02.08.2019

Работа над «Словарем языка Пушкина», антисемитизм, очереди за билетами в консерваторию и мотивация для занятий наукой. Лингвист и психолог Ревекка Марковна Фрумкина – героиня нового выпуска цикла «Ученый совет».

Записала Ольга Виноградова

Ревекка Марковна Фрумкина (р.1931), лингвист и психолог, доктор филологи­ческих наук, профессор, популяризатор науки. Главный научный сотрудник сектора общей психо­линг­вистики Инсти­тута языкознания РАН. Работала библиографом в Фундаментальной библио­теке общественных наук (ФБОН) АН СССР (позднее ИНИОН), где издавала библиографический бюллетень по иностранной лите­ратуре по языкознанию. С 1958 года работает в Институте языкознания РАН.

Постоянный автор и ведущая колонки в газете «Троицкий вариант», много­летний автор журнала «Знание – сила». Лауреат литературной премии имени Александра Беляева в номинации «Критика в области научно-популярной и научно-художественной литературы» (2011 год).

Научные интересы: общее языкознание, психолингвистика, парадигмы в науке, современный этап эволюции психолингвистики: возможности смены парадигмы.

Об идее стать врачом, о маме и смерти Серго

Я никогда не думала, что буду заниматься наукой. Относительно будущего у меня была очень долго единственная идея: мама – врач, и я хотела стать врачом. Но я для этого ничего не делала, что сейчас кажется очень странным, а именно хотела, как хотят дети. У нас дома была советская медицинская энциклопедия, которую я постоянно читала. Особенно все то, что детям читать не положено. Других медицинских книг дома я не помню. 

Мне нравилась медицина, и я очень хорошо понимала, что делает мама. Она постоянно занималась оказанием срочной помощи страждущим и специализи­ровалась на организации того, чего нет. Например, занималась постройкой больницы или поликли­ники, оснащенными тем, чего не было ни у кого больше в Москве. Все это покупалось за золото еще при Серго Орджоникидзе  . Такого рентге­новского кабинета, как у мамы в поликлинике имени Дзержинского, не было ни у кого. Пока был жив Серго, обеспечива­лось все. Его смерть стала для мамы ужасным ударом. Я до сих пор помню этот день, как если бы видела все это в кино. Утром нам позвонили домой и сказали, что Серго умер. Было очень холодно, и мама выбежала на улицу в чем была в состоянии полного потрясения. Он умер внезапно: никто не знал, что он застрелился. И мама не знала. Узнав об этом уже взрослым человеком, я и потом еще долго не верила.

О хорошей школе и поступлении в МГУ

Я окончила филологический факультет МГУ, испанское отделение. Почему я пошла именно туда? Меня туда взяли. Я пришла со своим пятым пунктом   и золотой медалью 175-й школы. А это была не просто школа: ее кончали дочки Сталина и Молотова. И директором у нас была Ольга Федоровна Леонова, первый и единственный депутат Верховного Совета из учительской среды. После того как один ученик нашей школы – сын наркома авиации Шаху­рина – застрелил на Большом Каменном мосту из отцовского пистолета девочку, в которую был страстно влюблен, а потом и себя, Леонову сняли с долж­ности. Школа тем не менее была очень хорошая.

Впрочем, на филфак меня взяли не сразу. Потребовалось заступничество маминого знакомого, Анатолия Павловича Островского  . Он надел пиджак со всеми своими многочисленными орденами и вместе со мной поехал к про­ректору. Запомнилось, как он сказал: «Посмотрите на эту девочку. И чем она вам не нравится?» И меня взяли.

О Достоевском в эвакуации и собрании сочинений Ленина

Во время войны мы оказались в эвакуации. Мне было девять-десять лет. В Дзержинск – маленький соцгород под Горьким – мы приехали с Министерством химической промышленности. А потом оттуда уехали в Пермь. Как все дети, я ходила в школу. Помню, я там читала Достоевского, которого уже тогда не переносила. В частности, очень хорошо помню физи­ческое ощущение, что его читать не стоит. Но что мне было читать? Ребенок, который любую книгу в двести страниц прочитывает за полтора вечера, должен чем-то питаться. Поскольку я читала и тогда уже быстро, то мне всегда не хватало книг.

Я помню, рылась в книгах на самой верхней полке: от меня их никто не прятал, но никто мне и не говорил, что они там лежат. Это был Горький ― чуть ли не полное собрание, еще в мягких обложках. И странным образом Вересаев. Никто не следил за тем, чтобы я не читала то, что мне не положено: это никому не приходило в голову.

