31.05.2021

Геннадий Горелик, историк науки

Как его все еще не понимают

Андрей Дмитриевич Сахаров (1921–1989) жил в стране, где многое страшно было сказать вслух, тем более — доверить бумаге. Совершенно секретными были его военно-научные заботы. И наконец, сам он был человек неразговорчивый, сосредоточенный на своих мыслях. Изданные в 1990 году его «Воспоминания» многое рассказали о жизни автора, но далеко не всё объяснили. В том же году «Природа», научно-популярный журнал Академии наук СССР, посвятил его памяти целый выпуск, опубликовав воспоминания коллег и некоторые рассекреченные подробности его биографии. Один из самых интересных рассказов озаглавлен «Как его не понимали»¹.

За тридцать лет, прошедшие с тех пор, найдены и рассекречены тысячи страниц архивных документов, опубликованы многие воспоминания, тремя изданиями вышла биография Андрея Дмитриевича (составленная пишущим эти строки). Ныне имя Сахарова — одно из самых известных среди людей российской науки. И всё же в общественном сознании он до сих пор непонятен. Подтверждение этому недавно дали два популярных свободолюбивых литератора, которых трудно заподозрить в неприязни к физику-правозащитнику.

Один сообщил, что «достаточно внимательно изучал биографию академика Сахарова» и пришел к выводу, что тот «был движим идеей покаяния за интеллектуальную гордыню» и «перелом наступил у него в конце 60-х — начале 70-х годов и в связи со смертью первой жены, и в связи со смертью абсолютного символа интеллектуальной гордыни, мощи человеческого интеллекта, способного совершить всё, что угодно, в том числе создать оружие, уничтожающее всё человечество — Льва Давидовича Ландау».

По мнению другого, «Ландау был одним из величайших физиков в истории», но «далеко не факт, что Ландау оказался бы на стороне Сахарова и других диссидентов». А обсуждая историю России, сказанул, что «на все вопросы Борис Березовский отвечал словами Сахарова: „Главное — это экспансия“».

Разумеется, литераторы имеют право делиться с народом продуктами своего художественного воображения, даже если воображают, что понимают физиков величайших и — тем более — просто великих. Ну а скромный историк науки, исследовавший биографии Сахарова и Ландау, имеет право напомнить слова одного из величайших русских литераторов: «Мы ленивы и нелюбопытны». «И высокомерны», — добавил бы я в нынешний — медный — век русской литературы, когда инфляция характерна не только для денежной сферы.

К исторической реальности процитированные домыслы российских литераторов о Сахарове не имеют никакого отношения. И только совсем не понимая, каким человеком он был, можно поверить выдумке экспансивного Березовского, приписавшего Сахарову слова: «Смысл жизни — в экспансии». Зачем покойный беспокойный олигарх поручил свой бизнес-афоризм именно академику-правозащитнику, а не кому-то еще, историку науки неизвестно. Но литератор, знакомый с Интернетом, проще простого мог проверить, как в текстах Сахарова употребляется слово «экспансия». Всегда отрицательно: «советская экспансия», «тоталитарная экспансия» и т. п.

Чтобы не так обидно было за русских литераторов, приведу пример американский. Знаменитый Курт Воннегут посвятил Сахарову целый пассаж в как-бы-документальном романе 1997 года «TIMEQUAKE» (Времетрясение). Текст книги есть в сети, и желающие могут найти этот пассаж и убедиться, что ихний писатель не меньше нашенских равнодушен к реальным фактам. Он даже поленился взглянуть на формулировку Нобелевского комитета: «за бесстрашную личную приверженность к отстаиванию фундаментальных принципов мира между людьми и убедительность, с которой Сахаров провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного и устойчивого международного сотрудничества».

