В ноябре в Ельцин Центре прошёл авторский цикл лекций «История идей: приключения русской мысли» литературоведа, профессора ВШЭ и телеведущего Александра Архангельского.
В интервью он рассказал, как русские литераторы заменили собой философов в части генерации идей и что из этого вышло, рассказал о проекте «Голод» и поделился политическим прогнозом на ближайшее будущее.
— Александр, расскажите про ваш цикл в общих чертах.
— Прежде всего, это не история философии — я не до такой степени [самоуверен], чтобы, не будучи профессиональным философом, читать историю философии. Это даже не история философских идей — это история идей как таковых. То есть тех образов, идеологических конструкций, надежд и упований, которые русские философствующие литераторы предлагали публике, а публика либо подхватывала, либо отвергала.
Причём источники идей могли быть как свободные — например, Пётр Яковлевич Чаадаев, так и с правительственной стороны, как Сергей Семёнович Уваров, автор триады «Православие, самодержавие, народность». Он же тоже литератор, не философ. Бюрократ по должности, но литератор по призванию. В этом смысле что Чаадаев, что Уваров в одном положении — оба не философы и оба влияли колоссальным образом на всю русскую жизнь.
А вот кого мы не взяли, по крайней мере в разговоре про XIX век, — это профессиональных философов, которые бы повлияли на публику по всей стране, или хотя бы столице, в Петербурге. Их раз-два и обчёлся. Я могу сыпать именами, но публике они ничего не скажут. А когда мы начинаем читать Николая Карамзина, Александра Радищева, даже Ивана Крылова — мы видим, что они рассказывали о мысли. Это писательский способ — [вкладывать] мысль в роли героев.
— Почему так произошло, что русскую мысль направляли прежде всего не философы, а литераторы?
— С одной стороны, не повезло. Иммануил Кант просился на должность русского философа в тот короткий период, когда Кёнигсберг принадлежал Российской империи, но ему отказали. И мы не можем сказать даже с натяжкой, что Кант был русским философом, именно в те годы, когда это могло быть.
Но прежде всего это история университетов. Философия может жить либо в академии, либо это доморощенная философия, и мы её не рассматриваем. Философия живёт в университете, ей нужна среда обитания, нужен профессор и студент, нужна коллегия, дискуссия, академическая свобода. Университет — то место, где, с одной стороны, с самого начала давали такие «полезные» науки, как медицину, и такие «бесполезные» науки как философию. Но с этой практической бесполезности начинаются университетское знание, университетская интеллектуальная автономия.
Если европейский университет — берём условно Болонский — это более 900 лет истории, то любой российский университет — это менее 300 лет. И это довольно неудачная история, именно с философской точки зрения, примерно до середины XIX века. Университет держится на философии, а в России так получилось, что с университетом в части поиска новых идей дела были довольно долго плохи. Идея дышит, где хочет, и, если вы не предлагаете ей университетскую аудиторию, она идёт в ту среду, которая готова [к её восприятию]. А какая среда интеллектуальная была готова, чтоб воспринять это? Литература.
— Но ведь литература в России тоже всегда жёстко цензурировалась.
— Государство, как ни странно, сделало для [развития русской мысли] очень много. Именно потому, что воевало со свободной мыслью и провоцировало русского писателя, чтоб тот разговаривал с государством. Если государство становится всем, если оно претендует на то, чтобы занять все уровни и все слои жизни, писатель обречён разговаривать либо с государством, либо с Богом, потому что писатель говорит про главное. И тогда ты ощущаешь себя либо врагом государства, либо порученцем Бога. И это даёт невероятные амбиции, невероятный взлёт литературе.
Но в мире так не бывает, чтоб было только хорошо или только плохо. Какие проблемы это породило? Литература начала заменять собой философию, а она не философия. Литература с философией в этом смысле несовместима, она может быть наполнена идеями, но не методами. Литература — враг методов. Она с формой хорошо работает, но содержательно она вольна. И в этом есть противоречия, потому что как только она пытается быть философией, дело кончается плохо. Даже когда писатель пытается стать философом, это все равно кончается для него, как писателя, плохо. Примеры — Борис Пастернак или Андрей Белый, окончивший университет по классу философии.