Домашняя библиотека у нас была совсем маленькая. Шесть полок, на которых помещалось собрание сочинений Ленина. Оно мне очень пригоди­лось: в нашем классе преподавали историю на таком высоком уровне, что без перво­источника (то есть Ленина) я бы не смогла учиться. Спустя много лет я поняла, какая это была сокровищ­ница: я научилась читать и конспек­ти­ровать любой текст. Такое типичное самообразование на рус­ский лад. Вы сами решаете, что это вам нужно, и потом выясняется, что вам повезло. Это замечательное издание я до сих пор держу на антресолях, потому что не в силах с ним расстаться. 

О Голсуорси в оригинале

Когда мы познакомились с моим будущим мужем Юрием Аркадьевичем Раковщиком, я была студенткой, перешедшей на третий курс университета. И он меня спросил: «А вы такую-то книжку читали?» Я сказала: «Нет, конечно, потому что это же по-английски». Он очень удивился: «И что? Вы же любите Голсуорси. И вы по-английски его не читали?» – «Нет». – «Как-то странно. Я вам достану эту книжку». Через месяц я начала читать по-настоящему, потому что, в общем-то, язык я более или менее знала, но у меня не хватало даже наглости подумать, что я могу взять толстую книгу и читать без словаря. А это conditio sine qua non. Либо вы читаете без словаря ― и тогда вы читаете. А если вы читаете только со словарем, то вы учитесь, это ваше право.

О науке в шестидесятые

Социальная ситуация благоприятствовала тому, что люди могли уделять время удовлетворению своего любопытства. Появились книги, появились библио­теки, появилась доступность, появились зарплаты. Вы можете зани­маться наукой просто так, потому что вам интересно. Но как вы будете жить? Постепенно возникали определенные социальные структуры, которые поддерживали ученых. Никто об этом, конечно, тогда не думал: вы могли стремиться заниматься наукой, имея в виду, что за это еще и платят деньги. Но не ради денег.

Заниматься наукой в советское время было престижно, но слова «престижно» мы не знали. Я бы сказала, пользуясь каким-нибудь другим выражением, что это, тем не менее, имело сильнейшую социальную поддержку. То есть люди понимали, что, занимаясь наукой, им не пришлось бы ходить с протянутой рукой.

О других интересах

Мы все были очень заняты, и времени выходить из своей среды совсем в другую у нас не было. Будучи лингвистом, вы автоматом знакомились с математиками, которые интересовались лингвистикой, или с физиками, которые интересовались математикой, или еще с кем-то.

Меня всегда разрывало желание еще что-то видеть, знать или читать – или где-то бывать. Я любила много разного. Я любила одеваться, что по тем временам вообще непонятно было как осуществить, но тем не менее в той мере, в какой это было возможно, я одевалась. Я любила театр. Я любила кино. Я любила выставки и по возможности не пропускала их. И это не было редкостью. Среди пятнадцати человек, которые встречались на научных семинарах, все ходили в консерваторию, стояли часами, чтобы получить билет на какого-нибудь приезжего дирижера. 

Те, кто был силен в том, что они выбрали, пусть это будет самая высокая математика, как правило, были очень хорошо подкованы во всем остальном тоже. Невозможно представить себе людей, которые пишут у Колмогорова  , но понятия не имеют, кого выставили в Москве.

О просвещении

Просветительская установка исключает взгляд сверху, свысока. Одно из двух: или вы настроены на просвещение (тогда вы доступны всем и все, что вы знаете, делится с другими), или вы хотите смотреть сверху и вас не интересуют другие, вы свои знания держите при себе, а остальные люди для вас не сущест­вуют. Этого я за всю жизнь почти не видела, потому что общая просветитель­ская установка была более доминирующей, чем сегодня, гораздо более логичной. Не было идеи, что вы должны это знать, а то подумают, что вы выросли в деревне. Люди стояли в очереди, чтобы попасть на какой-нибудь консерваторский концерт, просто потому, что всем кругом это было надо. Каждый вас спрашивал: «Так вы уже прочитали? А, нет? Вы не достали? Давайте я возьму, у Миши есть эта книжка». 

Об учителях

Я ученица Реформатского   и Сидорова  . От них я получила представления не только о ценностях лингвистики, но и о ценностях жизни, что более важно. Это была очень мощная среда. Традиционная русская профессура, кото­рая сохранила очень многое: систему ценностей, демократизм, принци­пиаль­ное отсутствие всякого высокомерия. Если вы хотели потерять уважение этих людей навсегда, вы должны были показать высокомерие по отношению к кому-то третьему. Это позор, который вам бы никогда не простили. 