Писателю, конечно, проще и интересней придумывать образ (анти-)героя, чем вникать в факты его биографии. Тем более, что Воннегут уже давно в своей «Колыбели для кошки» придумал образ физика-шизика, для которого главное — воплотить свою задумку, а там хоть трава не расти. Биография американского писателя может объяснить его ненависть к ядерной энергии и, соответственно, недоверие к физикам. Он успел понюхать пороху, попал в немецкий плен и пережил — в подвале скотобойни № 5 — бомбежку Дрездена. А после Хиросимы, похоже, с ужасом представлял себе, что бомбежка могла быть ядерной, будь американские физики пошустрее. Его почему-то не тронуло знание того, что неядерная бомбежка Токио в марте 1945-го погубила не меньше людей, чем ядерная — в Хиросиме. И что в сталинских и гитлеровских лагерях безо всяких бомб замучили до смерти миллионы. И что между Первой и Второй мировыми войнами (с десятками миллионов «неядерных» смертей) прошло всего двадцать лет, а между Второй и Третьей более пятидесяти (к моменту издания книги). Для этой мирной «задержки» не видно никакой иной причины, кроме ужасного ядерного оружия. Неужели зрелищный «спецэффект» ядерного гриба затмил простой смысл ужасающей арифметики?

Есть основания, впрочем, не судить слишком строго мастеров художественного слова и красного словца. Ведь даже люди, близко и долго знавшие Сахарова, не всё в нем понимали.

«…Из материала, из которого делаются великие физики»

Самым близким человеком для Андрея Сахарова была Елена Боннэр, его поздняя любовь (до гроба), она же боевая подруга, редактор и машинистка, служба безопасности и дипкурьер. Беседы с ней помогали мне уточнять взгляды Сахарова на разные стороны жизни. Но одну сторону пришлось мне открыть для нее. Когда я первый раз спросил ее об отношении к религии, она решительно заявила: «Я — полная атеистка!» — и добавила, что и «Андрей не верил в бога». Тогда я процитировал слова Сахарова из его «Воспоминаний» об источнике духовной теплоты «вне материи и ее законов».

Помолчав, она сказала: «Какая я дура была! Я же печатала эти его слова! И не растрясла его — что он, собственно, имел в виду?..» Впоследствии Елена Георгиевна помогла мне вникнуть в религиозное чувство Сахарова, показав страницы из его дневника, где он выразил свою позицию, используя уже слово «Бог».

Жена прекрасно знала, однако, отношение мужа к проблемам ядерной войны и ядерного мира. Знала, что совсем не про него популярный художественный образ «создателя самого смертоносного оружия, который раскаялся и посвятил всю оставшуюся жизнь борьбе против него». Её Андрей не боролся против ядерного оружия, он стремился предотвратить мировую войну, которую могут начать только руководители стран, а не бомбы сами по себе.

В одной из первых наших бесед Елена Георгиевна сказала:

«Не устают повторять дурацкую сказку о каком-то его раскаянии, о том, что это привело его к диссидентам. Покойный Адамович всё время это твердил, хотя Андрей не раз ему объяснял… Андрей всегда был против ядерного разоружения. Он считал, что нужно сократить уровень вооружения в десять — двадцать раз, но говорил, что до середины будущего [XXI] века ядерное оружие останется важным».

Действительно, в 1988 году писатель Алесь Адамович допытывался у Сахарова, есть ли у него чувство вины, и не верил своим ушам:

«Адамович: Андрей Дмитриевич, а я вдруг вспомнил, что вы отец нашей водородной бомбы. Как вы это сами внутренне переживаете?

Сахаров: Я, правда, был не единственным отцом. Это коллективное дело, но от этого не менее страшное. Тогда мы были убеждены, что создание сначала атомной бомбы (я в этом участия не принимал), потом термоядерной — необходимо для установления мирового равновесия, для того, чтобы наша страна могла спокойно и мирно развиваться, не находясь под прессом подавляющего превосходства другой стороны… Мы — я включаю сюда и американцев — создали оружие, которое дало человечеству мирную передышку… Но я убежден, что эта передышка не бесконечна. Если будет продолжаться ядерное противостояние на таком чудовищном уровне, который достигнут сейчас, то никакое „честное слово“ не поможет…

Адамович: А вот у нас, у гуманитариев, есть иллюзия, что у физиков должен быть „комплекс Оппенгеймера“, синдром вины. Это так или нет?