В итоге получилось так, что в первой половине ХIХ века литераторы породили особый вид русского философствования — не философии. Это дало взлёт литературе, культуре, интеллектуальной жизни, но не дало того, что история ждёт от философии: не дало системы и метода. Я не говорю, хорошо это или плохо, я наблюдатель.
Есть Густав Шпет, замечательный философ, погибший в 30-е годы. Он написал жесточайшую книгу об истории русской философии, где камня на камне от неё не оставил, и у него главная претензия в том, что не стало философии. У меня нет такой претензии, меня и литература вполне устраивает.
— Это довольно распространённое мнение — что русской философии не существует. По крайней мере, так же говорили мои университетские преподаватели. А что вы об этом думаете?
— Про ХIX век я рассказал, а в XX веке все совершенно иначе! XX век дал нам Александра Кожева, и это мировая величина: если есть неогегельянство — то это Кожев. Это дало университетскую школу 50-60-х годов с Мерабом Мамардашвили. Есть русская философия. Но есть и, шире, русская идея — довольно богатая и обильная.
Мы уже потом начнём говорить, как русская идея захватывает Льва Толстого. И Толстой, если бы он был философом, начал бы кусать себя за хвост, останавливать и критиковать свою собственную мысль. Но он её не критиковал, он двигался пророческим путём. Он породил идеи, которые в XX веке подтвердили свою жизнеспособность, XIX веку они казались бредом сумасшедшего. Достаточно было появиться Махатме Ганди, который показал, что при определённых исторических условиях эта идея [непротивления злу насилием] вменяема, она реализуема.
Но, когда мы смотрим в этом контексте на историю триады «Самодержавие. Православие. Народность», мы понимаем, что это интересно с точки зрения истории идей, но совершенно неинтересно сточки зрения философии. В данном случае шлегелевская мечта — политическая философия Фридриха Шлегеля, целью которой является образование германской нации, — делает кульбит в воздухе и становится формулой сохранения имперского порядка, враждебной любому рациональному началу.
И ещё в рамках цикла мы начнём разговор о том, как русская мысль стала утопичной, почему она стала историософской, а не философской, несмотря на все усилия.
— Кстати, в вашем цикле есть лекция об истории идеи «Москва — третий Рим». Можно ли назвать эту идею старейшей русской идеей?
— Да, мы поговорим о том, как пытались «перевербовать» старца Филофея вместе с идеей «Москва — третий Рим», о том, как происходили эти «замечательные» антиисторические подмены. По сути, её родили заново. Мы видим, как спящая, никому не нужная идея в XIX веке просыпается, и знаем, кто её будит и кто использует для того, чтобы превратить в идеологию. И дальше эта конкуренция идеологии и свободной мысли становится предметом невероятно важным. Ещё мы поговорим о том, как рождалась русская идея — формула, которую Фёдор Достоевский предложил в 60-х годах XIX века, как она вызревала: то внутреннее движение мысли, дающее невероятную силу и мощь, но не дающее инструменты осмысления.
— Вам не кажется, что это типично русская история — когда философствование уходит либо во что-то околорелигиозное, как у Толстого; либо во что-то околополитическое, когда люди, начитавшись Маркса, начинали рушить устои и строить «новый мир»?
— При этом ранние русские марксисты — очень вменяемые люди, вплоть до Плеханова. Многие ранние марксисты были людьми более трезвыми, чем их последователи, и наверное, поэтому их постигла неудача в чисто политическом плане — потому что они не шли до конца. Но когда смотришь на идею анархизма, видишь, что она оказывается впереди времени. Так же, когда читаешь антитолстовские, тоже профетические рассуждения Владимира Сергеевича Соловьёва в «Трёх разговорах», ты видишь, что и он обгоняет время. Он спорит с Толстым, обогнавшим время, не понимая, что Толстой обогнал время, и что он сам обгоняет время, предлагая «мирную политику» как выход из тупика.
