В сфере научных интересов Алексея Шмелёва, потомственного лингвиста, гл. науч. сотр. Института русского языка РАН, председатель Орфографической комиссии – не только русская грамматика, но и русский анекдот, особенности перевода художественных текстов и картина мира, выраженная в языке; поэтому наш разговор касался самых разных слов и вещей.
«К сожалению, на следующей неделе мне предстоят полеты на аэропланах, и я могу не сразу откликнуться по электрической почте», – радушно говорит нам Алексей Дмитриевич, когда мы договариваемся об оперативной сверке текста интервью. Постепенно усиливается впечатление, что наш собеседник – один из тех людей, кто еще сохраняет дар речи в перешедшей на щебет Вселенной, для кого язык – обустроенный дом бытия, а не просто средство коммуникации.
Беседовали Мария Янбулат и Алексей Огнёв
Тоска, авось и небось
– Алексей Дмитриевич, большое спасибо, что согласились побеседовать. Скажите, пожалуйста, над чем вы сейчас работаете?
– Сейчас мне особенно интересны труднопереводимые слова. Что заставляет переводчика употребить слово, которому нет никакого соответствия в оригинале? Кажется, что это способ проникнуть в секреты русского языка. Например, слово «тоска» – это специфическая эмоция, для которой нет точного эквивалента в большинстве других языков.
– У немцев есть непереводимое слово «Sehnsucht».
– Совершенно верно. Однажды Райнер Мария Рильке в письме к Бенуа по этому поводу даже перешел на русский язык (которым он владел не в совершенстве): «…Как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувства, который [sic!] самое главное чувство моей жизни: тоска. Что это, Sehnsucht? Нам надо глядеть в словарь, как переводить: „тоска“. Там разные слова можем найти, как, например: „боязнь“, „сердечная боль“, всё вплоть до „скуки“. Но Вы будете соглашаться, если скажу, что, по-моему, ни одно из десять [sic!] слов не дает смысл именно „тоски“. И ведь это потому, что немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентиментальное состояние души, из которого никогда не выйдет ничего хорошего. Но из тоски народились величайшие художники, богатыри и чудотворцы русской земли».
Многим известно яркое толкование лингвиста Анны Вежбицкой: тоска – это когда человек чего-то хочет, не знает, чего именно, но знает, что этого не может быть. И отчасти переводы это подтверждают.
– На каком материале вы изучаете переводы?
– Сейчас появился надежный инструмент – Национальный корпус русского языка (НКРЯ) и его параллельные подкорпусы. Я обычно смотрю англо-русский и русско-английский подкорпусы, они самые представительные; немецко-русский и русско-немецкий менее представительные, а, скажем, французско-русский и русско-французский малы по объему. Кроме того, я смотрю реальные переводы. Какие-то произведения русской литературы на иностранном языке есть у меня дома. Часто я нахожусь в стране, где такие переводы доступны, можно пойти и снять книгу с полки в библиотеке, тогда я просто смотрю места, которые помню и знаю. Это уже не столь эффективно, как автоматический поиск, зато можно проследить наиболее яркие моменты.
– Какие это произведения?
– Совсем разные. Назову те, которые приходят в голову. Я внимательно смотрел перевод романа «В круге первом», выполненный Гарри Уиллетсом, переводы «Ракового корпуса» на английский и французский, два разных перевода «Преступления и наказания» (Констанс Гарнетт, XIX век; Ричард Пивер и Лариса Волохонская, 1990-е годы). Переводы на русский язык я смотрю в основном по Национальному корпусу.
– Вы интуитивно сверяете слова? Или идете по алфавиту?
– Нет, скорее проверяю то, что мне в данный момент интересно. По алфавиту – это было бы совсем неправильно, скорее по некоторому кругу ассоциаций.
Например, недавно вышла моя статья о словах «авось» и «небось». В переводах на русский язык «небось» встречается гораздо чаще, чем «авось». Скажем, во всем немецко-русском подкорпусе «авось» встречается всего один раз, а в русско-немецком – около 70. У Николая Носова в «Приключениях Незнайки» есть персонажи Авоська и Небоська, которые постоянно употребляют эти слова. В английском переводе Авоська называется P’raps, а Небоська – Prob’ly. Но иногда по смыслу явно не получается, чтобы персонаж употребил слово, соответствующее его прозванию. И переводчица иногда меняет персонажей в зависимости от их реплик.