Сахаров: Это иллюзия. Мы себя успокаиваем тем, что мы отодвигаем возможность войны»².

Жена также отлично понимала, кем был ее муж. Годы спустя после его смерти ее спросили: «Когда Сахаров стал диссидентом, что он…» Не дослушав, она прервала: «Он никогда не был диссидентом». «А кем же он был?!» — растерялся спросивший и услышал уверенный диагноз: «Он был физиком». Она отлично знала, чем была наука для мужа, видела, как он сосредоточенно работает над статьями. А в годы горьковской ссылки на кухне за завтраком физик-теоретик рассказывал ей, врачу-педиатру, «лекции» на разные научные темы, и она привыкла к звучанию диковинных терминов.

Все эти термины отлично знал Виталий Гинзбург, который был уже доктором наук, когда в 1945 году в ФИАНе (Физический институт АН СССР) у его учителя Игоря Тамма появился новый аспирант — Андрей Сахаров. Спустя 44 года, выступая на панихиде, Гинзбург подытожил:

«Андрей Дмитриевич Сахаров был личностью исключительной, необыкновенной. Его обычными мерками не измеришь… Я его знал 44 года. Но никак не могу претендовать на то, что понимаю его как следует… Такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна… А то, что он был чистым человеком, светлым человеком, — это очевидно.

Мне, как физику, ясно, что он обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью. Яков Борисович Зельдович, как вы знаете, сам был выдающимся физиком, но он мне так говорил: „Вот других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич — это что-то иное, что-то особенное“. Я тоже это чувствую, но так сложилась жизнь, что Сахаров не смог целиком посвятить себя чистой науке».

В 1948 году в ФИАНе образовали научную группу под руководством Игоря Тамма, чтобы помогать группе Якова Зельдовича в создании термоядерной бомбы. Вскоре Сахаров придумал идею совершенно новой конструкции, а Гинзбург к ней добавил другую важную идею, которые, спустя пять лет, воплотились в первую советскую термоядерную бомбу. Через сорок лет на первых полусвободных советских выборах обоих избрали в народные депутаты СССР. А еще год спустя, отвечая на мои вопросы, Виталий Лазаревич уточнил:

«Он, безусловно, очень талантливый человек, талантливый физик, он был из того материала, из которого мог получиться, конечно, настоящий толк — в смысле физики. Просто… У него всегда был такой изобретательский дух… Да, он был сделан из материала, из которого делаются великие физики».

Сахаров сочетал в себе физика-теоретика и практика-изобретателя — таланты почти противоположные. Теоретик готов усомниться в основах в поисках теории более глубокой и широкой. А изобретатель опирается на основы физики, конструируя устройство, которое заданную цель реализует «в железе».

Чистый теоретик, нобелевский лауреат Гинзбург не считал великими физиками ни себя, ни своих учителей Тамма и Ландау, тоже нобелевских лауреатов. Трезво смотрел и на младшего коллегу:

«Сахаров был очень закрытый, изолированный. С ним не поговоришь… Он был какой-то уединенный, с какой-то перегородкой [в общении] с людьми. Ни с кем он сверхблизок не был… Я с ним никогда в настоящей дружбе не был…»

Когда в 1971 году Елена Боннэр знакомила Сахарова со своими друзьями и спросила: «А кто твои друзья?» — он ответил: «Зельдович». Подружились они в годы работы на Объекте (совсекретный ядерный центр в городе Сарове, оцепленном колючей проволокой и удаленном с советских карт). Там десятилетием позже благодаря их общению Сахаров возвращался к чистой науке. Именно там Зельдович обнаружил «несоизмеримость» его таланта.

Эта несоизмеримость мешала понять, почему Сахаров вдруг в 1968 году круто повернул свою жизнь, тратя непомерные усилия на абсолютно ненаучные дела, защищая права униженных и оскорбленных — крымских татар и немцев, евреев и баптистов. Что они ему?! И что их житейские проблемы по сравнению с великими проблемами науки?!