И когда, по преданию, Василий Розанов присутствовал на чтении «Краткой повести об Антихристе», он свалился со стула, изображая колики от смеха. Потом приходит XX век и оказывается, что литература работает. И это окрашивает всё, включая философствующую социологию. Главный упрёк в сторону любого молодого социолога из школы Левады — то, что это литература, а не социология в прямом смысле слова. Но если мы считаем, что все должно быть философией и социологией, тогда это катастрофическое поражение. Есть ли жизнь на Марсе? Мы не знаем, но в интеллектуальной сфере, конечно, есть другие формы жизни, и это необязательно чисто философские формы.
— На вашей странице в «Фейсбуке» вы практически каждым вторым постом призываете подписчиков поддержать проект «Голод». Расскажите, пожалуйста, подробнее, что это за проект?
— Мы поняли, что хотим рассказать с одной стороны об ужасах массового голода в 20-х годах, а с другой стороны — о солидарности. О том, как та же толстовская идея международной солидарности на почве голода, борьбы с голодом, сработала в XX веке в самом неподходящем, казалось, для этого месте.
Эта идея не моя, а Максима Курникова — заместителя главного редактора на «Эхе Москвы». До этого он работал на «Эхе» в Оренбурге и в Уфе, и для него это история, как для гражданина региона. Он искал, с кем можно сделать проект вместе, а потом вышла книга Сергея Никитина «Как квакеры спасали Россию». И вдруг эти две темы замкнулись, потому что невозможно просто рассказывать историю голода. Она настолько необъятна, что невозможно собрать.
При зарождающейся советской системе в России и в тогдашней Киргизской республике, в её столице Оренбурге, работали сначала английские квакеры, потом «Американская администрация помощи», потом миссия Нансена. И вдруг оказалась, что поверх этих ужасов происходят совершенно неожиданные вещи. Люди срываются с мест. Меня потрясла история, как молодой квакер в Австралии, только что женившийся, через год после свадьбы уезжает в Россию — чтобы помогать голодающим в этой непонятной стране. Среди тех, кто приехал, были левые, сочувствующие коммунистическому движению, но далеко не все. Они ехали по совершенно другим причинам и основаниям, и они дали очень важный опыт. Они не навязывали готовые модели: ни больничного обслуживания, ни помощи голодающим. Они приезжали уже наученные, они знали, что и как делать, но они смотрели на местные условия и старались сделать так, чтоб люди могли сами оказывать друг другу помощь, поддержку и передавали это знание по цепочке.
Власть это приняла. Она боролась с православной церковью, использовала голод для того, чтобы дискредитировать врагов режима от православной церкви до казачества, но она приняла помощь международных организаций. И так получилось, что фактически три голода — 1920–1921 гг., 1930–1933 гг. и 1946–1947 годов — образовали эту страну. Она склеена тремя периодами чудовищного голода. И про один из них мы собираемся рассказать, и там истории совершенно фантастические.
— В Украине память о Голодоморе стала системообразующим фактором. У нас тоже был этот массовый голод, но нет такого внимания к теме. Почему?
— Надо отдать должное украинской общине. Она над этим работала в мире, поэтому мир знает. Но если мир знает про Голодомор, он не знает про не менее страшный голод в Казахстане 1930–1931 годов, где, если я правильно помню, больше 40 процентов населения погибло. Но не было интеллектуального лобби, которое могло бы до мира достучаться и объяснить это. Эта история остаётся в тени. И Америка плохо знает об «Американской администрации помощи» во главе с Джоном Эдгаром Гувером, потому что Гувер — не самая популярная фигура в американской политической системе. Поэтому про то, как американцы помогали во время голода в 20-е годы, в Америке знают не больше, чем в России.