Интересно, когда определенные переводческие решения неизбежны, а когда без них можно было бы обойтись. Например, почему в переводе на русский появляется частица «же», которой не было в оригинале. Мы с Ириной Левонтиной когда-то опубликовали статью о частице «еще» и назвали ее прагматически обязательной. Все привыкли, что фраза Терминатора «I’ll be back» переводится «Я еще вернусь». Согласитесь, просто «Я вернусь» в этом контексте звучало бы странно. В то же время существует знаменитое стихотворение Симонова «Жди меня, и я вернусь», где слово «еще» было бы совершенно неуместно.
Ван Гог и ван Бетховен
– Вы председатель Орфографической комиссии РАН. Много ли нерешенных вопросов в области русского правописания?
– Чрезвычайно много. Например, как писать «Ван Гог»: раздельно или через дефис, с прописной или со строчной буквы? Сейчас напишут скорее раздельно и с прописной, при том что «ван Бетховен» принято писать со строчной. Или «святые отцы»: возможны четыре варианта сочетания строчных и прописных букв. Я сам видел на доске объявлений одного из факультетов Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета расписание курсов, в трех из которых упоминались «святые отцы» – и все три раза написание было разным.
Конечно, существуют рекомендации справочников, но в ряде случаев они противоречат друг другу или даются непоследовательно. Скажем, советские правила 1956 года рекомендовали писать «Германская Демократическая Республика», но «Федеративная республика Германия». Однако очень скоро устоялось написание с прописной всех трех слов и там, и там. Практика вступила в противоречие с правилом. Вот другой курьезный пример искусственной нормы в советских правилах: «Вооруженные Силы СССР» (первые два слова – с прописной), «Вооруженные силы социалистических стран» («силы» уже со строчной), «вооруженные силы стран НАТО» (оба слова со строчной).
В английском языке названия дней недели пишутся с прописной буквы, а в русском со строчной, но это не значит, что в английском больше уважения к дням недели. Такие вещи складываются полустихийно, становятся элементом культуры, отклонение от которого уже ломка культуры, которая в любом случае нежелательна.
– Редакторы и корректоры обычно заинтересованы в том, чтобы норма была четкой.
– Конечно, редакторы и корректоры – а кроме них еще школьные учителя – хотят однозначности. Люди спрашивают: «Как правильно?», им нужен твердый ответ. Но в языке много переходных случаев. Вот, скажем, слово «ВАК» (сокращение от «Высшая аттестационная комиссия»), от которого образуется производное прилагательное «ваковский». В отличие от слова «вуз», несомненно мужского рода, которое пишется строчными буквами, «ВАК», даже если и склоняется, всегда пишется прописными. Переход его в полноценные существительные не завершен, но языковая практика к этому близка.
– Лингвисты, как правило, более терпимы к нарушению нормы, да и к самому понятию нормы. Но именно лингвисты составляют словари и справочники. Если бы правила носили менее жесткий характер, может быть, и неспециалисты спокойнее относились бы к вариациям в написании и произношении?
– Вообще говоря, для многих видов справочников это вполне принято. Скажем, в орфоэпии допустимо твόрог и творόг. Бывают равноправные варианты; бывает, что какой-то вариант предпочтителен, но допустим и другой. Запреты тоже могут быть разной степени жесткости: «не рекомендуется», «неправильно», «грубо неправильно». Как уже было сказано, язык меняется.
Одно из явлений произошло почти на наших глазах – это изменение ударений в формах глаголов прошедшего времени среднего рода. В русском языке для множества глаголов действует следующее правило: в женском роде ударение на окончании, во множественном числе – на основе. «ДалА – дАли», «взялА – взЯли», «рвалА – рвАли». Иногда ударение в обоих случаях падает на окончание («отнеслА – отнеслИ»), а иногда на основу («клАла – клАли»). Раньше действовало правило, – хотя носителям языка не нужны правила, они так и говорят: в среднем роде произносить, как во множественном числе: «взЯло», «рвАло», «дАло». А сейчас в живой речи ударение постоянно переходит на окончание, средний род выравнивается по женскому: «Это мне ничего не далО». Перемена уже зафиксирована в некоторых словарях. [Напр., в Орфоэпическом словаре русского языка 2003 года под ред. И.Л. Резниченко оба варианта приводятся как равноправные. – М.Я.]
