начали брать работы, которые давали нам возможность дальше зарабатывать. Эрик был одним из моих заказчиков, потом он стал главным техническим директором, а Джефф стал директором по сетевым вопросам в подчинении Эрика.
От предпринимателя до инвестора. Как так получилось?
– Вашим первым инвестором был Sun?
– Да, я на их деньги только и жил – на заказы от них и других компаний. Но потом у меня где-то на полгода отобрали паспорт. Вспомнили, что у меня была первая форма [допуска к гостайне]. Пришлось опять просить вмешиваться в это все.Я уже стартанул новую компанию, но оказался невыездным. Такое время тоже было, тоже прошли.
– Что это была за «первая компания»?
– Эта была компания Trust Works, которую мы решили сделать после того, как продали права компании Sun Microsystems.
– То, что вы продали Sun, называлось «Элвис»?
– Мы продали только часть. И продали вместе с технологией и продуктом, потому что это был единственный выход, чтобы разойтись с американским государством.
– Кажется, что вы предприниматель инженерного плана. Но Сергей Белоусов (предприниматель, венчурный инвестор, основатель и CEO Acronis. – The Bell) как-то сказал про вас: «Конечно, Галицкий – никакой не предприниматель, он очень хороший инвестор». В какой момент произошел этот переход от собственных компаний и вложений в другие компании? Почему вы вообще об этом задумались?
– Я устал. Как бы там ни было, за мной было пять компаний. С точки зрения следующего выбора я думал о создании еще одной. Я запустил компанию Ezwim в 2002 году. Было настроение заняться ей и вести ее, но я чувствовал моральную усталость. И я решил, что не буду сейчас стартовать, а лучше отдохну. Меня начали привлекать венчурные капиталисты, чтобы смотреть на компании с точки зрения их взлета.
– Нужно было просто паузу выждать?
– Я начал на это смотреть и потом приехал в Женеву на встречу с Index Ventures. Меня туда позвал Свен Ланградье – он тогда был венчурным капиталистом Vision Capital и проводил этот tech-тур (мероприятие, в котором участвуют венчурные инвесторы и стартаперы из разных стран. – The Bell), в котором я участвовал как предприниматель.
И он меня соблазнил сделать это в России. На первые tech-туры я притащил «Яндекс», Касперских. «Яндекс» готов был продаться примерно за 20 или 40 млн. Parallels – за 250 или 500 тысяч. У Сергея Белоусова в его компании Acronis была тогда [оценка] в пару миллионов. Мы выбрали 20 таких компаний и провели это мероприятие в Москве и Санкт-Петербурге.
– Вы помните свою главную ошибку?
– У меня она была не одна. Первая – я завысил оценку. Я только что светился во всех публикациях. Когда я поднимал новое дело и новую компанию, мне в качестве оценки предлагали 20 млн, хотя еще ничего нет.
– Только идею, без продукта?
– Да. Как только я сказал, что хочу сделать такую компанию, мне говорят: «О, я хочу вложить в тебя деньги». Ошибкой было то, что я взял у людей деньги, но потом мне их оказалось мало. Я пошел за деньгами, потому что считал, что все знаю. На самом деле я еще не все знал. Второй ошибкой было то, что я взял CEO. То есть я сразу согласился привести CEO в компанию.
– Вы не сами им стали?
– Я решил не быть CEO. Это была моя вторая ошибка. Большая. Когда ты строишь технологически сложный b2b-бизнес, то вновь пришедшие люди, которые плохо понимают технологическую часть, начинают фантазировать.
Как в России создать венчурный фонд с Cisco и Европейским банком?
– Как вы познакомились со своими партнерами, с Чарльзом Райаном (основатель инвесткомпании UFG Asset Management. – The Bell)? Как вообще сложилось это партнерство? С Джеффри, я так понимаю, вы всю жизнь прожили практически.
– Да, с 91-го года.