— Заключительный вопрос. Он касается реальности, в которой мы все оказались из-за пандемии. Какой вы дадите прогноз на будущее?
— Что касается пандемии, она, я думаю, к сентябрю следующего года в целом закончится. Время от времени будет возвращаться, потому что это ещё один вирус, с которым мы должны жить. Вакцина, какая бы она ни была, появится. Потихонечку мир начнёт восстанавливать связи, но рухнут несколько очень важных иллюзий для моего поколения.
В моем поколении люди жили с ощущением, что мир преодолевает границы. Что да, они останутся, но будут слабеть. Что человек может принадлежать одной стране, но жить в разных, — у многих моих друзей есть такой опыт. Что стираются противоречия между Восточной и Западной Европой, исторически накопившееся. Это все не подтвердилось, потому что мы действуем всегда прагматически. Романтически можно рассуждать о чем угодно, но когда возникает выбор — помочь своему или помочь чужому, — мы начинаем со своего. И это не потому, что мы эгоисты, а потому, что так устроен мир.
Мы видим, как Западная Европа и Восточная вели себя по-разному, что они как политические институты вынуждены были объединиться, но это были требования бюрократии, а не душевные порывы. И самое в этой ситуации неприятное, что авторитарные режимы справляются с пандемией лучше, чем демократические. Или они сумели сделать вид. Лучше всех справилась самая закрытая страна — Китай. Так это или нет, мы не знаем, поэтому исходим из того, что справилась.
Что касается политических систем, то они все вступили в зону турбулентности. И те, которые делают вид, что ничего не происходит, как мы, и те, которые не делают этого вида.
Мы разговариваем за три дня до победы одного из американских кандидатов. В чем была роль Трампа? Как бы я к нему плохо ни относился, но если искать какой-то прагматический смысл, он пришёл проверить на прочность все институты американской демократии. Нет ни одного института, по которому он не попытался нанести удар. И выяснилось, что некоторые институты рушатся, а некоторые стоят. Прокуратура и суд подтвердили свою независимость и стойкость, а целый ряд политических процессов оказались под ударом. Но это полезно: волк — санитар леса. Главное, чтоб волк больше не хозяйничал. Пришёл, погрыз и до свидания.
Что касается России то, мне кажется, что мы закончили какой-то большой период. Хороший, плохой — не знаю. А новый не начался. Мы зависли в этом промежутке, но какие-то процессы должны пойти очень быстро. Не уверен, что они будут мне нравиться, но они пойдут.
До 2020 года почти два десятилетия страна держалась на почти мистическом присутствии Владимира Путина в каждом доме. Он через телевизор входил в этот дом, вселялся в сознание. И те, кому нравилось, и те, кому не нравилось, выстраивали к нему линию отношения — враждебную или дружественную. А сегодня он исчез, и оказалось, что можно и без него. Он сидит где-то в бункере, виртуально появляется на экране, но это ничего не меняет. Иногда даёт что-то. Я поддерживаю двумя руками, когда по десять тысяч начали выписывать семьям с детьми. Но это мог сделать кто угодно, необязательно он. Зачем нужен президент? Конституция укрепила его полномочия, а на практике? Не Путин лично, а вообще — зачем? Можно обойтись, и это тоже хорошо. Это как Михаил Кутузов — не тот реальный Кутузов, а тот, что у Толстого, он же хорош тем, что ничего не делает. Функция главнокомандующего — не мешать течь историческим процессам так, как они бы текли без него.
— Это как японские топ-менеджеры, которые созерцают горизонт с последнего этажа небоскрёба своей компании и принимают стратегические решения?
— Да, но как в XIX веке. Нас пытаются развернуть в архаику, мне кажется, но архаика уже перестала даже иллюзорно работать. Люди как-то оптимизировались, каждый выживает сам, а солидарность выстраивается групповая. Мы сами выбираем тех, с кем мы хотим быть солидарными. Мне кажется, это хорошо. Но экономически будет очень тяжело.
Источник: yeltsin.ru