– Готовит ли Орфографическая комиссия новые справочники с учетом изменений в языке?
– Предполагается издание Свода правил русской орфографии и пунктуации. Таких сводов сейчас не существует. На мой взгляд, свод должен охватывать как можно более обширный материал. Он должен содержать объяснения правил (этим свод отличается от Полного академического справочника) и различать жесткие требования и рекомендации. Отступление от жестких требований – это неграмотность, а отступление от рекомендаций – выбор пишущего: либо написание еще не устоялось, либо оно реально изменилось в самое последнее время. Сейчас готовится проспект Свода, то есть примерное описание того, как он будет выглядеть, а работа над самим Сводом начнется не раньше, чем через год. Конечно, такой свод может существовать только в электронном виде, чтобы была возможность навигации по нему.
Предполагается, что в Своде правил будут объяснения правил, потому что есть случаи, про которые действительно решение неочевидно. У Пушкина, например, говорится, что зима «брега с недвижною рекою сравняла пухлой пеленою». Как надо писать «сравняло» – с буквой «о» или с буквой «а»?
– А сам Александр Сергеевич писал «о» или «а»?
– Пушкин, как известно, писал «окуратно» – с буквой «о» и одной буквой «к». Это ничего не значит. Современные издания Пушкина не ориентируются на то, как он писал.
– Это плохо или хорошо?
– Про это сказать очень трудно, потому что вообще культурно значимые издания должны были бы издаваться по старой орфографии, но не обязательно слепо следуя рукописи автора. Потому что большинство авторов рассчитывали на то, что редактор и корректор их исправят. Переход на новую орфографию часто искажает дело. Но это уже традиция, а для Пушкина неизбежная, потому что некоторые его сочинения по старой орфографии вообще никогда не издавались. Множество сочинений было впервые издано в советское время по черновикам, которые еще надо было расшифровывать. Во многих случаях мы не знаем, насколько дореволюционное издание отражает авторскую волю. Скажем, букву «с» Гоголь иногда пишет так, что непонятно, прописная это буква или строчная. Неизбежны субъективные решения.
– Как вы думаете, утрачивает ли что-то роман Достоевского или сборник стихотворений Ходасевича, если печатать его по новой орфографии?
– Любая позиция тут субъективна. И кроме того, любую позицию легко превратить в абсурд, и тогда с ней легко будет спорить. Часто существенна не только орфография, но и выбираемый шрифт. Известно издание отца Павла Флоренского «Столп и утверждение истины»: он настаивал на определенной форме букв, и издавать текст другим способом, безусловно, означает искажать замысел автора. Но всё же это особенный случай. Другая крайность: говорят, вот мы издаем текст, а как мы его оформим орфографически – это условность, которая может меняться со временем; важно, чтобы его легко было читать современному читателю, мы вовсе не обязаны следовать старым нормам. Берестяные грамоты всё равно же издаются типографским способом, а если ограничиваться прорисями, их никто прочесть не сможет. В любом случае возможна крайность. Хорошо, чтобы появлялись разные издания.
Безусловно, в советское время всех дореволюционных авторов сильно правили. Например, слово «Бог», наименование Творца Вселенной, «понижалось» до строчной буквы, но если в том же произведении фигурировал Дьявол, написанный с прописной, то прописную сохраняли. Это советские представления о норме и о роли большой буквы.
В то же время в церковно-славянском у прописных букв нет выделительной функции. Там, правда, есть титлы. Слова, обозначающие что-то священное, пишутся обычно под титлами: «Богоматерь», «Израиль». Титлы – в каком-то смысле аналог прописных букв. Исторически это частотные слова, которые можно сокращать. Отчасти это может быть связано с тем, что не следует священные имена, в первую очередь имя Бога, произносить всуе. Иудеи не пишут имени Б-га полностью.
Прописные буквы возникают в выделительной функции, маркируют слова, которые надо произносить благоговейно. Например, в молитвословах до первой половины XIX века местоимения, относившиеся к Богу, тоже писались с прописной буквы, а имена членов императорской фамилии и местоимения, относящиеся к ним, – одними прописными буквами.