– Когда вы стали создавать свой первый фонд, UFG, я так понимаю, оказался одним из ключевых инвесторов.
– Это случилось достаточно просто. Когда я провел tech-тур, у меня появилась куча возможностей увидеть компании, куда я могу вложить деньги. Я решил и вложил. Потом я стартанул еще какие-то компании. А после этих туров ко мне подвалили люди из «Русских Технологий» «Альфы», которые попросили помочь им поставить практику инвестирования в ICT (информационно-коммуникационные технологии. – The Bell).
– То есть вы начали с «Альфой»?
– Да, но на половину своего времени. Я сказал, что больше не могу, у меня полно своих дел. Ко мне пришли из Cisco, где меня знали, и сказали: а почему бы не сделать фонд? Я серьезно задумался и сказал: почему бы нет.
– Может, кому-то покажется обидным, но я не нарочно. В статье в издании Firrma было написано, что вам пришлось расстаться с «Альфой» из-за того, что иностранным партнерам показалось, что они слишком связаны с государством.
– Было наоборот. [Глава представительства Cisco в странах СНГ Роберт] Эйджи забраковал «Альфу»не как сильно связанную с государством, а, наоборот, из-за ее больших конфликтов с государством с точки зрения Реймана (бывший министр связи Леонид Рейман. – The Bell) и Фридмана. Если бы они были связаны с государством правильно, то, наверное, Эйджи поддержал бы это двумя руками, потому что его интересовали продажи в России.
– И кто был в итоге в вашем первом фонде? Это был Cisco.
– Cisco, UFG Family и Европейский банк реконструкции и развития.
– Зачем вам понадобился Европейский банк?
– Есть понятие венчурных историй, которые строятся на том, что вы должны достичь определенного уровня качества. Для этого надо пройти как бы оценку качества. Теперь нам достаточно легко разговаривать с частными людьми и с другими институционными семьями.
– То есть вам нужно было показать, что вы не просто Александр Галицкий?
– Да.
– Объясните людям разницу между seed-фондом и фондом Almaz. Seed-фонд – это очень ранняя стадия?
– Это когда деньги даются чисто под идею. Это более профессионально, чем «ангел» (венчурный инвестор, который вкладывает в компанию на ранних этапах. – The Bell). А Almaz занимается серией А, когда уже есть продукт или прототип продукта, который получил какой-то reference уже во внешнем мире.
– Более или менее подтвердил свою самостоятельность.
– Да. Мы думали создать seed-платформу, в которую мы вложим деньги. Предполагалось, что в совокупности будет вложено 15 млн – 5 от нас и 10 от государства. При этом еще «Сколково» будет давать деньги на management fee.
– Хотели поделить свои риски с государством.
– Да, такая наивность была. Меня же уговорили прийти в «Сколково».
– Вы же говорили, что не хотите иметь дел с государством. Я прочитала ваши цитаты на эту тему в пяти разных вариациях.
– А я не имею дел с государством. Я не считаю «Сколково» государством. Это наши с вами деньги, мы налогоплательщики. Государство наконец-то правильно распорядилось деньгами, выделив средства на инновационную индустрию. С точки зрения отношения я же не заказ готовлю государству. Это все-таки некое инновационное сообщество.
– Полностью согласна. Вопрос только в одном – в крайнем случае проверяющие органы придут вполне настоящие.
– Поэтому я не беру денег у государства – не получаю от него зарплату и не беру государственные средства в свои фонды.
– Я хотела вас спросить про инвестицию в «Яндекс». Все-таки это для массовой аудитории самая успешная и самая громкая инвестиция фонда Almaz I в России.
– Я, например, считаю более успешной нашу инвестицию в Qik (российский мессенджер для обмена видеосообщениями. – The Bell).
– По процентам полученного дохода или по масштабу компании?
– По полученному доходу. Я был противником того, чтобы вкладывать большие деньги в «Яндекс». Мы это делали чисто из стратегических соображений.