Сегодня это кажется странным, но люди вроде Реформатского и Сидорова были очень доступны. Неважно, какие у них были академические титулы и заслуги перед отечеством, – они были принципиально доступны, это была аристократическая демократичность. Я думаю, что они бы себя перестали уважать, если бы хоть в какой-нибудь степени заняли позицию пребывания на более высокой социальной ступеньке.

Все они дружили еще с 1930-х годов – те, кто уцелел. Потому что кто-то сел, кто-то не вернулся. Сидоров сидел, но, к счастью, выжил. Реформатского не тронули.

О страсти, лингвистике и «Словаре языка Пушкина»

Ученый должен обладать страстью узнать про что-то, что к нему попало совершенно, может быть, случайно. Не интересом, а именно страстью, потому что, как правило, усилия себя не оправдывают. Не принесут вам на вышитой подушечке корону или что-то, что могло бы ее заменить. И не ради этого мучаетесь, страдаете, пытаетесь понять, не понимаете, опять страдаете, опять пытаетесь… Есть некий очень странный интерес – «дойти до самой сути». Как насчет сути, я не знаю, но не остановиться посередине – это, конечно, страсть в чистом виде.

Слова «психолингвистика» я всегда избегала: это была какая-то скомпроме­тированная область непонятно про что. Предполагалось, что я занимаюсь лингвистикой, но при этом я делала то, что считала нужным, то, что мне было интересно, то, что мне нравилось.

Первоначально я занималась количественными отношениями, работая над «Сло­­варем языка Пушкина» под руководством Сидорова вместе с другими страстно влюбленными в него молодыми девицами. Там для каждого слова была указана частота его употреб­ления. Зачем это нужно? Есть такое поня­тие – «словарь-минимум». Это набор слов, которым вы должны овладеть, если собираетесь выучить новый язык. Если вы таки выучите самые частые слова, вы обнаружите, что вам не нужно все время смотреть в словарь, потому что вы выучили то, что в тексте будет встречаться чаще всего. Грубо говоря, за это я получила ученую степень на совете у Виктора Владимировича Виногра­дова.

Я пыталась доказать, что вы совершенно не должны понимать все слова в тексте, а должны упражнять свою способность догадываться. Но для этого некоторые «главные» слова вы должны все-таки выучить. Какие слова будут главными – это отдельный сюжет. Предлагалось считать, например, что главными словами будут слова наиболее частые, а среди них главным является глагол. Не уверена, что до этой простой истины я дошла тогда своим умом: просто не помню. Существительные вы так или иначе угадаете, но если вы не дога­даетесь, где глагол и местоимения, то непонятно, что с этим делать. 

Была такая лингвистическая шутка: «Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка». Это Щерба   придумал. Идея была в том, что форма слова достаточно информа­тивна, чтобы вы поняли, как в этой фразе распре­делены смыслы. Если вы видите структуру фразы, вам сразу делается легче. Но если вы не знаете смысла слов, из которых эта фраза составлена, то вы дальше не идете никуда. Что-то написано, а что – неизвестно.

Об академике Виноградове

На моей защите Виктор Владимирович Виноградов вышел читать мою биографию и сказал: «А что читать биографию, когда автор тут перед нами ходит каждый день последние несколько лет». Народ заерзал, кто-то засмеялся. Что он на самом деле сделал? Он избавил меня и тех, кого бы это задело, от чтения анкеты, где нужно было бы прочесть национальность. Для меня и для всех, кто что-то понимал, это было абсолютно очевидно. 

Виктор Владимирович был человек весьма особенный, очень дистантный в поведении. Никто не знал, чего он хлебнул в ссылке. Были вещи, которые он себе не мог простить, поскольку в 1930-е годы большого мужества за ним не водилось, но требовать этого с учетом тех времен было бы странно.

Об эмиграции

Я никогда не хотела уехать, хотя возмож­ностей было много. Я понимала, что моему покойному мужу там совершенно нечего было бы делать. Если люди счастливо женаты двадцать пять лет, то решить строить свою карьеру самой по себе было бы очень странно. Я никогда не думала о том, что я могу уехать, а он не хочет – и не надо. Но я еще и не хотела. Мое поколение здесь реализо­валось в таком масштабе, что ожидать, что можно повторно реализоваться еще где-то, было бы амбициозно и бессмыс­ленно. Реализация науки на другой почве – трагическая история: то, что здесь было очень важно, там в значи­тельной мере было не принято, не нужно, неинтересно. Стиль был совершенно другой.

Источник: «Арзамас»