Речевая «темная материя»
– Складывается ощущение, что после цифровизации всего нас захлестнула «речевая темная материя»: социальные сети, микроблоги, мессенджеры, эсэмэски – и каждый пишет как бог на душу положит, в том числе в публичном поле. Мы привыкли, что есть устная речь, которую никаким неводом не зацепишь, и письменные тексты, с которыми удобно работать. Но сейчас граница между ними размывается. Поддается ли изучению это явление?
– Действительно, в последние годы изменилось соотношение письменной и устной речи, звукового и зрительного каналов связи. С появлением мобильных средств связи стали возможны фразы, которые раньше писались только в учебниках для иностранцев, и над ними все смеялись. В настоящее время мы видим новое явление – моментальный обмен зрительно воспринимаемыми сообщениями, электронными «весточками».
Как это ни странно, можно вспомнить прецеденты. Например, Анна Ахматова опасалась прослушивающих устройств и при встречах с Лидией Чуковской, обмениваясь с ней ничего не значащими фразами, передавала для запоминания записку с новым стихотворением, которые они сразу же сжигали.
Если говорить о лингвистическом анализе, то спонтанная письменная речь пока имеет несколько аморфный статус. Публикации на эту тему появляются, но большинство скорее привлекает новизной материала, чем глубиной выводов.
– Нет ли у вас тревоги по поводу этих перемен? Вы не чувствуете усиление варварского отношения к языку?
– Умение хорошо говорить и грамотно писать – это своего рода символический капитал (термин Пьера Бурдьё). Он накапливается, передается по наследству и позволяет получать новый символический капитал, например хорошее образование в престижных университетах. А человек, который не умеет хорошо говорить и ограничивается написанием электронных «весточек», не поступит в хороший университет и будет в каком-то смысле ниже на социальной лестнице. Поэтому умение выходить за пределы спонтанной письменной речи очень важно и, думаю, таковым будет оставаться.
Конечно, существуют эпохи социальных и культурных изменений, когда предыдущий символический капитал в той или иной степени обесценивается. Например, когда в России произошла революция, множество вещей в языке делалось так, чтобы обесценить среди прочего умение грамотно говорить и грамотно писать. Стал появляться новый, советский язык, но дальше он всё более стабилизировался и в нем уже начал создаваться свой символический капитал, который был нужен для продвижения по советской карьерной лестнице. Восстановилось образование; если человек хотел заниматься наукой, он должен был уметь говорить; на все без исключения факультеты всех университетов и институтов сдавалось сочинение, это был обязательный экзамен независимо от специальности.
Порой кажется, что умение грамотно выражать свои мысли перестает быть важным. Но я верю, что ситуация может стабилизироваться. Например, если представить себе свободные выборы, кандидат, который умеет говорить гладко, ярко и зажигательно, будет иметь преимущество независимо от степени его демократичности.
Ощущение, что язык портится, – неизбежная вещь, это свойство всех литературных языков во все эпохи. Ценится то, что традиционно. Сам я в смысле культурной ориентации чувствую себя почти солидарным со словами Корнея Чуковского. Его спрашивали, почему он так стремится сохранить чистоту языка, даже написал книгу «Живой как жизнь», неужели он не понимает, что язык меняется? Он сказал примерно так: «Я понимаю, что язык меняется и что скоро все будут говорить „без пальта“ [тут он был, кстати, неправ]. Но партия нас учит, что новое должно появляться в борьбе со старым. Вот пусть я и буду это старое». Мне, конечно, хочется, чтобы сохранялся тот язык, к которому я привык, хотя я понимаю, что некоторые изменения неизбежны социально.
В английском языке, например, изменилась система личных местоимений, причем в самое недавнее время. Изменились некоторые правила повторного обозначения человека, если неизвестен его пол. Привычнее всего говорить «he», но в 1990-е годы стали говорить «he or she», а сейчас скорее скажут «they» или даже просто «she» (чтобы уравновесить многовековое использование «he»). Например: «If a linguist describes some linguistic phenomenon, they should count…». Говорить «he or she» стало неполиткорректно, потому что этим предполагается, что есть только два пола (при полной политкорректности положено учитывать людей, не определившихся с полом, людей, сменивших или меняющих пол, и т. п.). Но важно понимать, что это не массово. Я рассказываю скорее в анекдотическом ключе.
– Насколько устойчивы эти явления, связанные с политкорректностью? Может быть, это мода, которая пройдет?