– То есть?
– Я понимал, что для того, чтобы иметь доступ к рынку, надо работать с крупными компаниями, которые на этом рынке играют. Так ты получаешь не только рынок, но и доступ к потенциальным предпринимателям, которые будут отпочковываться из этих компаний, потому что будут чем-то недовольны. И я понимал, что если тенденция будет развиваться таким образом, то есть смысл это сделать.
Тогда многие не верили в «Яндекс», люди уже начали продавать свои акции. Никто не думал, что «Яндекс» вырастет. Мы сели, поговорили и решили, что надо положить туда деньги. Мы себя связываем с «Яндексом» в какой-то маленькой цепочке. Есть надежда, что там будет что-то происходить, начнут появляться и отпочковываться какие-то проекты и продукты.
– «Яндекс» не как конкретная инвестиция, с которой вы получили 1000% на вложенный капитал, а как символ российского технологического успеха, с вашей точки зрения, полностью состоялся?
– Нет.
– Почему?
– Можно было бы «Яндексу» значительно больше помочь стать больше, чем он есть. Со стороны как раз государства.
– Почему не состоялся международный проект «Яндекса»? В Турции, Германии. Были же попытки.
– Стратегия выхода была, с моей точки зрения, не совсем правильная. Достаточно сложно выходить в страны с поисковиком. Мы должны понимать, что выход с b2c-продуктом – это культурное начало, практически нерешаемая задача.
– Почему у Google получается выходить на российский рынок, а у «Яндекса» выходить на турецкий – нет?
– Надо потратить много усилий на освоение внутреннего рынка, а у «Яндекса» столько средств нет. Ему надо было поднимать больше денег. Google пошел слишком быстро. И потом поиск на английском языке более частый, чем на русском. И количество статей на английском значительно больше.
Как Крым повлиял на бизнес Александра Галицкого?
– Запуская свой второй фонд Almaz II, вы говорили в одном из интервью: «Almaz Capital II работает как бридж-фонд, соединяя Россию и США. Российский офис помогает проектам с международными перспективами выйти на глобальный рынок». Трудно представить для такой деятельности более сложное время за последние 40 лет, чем сейчас.
– Когда я запускал второй фонд, еще не было событий 2014 года.
– Ну и как вам столкновение с реальностью?
– В первом фонде у нас половина компаний имели отношение к России. Во втором фонде – всего около 30. Не из-за санкций или еще чего-то, а потому, что здесь стартапов-то нет, их мало для b2b. Если здесь начинают b2b, они тут же ложатся под истории: давайте мы сделаем успех сначала в России. Это сразу проходит мимо нас, мы считаем, что это проигранное время, выходить позже уже будет сложно. Это только нишевая игра, серьезная игра получиться не может.
– То есть, чтобы заинтересовать вас, надо сразу делать на несколько рынков?
– Нет, просто на b2b-рынке сегодня one destination, one-way ticket.
– Только сразу на Америку?
– Только сразу в Калифорнию, если уж совсем прагматично говорить. Я сейчас исследую Китай, может, он будет года через 3–4 большим рынком для b2b-компаний. Все остальные рынки слишком маленькие. В любом варианте надо выйти на самый большой доступный тебе рынок.
– Давайте про IFC (Международная финансовая корпорация, дочерняя структура Всемирного банка. – The Bell) и ЕБРР (Европейский банк реконструкции и развития) поговорим. Вы с ними договорились в 2013 году, что случилось в 2014-м?
– Ничего не случилось, все же выполняют свои международные обязательства. После 2014 года случилось то, что нам, видимо, не везет. Во время закрытия первого фонда была история с русско-грузинскими отношениями. Когда мы делали закрытие второго фонда, у нас случились Крым и Украина.
– ЕБРР стал замораживать проекты в России как раз после крымских событий.