– Каков прогноз, мы сказать не можем. Некоторые наименования народов, этносов стали восприниматься как обидные и заменяться другими. Есть отдельный вопрос о языковых табу. Во многих языках существовали запреты на богохульство. Табу – это вещь, которую не только нельзя сказать от себя, от первого лица, но нельзя даже цитировать кого-то. В русском такими издавна были скверноматерные выражения: они недопустимы даже при употреблении в цитатном режиме. Сейчас это меняется, но значительная часть русского общества по-прежнему считает это недопустимым.
В лингвистике принято различать норму и узус. Для понимания того, что является нормой, важно, как это оценивают люди. Лидия Чуковская еще возражала против выражения «смириться с чем-то», говоря, что смириться можно только «перед кем-то» или чем-то. На самом деле так стали говорить еще в XIX веке, отчасти на почве народной этимологии. «Смирение» связали со словом «мир», а происходит оно от слова «мера» – человек умеряет свои претензии. Но уже в первых переводах священных текстов было «смирение», через «и». А дальше произошла контаминация со словом «примириться». После смерти Лидии Чуковской, возможно, не осталось людей, которым не нравится выражение «смириться с чем-то». Она была очень тверда в своих языковых принципах. Ее коробила даже фраза «Встретимся в пять часов – договорились?». Она полагала, что договариваться – значит заключать официальный договор, контракт, и правильнее говорить «условились».
– Какие еще явления в современном русском языке вам кажутся любопытными?
– Часто у людей создается впечатление, что язык сильно изменился именно за последнее время. На самом деле язык изменяется постоянно. В XIX веке, скажем, язык Пушкина мог считаться или называться современным языком, он казался понятен, а язык Ломоносова воспринимался как устаревший. Сегодня доходит до анекдота: школьников просят нарисовать иллюстрацию к строчкам «Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая», и они рисуют бомбы, которые с летательного аппарата сбрасывают на зверушек, потому что понимают только слова «взрывать», «пушистый» и «лететь».
– «Безухов распечатал письмо» – очевидно, на принтере…
– С Пушкиным это довольно системная вещь. Многое было непонятно и читателям XX века. «Ямщик сидит на облучке» – а что такое «облучок»? Непонятность увеличивается. Мы, возможно, дошли до того этапа, когда уже Пушкина надо было бы переводить, как «Слово о полку Игореве». Вопрос, когда началась современная отечественная литература, – вещь культурно обусловленная. Шекспира не переводят на современный английский язык, его тексты считаются культурным достоянием именно в оригинальной форме, хотя появляются экспериментальные переводы. Именно поэтому, я думаю, Пушкина не будут переводить, просто необходимы станут более подробные комментарии. А в некоторых случаях пояснять не надо, но совершенно ясно, что так сейчас не говорят. Например, гусь, «пытаясь плыть по лону вод, ступает бережно на лед». Сейчас не скажут «бережно», скажут «осторожно». «Бережно» можно с кем-то или с чем-то обращаться.
Столыпин и Победоносцев
– В этом году у вас в соавторстве с Ириной Левонтиной вышла книга «Либеральный лексикон». Многие ваши работы посвящены исследованию русской языковой картины мира. Можно ли сказать, что в этой книге она тоже отчасти реконструируется?
– Книга описывает некоторый фрагмент картины мира русского политического дискурса. Но выходит отчасти за его пределы. Например, конечно, словосочетание «права человека» – это часть либерального дискурса, но по отдельности слово «право» и слово «человек», про которые мы тоже пишем, – это обычные слова русского языка. «Справедливость» вообще не либеральное слово; о социальной справедливости левые социалисты будут говорить с тем же успехом, что и либералы. «Свобода» – общее слово, которое очень активно использовалось, например, в советской пропаганде, даже входило в гимн Советского Союза: «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы», да и начинался гимн словами «Союз нерушимый республик свободных». Некоторые из рассмотренных слов для либерального лексикона почти специфичны: например, «толерантность», «толерантный», «плюрализм», «плюралистичный». Точнее, они обозначают так называемые либеральные ценности.
– Как вы понимаете либеральную идею? Что такое либеральный дискурс?
– Либеральная идея, на мой взгляд, включает в себя уважение к правам человека, законам государства и к так называемым народным правам. (Народные права – это то, что традиционно не ограничивается, и люди считают, что они имеют право это делать.) Хорошо, когда свобода в этом отношении увеличивается, и плохо, когда она уменьшается. Например, я считаю, что плохо, когда вводятся выездные и въездные визы. Любые вводимые ограничения – это плохо, хотя иногда без них невозможно обойтись.
Интересно, что либеральными могут быть действия только властей; про подданных так сказать нельзя, хотя они могут быть либералами по убеждениям – это означает, что, по их мнению, власти должны поступать именно таким, либеральным образом. А вести себя либерально подчиненный человек не может. Либеральный дискурс – это речь тех, кто придает значение свободам отдельных людей.
– Насколько вы следили за выборами в Мосгордуму? Публикации и разговоры на эту тему были интересны с лингвистической точки зрения?
– Да, очень интересны. Мой соавтор Ирина Левонтина увлечена такими вещами, у нее, кажется, даже телевизор есть. Но мне более интересны культурно-значимые явления; упрощенно говоря, речи мыслителей, в том числе и политических мыслителей, мне интереснее, чем речи политических деятелей.
– Для вас был важен политический контекст во время написания книги?
– Прежде всего нам казалось важным, чтобы существовал общий язык и какое-то взаимопонимание даже между людьми разных взглядов. Взгляды могут быть разные, но лучше, чтобы носители языка, употребляя те или иные слова, говорили их одинаково, подразумевали примерно одно и то же.
– В книге встречаются такие выражения: «Можно рекомендовать данное слово к использованию» или «Рекомендуется использовать с осторожностью». Кому они адресованы?
– Людям, которые хотят использовать соответствующие слова (как правило, действительно в рамках либерального дискурса), но также и ко всем прочим говорящим по-русски. Я могу сочувствовать или не сочувствовать либерализму и могу употреблять слово «либерал», «либеральный» и так далее. Но странно будет звучать: «Я сторонник свободы, и поэтому я не либерал». Это реальная фраза, которую мы цитируем в книге, и говорить так по-русски неправильно.
Безусловно, существуют слова либерального дискурса, которые легко приобретают отрицательное значение. Само слово «либерал», «либерализм» получали отрицательную оценку и в XIX веке, и – очень сильную – в советское время. В XIX веке либералов критиковали с разных сторон. Со стороны правительства – потому что они на стороне частных лиц, а со стороны революционеров – потому что они не хотят бунтоваться. Типичное словосочетание советского времени – «гнилой либерализм»; западные либералы были плохи тем, что не участвовали в коммунистическом движении, а советские – тем, что были терпимы к недостаткам, проявляли недостаточную жесткость. Часто характерны производные слова. В русском языке есть, например, производный глагол «либеральничать», обозначающий излишнее, с точки зрения говорящего, попустительство.
– Вы говорили о взаимопонимании. Чтобы книга ему способствовала, ее должны прочитать не только либералы, но и их противники.
– Некоторый вопрос, кто является противниками либералов. Вопрос сложный. Я бы сказал, что идейно либерализм противостоит этатизму, или государственничеству. Упрощенно говоря, либерал – это тот, кто в споре между частным лицом и государством оказывается на стороне частного лица. И я бы считал, что книга вообще-то адресована всем, в том числе и государственникам. Да и среди тех, чью речь мы рассматриваем, далеко не все могут быть отнесены к либералам. Вряд ли Победоносцев может быть всерьез назван либералом. Дискурс Победоносцева – государственнический, а дискурс Столыпина скорее либеральный, хотя он считал, что сперва нужно создать из крестьянина гражданина, отменить его экономическую привязанность к общине, и лишь потом давать ему гражданские права.
– Вам кажется, что общий язык между представителями разных взглядов возможен?
– Да, по крайней мере если люди отдают себе отчет в том, что в каких-то случаях проблема чисто языковая. Это лучше, чем если они себе такого отчета не отдают, а цепляются за слово как за некий условный знак и уже не видят контекста, того, что это слово означает.
– Была ли у вас идея написать аналогичную книгу о патриотически-охранительном лексиконе?
– Скорее нет. Этот лексикон в чем-то менее интересен. Хотя я понимаю, какие слова тут могут использоваться; например, «отечество». Относится ли к этому лексикону слово «духовность»? Существует естественное употребление слова «духовный» – «лица духовного сословия», в данном случае оно безоценочно, это просто констатация факта. А если мы начнем его употреблять оценочно, произойдет некоторый сдвиг. В этом смысле либеральный лексикон все-таки посвящен политике властей. Про власть можно сказать, либеральная она или нет; духовная она или нет – никого не интересует. «Духовный» –слово совершенно совершенно из другой области.