– Сейчас для них вся эта территория закрыта. В третьем фонде мы не имеем права вкладывать деньги здесь. Россия для нас как бы вырезанный кусок.
– Если про второй говорить, ЕБРР никуда не вышел, остался.
– Никто никуда не вышел.
– А что у вас за разговоры были в то время? Я имею в виду, вы же общались с теми, кто вам деньги давал. Были какие-то стрессовые коммуникации?
– Нет. Есть обязательства, все подписались, мы продолжаем делать то, что делаем, если это не запрещено. Если будут какие-то санкции приняты, то тогда надо будет что-то с этим делать. Но это никто не запрещал. Есть документы, подписанные в 2013 году, и ты живешь по этим документам. Если говорить о третьем фонде, то там уже сразу прописано: география эта исключена.
– Исключена география России и, естественно, Крым.
– Да.
– У вас, я так понимаю, среди инвесторов есть фонд Виктора Вексельберга или family office Вексельберга?
– Кто это такой?
– Это член российского списка Forbes, который попал под санкции.
– Без комментариев.
– Если бы была такая ситуация и человек, который попал под санкции, оказался вашим инвестором, что вам делать?
– Ничего. Мы просто не имеем права брать у него деньги и распределять ему доходы. Мы вернулись в 90-е с международной точки зрения, потому что тогда мы не доверяли друг другу на уровне государства. И все доверие между людьми и между компаниями строилось на персональных отношениях людей. По сравнению с 90-м годом нас стало гораздо больше. Имеется в виду – тех, кому доверяют. Появилось больше, условно, Пачиковых (Степан Пачиков – сооснователь компаний ParaGraph Intl., Parascript, Evernote. – The Bell), Галицких, еще кого-то, которые сегодня там нормально воспринимаются людьми.
– Кому еще доверяют, кроме двух перечисленных?
– Я думаю, что Воложу, Гришину, Белоусову тому же, Ратмиру Тимашеву. Наверняка доверяют Давиду Яну, который живет в Калифорнии.
Бизнес с «Ростехом» и Алишером Усмановым. Почему для Галицкого в этом нет ничего плохого?
– Есть еще один такой человек – Александр Удодов. Говорят, он у вас тоже один из, так сказать, пайщиков.
– Да, не скрываю.
– А кто это?
– Известный российский предприниматель.
– Просто его называют близким к министру по налогам и сборам [Михаилу] Мишустину, а вы там член общественного совета. Хорошее отношение с руководителями государства, которых вы называли, важны для вас с точки зрения бизнеса?
– Нет. Я не замешан ни в каком бизнесе, который бы приносил мне выгоду в этом государстве.
– А как же система маркировки?
– Это отдельная история. Когда я подумал, можно ли делать что-то в России, создавать инновационные компании, в которые бы мне было интересно вкладывать, и первая история родилась вокруг онлайн-касс. Но как-то все прошло мимо кассы. Потратив на это целую кучу умственных и других усилий, я не смог вложить деньги в «Эвотор» и другие компании, потому что для меня они стали закрытыми.
– Почему?
– Almaz не имеет права вкладывать во все эти компании из-за санкций.
– Как американский фонд вы не можете вкладывать по тому регулированию в эти компании?
– По тому регулированию я не американский фонд – мои LP (limited Partner. – The Bell) говорят, что я вообще-то каймановый фонд. Но из этого вытекает такая проблема – я оказался как бы у разбитого корыта. Я не хочу оставлять Россию, честно говоря. Тут куча возможностей. И у меня родилась идея, что если делать маркировку, то ее надо делать правильно.
С этими же кассами затея была в том, что она просто убивает черный cash. Его просто-напросто можно вымыть там. Знаете, какое сопротивление было большое. Если повернуть вот так, в один день. А маркировка убивает всю нелегальность товара.
– Вам предложили или вы предложили?
– Я предложил, как сделать это. А реализацию начали обсуждать.