Салтыков-Щедрин, князь Игорь и Эйнштейн
– Расскажите, пожалуйста, коротко о ваших долгосрочных планах.
– Мне было бы интересно детально описать русское отглагольное словообразование. Скажем, от глагола «ездить» образованы существительные «ездок», «езда» и глаголы, «съездить», «поездить», а от его производного «поездить» – существительное «поездка». Задача в том, чтобы дать по возможности исчерпывающее описание всех производных от всех или большинства глаголов русского языка.
Кроме того, меня интересуют вопросы, связанные с языковыми изменениями на протяжении, скажем, всего лишь одного столетия. Так сказать, история слов.
Например, русское слово «хохма», как это ни странно, образовано от древнееврейского слова «мудрость» (חכמה, Chochmah). В Септуагинте (переводе Ветхого Завета на древнегреческий) оно передано словом «София» (σοφία), которое, в свою очередь, двояко переводилось на церковнославянский: мудрость Бога – «Премудрость», а мудрость человеческая – просто «мудрость». Слово «хохмá», поменяв ударение, как и множество еврейских слов, вошло в идиш со значением «мудрость». Дальше, по-видимому, оно стало использоваться иронично. По-русски тоже говорят «мудрить», «умничать» в негативном ключе.
Долгое время в НКРЯ самые ранние вхождения слова «хохма» в значении «нечто смешное» датировались 1960-ми годами (правда, был еще пример 1934 года из романа Вагинова «Гарпагониада» с несколько странным выражением «взять на хохму»). При этом в версии романа Солженицына «В круге первом», переработанной с учетом цензурных ограничений в расчете на советскую публикацию, была глава под названием «Хохма», в полной версии она называется «Князь Игорь». У Рубина требуют новую хохму, он спрашивает: «О какой хохме может идти речь, когда среди нас разгуливают наглые, но еще не выявленные преступники?» – и начинает пародийное судебное заседание над князем Игорем. Роман написан в 1959 году, а действие происходит в 1949-м; но в НКРЯ почему-то входят не все главы романа, и, в частности, глава «Князь Игорь» туда не включена.
Далее я обнаружил это слово в переписке Дмитрия Богрова, убийцы Столыпина. Она была издана в 1910 году, сразу после его казни. Там он пишет: «…Моя репутация веселого малого, хохмача, еще не окончательно подорвана». Обратите внимание, что Богров был родом из еврейской семьи.
Сейчас самое раннее вхождение в НКРЯ – запись из дневника Корнея Чуковского за 1901 год: «Читал вчерашнюю газету. Хохотал как безумный. Под некоторыми сообщениями так и хочется видеть подпись: Щедрин. Вот, например, письмо митрополита Антония к графине Толстой. Ну чем не щедринская хохма». Опять-таки, обратите внимание, что Корней Чуковский провел детство в Одессе, где, вероятно, слово «хохма» в значении «нечто смешное» уже использовалось в речи.
Примечательно, что есть еще более раннее вхождение (1878 год) – «Чтения о богочеловечестве» Владимира Соловьёва, где записанное русскими буквами слово «Хохма» означает библейскую Премудрость.
Конечно, сыграло роль созвучие со словом «хохот». Но вообще переход от мудрости к смешному происходит в разных языках. В русском языке «остроумие» – это «острота ума». Английское слово «wit» (остроумие, ум) соотносится с «wisdom» (мудрость). Немецкое «Witz» (шутка) родственно глаголу «wissen» (знать). Французское «esprit» – это и «дух», и «ум», и «остроумие».
По этому поводу существует знаменитый анекдот, в котором в слове «хохма» совмещены иронично представленное значение «мудрость» и значение «нечто смешное».
«К нам в Одессу едет Эйнштейн». – «А чем он знаменит?» – «Он придумал теорию относительности». – «А что это такое?» – «Ну, как тебе сказать… Вот два волоса на голове – это много или мало?» – «Мало!» – «А два волоса в супе?» – «Много!» – «Вот это и есть теория относительности». – «И что, Эйнштейн с этой хохмой едет к нам в Одессу?»
– Прекрасный финал нашей беседы! Спасибо вам огромное за разговор.
Источник: Газета «Троицкий вариант»