– У вас же сложилось партнерство с «Ростехом» и Усмановым? В газетах об этом пишут. Например, газета «Ведомости» вас критикует: без конкурса решили, частному инвестору отдали, частному государственному партнерству.
– Здесь же государство не вкладывает ни копейки.
– А как это будет устроено?
– Очень просто – за каждую марку, которая будет попадать в RFID или печататься на коробке, будут платить 50 копеек.
– Вам будут платить 50 копеек?
– Оператору.
– Ну не вам лично, а вашему проекту.
– Да. И всего 200 млрд рублей вложить надо.
– А откуда они возьмутся?
– Мы же не бедные люди.
– Вы свои же не будете вкладывать?
– Почему это? Я уже вложил много своих денег.
– Как сложилось это партнерство?
– Меня позвали в «Мегафон» – меня многие присматривают в советы директоров – и я после переговоров согласился, потому что интересна структура Mail.Ru, «Мегафона» и все остальное, и мне близко все. Во всех этих обсуждениях я привел ситуацию, которая может получиться, какой бизнес можно построить. Возник интерес, понимание, что это можно реализовать. А уже метод реализации – в самой технологии.
– Интерес возник у «Ростеха»?
– Нет, у Алишера Бурхановича [Усманова].
– Я с трудом представляю, как вы эту историю рассказываете где-нибудь в Америке, потому что «Ростех» под санкциями. Многие проекты, которые делает «Ростех», совсем под санкциями.
– Да. Для меня это большой риск. Но я не вижу в этом ничего плохого и компрометирующего. Речь не идет о распиливании какого-то государственного пирога или государственных денег, а о создании очень полезной и необходимой системы. Я вижу, что она может привести к созданию целой кучи инновационных предприятий, которые эту систему будут обслуживать, потому что там много нерешенных проблем.
– Вы на самом деле находитесь в довольно сложной позиции. Вы одновременно пытаетесь работать на двух рынках, которые находятся друг с другом в сложном противостоянии сейчас. И вы как бы пытаетесь играть на обеих досках. Не опасаетесь, что вас просто в один прекрасный день то ли с одной доски скинут, то ли с другой?
– Может, с двух.
– Может, с двух. Сложная игра.
– Ну и что. Я считаю, что делаю правильное дело. Если говорить о венчурных вещах, я даю дорогу ребятам из Восточной Европы, которые хотят реализовать себя в технологическом бизнесе. Я считаю, что это святая, нормальная задача. Я же не делаю это для коммерческой выгоды даже на данном этапе. Дай бог, если этот проект отобьется лет через десять. Тогда уже мне эти деньги особо не нужны будут.
– Что вы выберете, если придется это делать, – бизнес там или здесь?
– Там, где существует больше обязательств. У меня больше обязательств там – больше партнеров, с которыми я работаю. Если спросить, что бы я делал в России – создал бы фонд, предпочел бы вкладывать деньги не из своего кармана, не потому, что риски или что-то, а чтобы уменьшить риски с венчурного кармана. Сделал бы специальный фонд под destructive technology, под цифровизацию России.
– Как я поняла, идея первого фонда была в том, что это был просто первый фонд. Второй фонд был связующим звеном так или иначе. А в чем идея третьего фонда?
– Такая же, у нас ничего не меняется. Абсолютная идея – bridge-фонд, мы расширили территорию – взяли под себя всю Восточную Европу. Нам предлагают и Германию, у нас есть офис в Берлине, для нас открыта вся Европа при желании. Но часть наших LP хотят, чтобы мы все-таки развивали предпринимательство в Восточной Европе. А конечный рынок – Калифорния и США.
– Но, грубо говоря, все равно нужны 1–2–3 фонда по каким-то причинам. Это финансовые соображения? Другой состав инвесторов?
– Фонды имеют жизненный цикл. Есть такое правило – 5 лет вложений и 5 лет выходов. Это длинная игра. Один фонд – это 10 лет. Дальше можно продлить еще на 1–2 года, но через 12 лет вы должны избавиться от всех компаний.
– Как собирается третий?
– С трудом.
– Почему?
– Честно? Во-первых, потому что русские морды, имеющие отношение к России. Как бы там ни было, для многих я выгляжу брендом этой территории. Там есть люди, которые честно говорят: ты – русский бренд. Я таким себя не считаю, но так со стороны людьми воспринимается. И сразу возникает связь, о которой мы говорим: как это токсично или нет?
Вторая ситуация связана с выходом на новые территории, расширением территорий. Вы знаете эту территорию? Вы умеете ее понимать? Для этого мы провели, например, восточно-европейский tech-тур. Взяли север и весь юг собрали, показали, что мы знаем эту территорию. О нас много писали, я выступал на телевидении – в Варшаве, Болгарии.
– У вас есть прекрасная речь про русские деньги. «Русские богатые люди ненадежны, – это ваша цитата по Forbes. – Сегодня дали денег, в следующий раз передумали». С ваших слов, вы стараетесь держаться подальше от частных русских денег, предпочитая институциональных западных инвесторов.
– Да. Когда у человека с Запада что-то происходит и у него есть обязательства, которые он должен обязательно выполнить, он уменьшает свои личные расходы. Наши люди этого никогда не сделают. Они стараются остаться на том же уровне и летать теми же классами самолетов, плавать на тех же яхтах. Они в ущерб себе редко идут.
– Часто не исполняют обязательства?
– Иностранцы всегда исполняют. У ребят, с которыми работали, были случаи, когда не исполняли вовремя. Их надо наказывать, идешь разговаривать, потом исполняют.
– Как говорят – «извини, сейчас не могу»?
– Вот поэтому и не берем денег.
– В целом вы считаете первый и второй фонд успешными?
– Да.
– Какие были наиболее яркие истории, на которые нужно обратить внимание?
– В первом фонде еще есть истории. Тогда мы стремились вернуть деньги как можно быстрее. Какие-то сделки по выходу из управления мы делали, чтобы можно было отдать, поддержать, заработать больше. Например, можно было взять не в кэше, а в акциях, как при продаже Qik. И тогда компания могла принести не шестикратную доходность, а еще в шесть раз больше. Через шесть месяцев их купил Microsoft. Мы брали по цене 1 млрд Skype, а Microsoft заплатил 6 млрд.
– Что это – разговоры с рынком, интуиция или инсайды?
– Все вместе. Иногда и увеличение цены делается тоже. Это своего рода тоже игра, когда ты делаешь пару звонков, кого-то заинтересовываешь, кто-то бежит, увеличивает цену быстро, чтобы не забрали.
В «Яндекс» мы зашли, понимая, что IPO будет. Многие не верили в это, но мы поверили. Vyatta мы взяли и очень быстро и очень хорошо прокрутили. Parallels не состоялись в том виде, в котором у нас были ожидания. Acronis у нас еще висит: они купили у нас компанию – часть кэшем, часть акциями. У нас есть замечательная Hover и неплохая Acumatica. Ты придерживаешь несколько компаний на конец, когда выход из них даст тебе надежду на самый большой return. В первом фонде самые большие exit должны вот-вот произойти.
– Кто ваша самая большая надежда?
– Hover и Acumatica.
– А во втором?
– Там у нас очень много хороших компаний. Мы сначала вернули большой кусок денег – наверное, 40% от вложенной суммы. Мы не пошли на полный возврат пока. В первом фонде мы постарались вернуть все деньги сразу за 3–4 года. Это была стратегия, чтобы народ понимал, что не потеряет. Во втором мы уже имеем право так не поступать. Там большой набор компаний. Мы вложились год назад в компанию Esperanto, которая делает новый чип. В нее недавно зашла большая социальная сеть, Tencent и много других забавных людей.
Блиц. Что, если не бизнес, и кто из предпринимателей «супернорм»?
– Ваша самая крупная удача?
– Слишком много. (Смеется) Смотря в чем. Самая крупная удача – это мои родители.
– Есть ли у вас страсть, которая не бизнес?
– Конечно, в разные времена разное. Когда-то были горы, когда-то было плавание, потом виндсерфинг, после этого горные лыжи, подводное плавание. Это вот мои страсти, где можно свои мозги выкрутить.
– Вы адреналиновый человек?
– Очень.
– У вас горные лыжи были после гор?
– Да. Я, когда забирался, хотел спускаться быстро вниз.
– Бизнесмен или человек, который для вас супернорм? На которого вы ориентируетесь.
– У меня собирательный образ.
– Из кого?
– Из Гуськова (Геннадий Гуськов – советский ученый. – The Bell), естественно. Из Карасева Владимира Ивановича, которого нет в живых. Это если брать советские времена.
Эрик Шмидт и Скотт Макнили. Это те, с кем я тесно общался и которые мне что-то давали. Тот же Джефф Байер, мой товарищ. Чарли Райан сейчас оказывает на меня очень положительное впечатление. Ну эти годы – я имею в виду последние 10 лет.
– Есть кто-то, кто резко не норм?
– Да нет, я как-то не могу сказать. У меня нет людей, которые вызывают в бизнесе аллергию. Я не понимаю политику. В политике для меня все не норм.
– А что для вас в политике не норм?
– Есть две крайности. Одна в том, что политика у многих – это дело всего лишь на 4 года. И поэтому они живут очень короткими периодами времени, удовлетворить публику, чтобы их еще раз избрали.
– Некоторые по 18 лет живут.
– Второе – нет этого оптимума, когда все правильно. Когда моему сыну было 10 лет, они в школе обсуждали, зачем помогать Африке. Я пришел к выводу, что планета живет не по правильным нормам, другая религия должна быть. Все религии устарели, они были придуманы когда-то умными людьми, чтобы их как-то собирать, содержать в норме, чтобы люди вели себя правильно.
Я не отношу себя к какой-то точке географии и вижу, что люди не живут ради этой планеты. Есть недостаток четырехлетних циклов. Человечество не думает, что будет с этой планетой лет через 50, 100, 200, а обязано это делать.
– Есть ли какая-то книга, которую вы бы советовали прочитать?
– «Мастер и Маргарита».
– «Мастер и Маргарита», думаю, все читали.
– Да нет, для многих иностранцев это открытие. Много нормальных книг выходит про бизнес. Всем предпринимателям я до сих пор рекомендую читать одну книгу, которая на меня, по крайней мере, нормально подействовала, – это beer made entrepreneur (возможно, имеется в виду книга Brewing up a business. – The Bell). Это про изобретение пивной компании на салфетке. Она на хорошем языке изложена, понятном. Из последних книг – это «Почему загибаются нации» (судя по всему, имеется в виду книга «Почему одни страны богатые, а другие бедные». – The Bell).
– Оказавшись перед Цукербергом, что вы ему скажете?
– Что он молодец. Это первое. А про fake news – это отдельная история. Это не только проблема Цукерберга. Я не считаю его виновным в fake news.
– Система не провоцирует человека на спонтанные действия?
– Нет, это инструмент. Вы знаете, провоцирует ли меня молоток, чтобы убить человека? Это то же самое. Надо уметь пользоваться или установить правила пользования или понимать, что за это существует какое-то наказание. Точно так же можно было запретить печать книг, потому что это тоже был инструмент. Это система прямого общения, peer-to-peer. А каким образом это использовать и как это сделать так, чтобы это использовалось правильно, это уже другая задача. Здесь мы говорим о правильном регулировании каких-то вещей, поведения и норм, то есть самих людей. Поэтому я ему скажу, что он молодец.
– Значит, он норм. (Смеется)
Источник: THE BELL