Так думал не только Зельдович, но и бывшие однокурсники Сахарова по физфаку МГУ, и коллеги по Объекту, и, тем более, «простые советские граждане». Это было главной загадкой и для пишущего эти строки, когда он — то бишь я — в 1994 году решил взяться за биографию физика-правозащитника. Мне довелось наблюдать за ним на семинарах в ФИАНе в конце 1970-х и слушать его доклад о физике юной Вселенной. В речи и манерах докладчика не было ничегошеньки намекающего на его совсем другие — совершенно ненаучные — заботы.

К 1994 году я уже внимательно прочитал посмертно изданные «Воспоминания» Сахарова, но и там не нашел убедительного ответа, почему он в мае 1968-го «сделал свой решающий шаг, выступив со статьей „Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“». Большую статью на огромную тему он выпустил на волю самиздата, нарушив все неписаные приличия советской жизни.

На объяснение был похож лишь рассказ Сахарова о том, как некий журналист предложил ему написать статью «о роли и ответственности интеллигенции в современном мире» для «Литературной газеты». Сахаров написал, однако редакция потребовала «добро» сверху. Академик послал рукопись в Политбюро и получил отказ. И что же автор? Отдал рукопись журналисту и «забыл обо всем этом деле»?!

Мало похоже на неукротимость автора «Размышлений». И совсем не сочетается с тем, что Сахаров пишет в «Воспоминаниях» о тогдашних совсекретных военно-стратегических обсуждениях: «Того, что пришлось узнать, было более чем достаточно, чтобы с особенной остротой почувствовать весь ужас и реальность большой термоядерной войны, общечеловеческое безумие и опасность, угрожающую всем нам на нашей планете».

В «Воспоминаниях» Сахаров предупредил: «О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым мною в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба».

Писал он это в ссылке, готовый к любым поворотам судьбы, включая смерть от голодовки. Можно подумать, что он имел в виду технические подробности ядерных «изделий». Но в середине 1990-х Архив президента РФ (унаследовавший архивы высших органов советской власти) рассекретил несколько документов, показавших, что секретность надо понимать гораздо шире.

Главный открывшийся секрет — письмо Сахарова в Политбюро от 21 июля 1967 года. Об этом письме он никогда не упоминал; не знала о нем и Елена Боннэр. Девятистраничное письмо с грифом «Секретно» помогло понять и крутое решение Сахарова 1968 года, и его правозащитную деятельность в дальнейшем. Но до этого понимания пришлось ждать тридцать лет. Поэтому, прежде чем объяснить превращение секретного физика в открытого правозащитника, взглянем на страну, в которой он прожил всю свою жизнь.

Не «империя зла», а царство дезинформации

Президент США Рональд Рейган назвал СССР империей зла. Это и обидно, и неточно. Точнее было бы сказать: «царство дезинформации». Импортное на первый взгляд слово вошло в английский язык в 1950-е годы из языка советско-русского, где его по-свойски сократили до «дезы». Русское слово «интеллигенция», напомню, вошло в английский за 70 лет до того. Оба слова нужны для понимания жизненного пути Сахарова.

Oxford English Dictionary

disinformation, n. Etymology: < Russian dezinformacija (1949, in S. I. Ožegov Slovar′ russkogo jazyka) The dissemination of deliberately false information, esp. when supplied by a government or its agent to a foreign power or to the media, with the intention of influencing the policies or opinions of those who receive it; false information so supplied. 1955—1984

intelligentsia, n. Origin: A borrowing from Russian. Etymons: Russian intelligencija, intelligentsia. The part of a nation (originally in 19th-cent. Russia) that aspires to intellectual activity and political initiative; a section of society regarded as educated and possessing culture and political influence. 1883—2003

Дезинформация особенно успешна в сочетании со склонностью принимать желаемое за действительное. Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Возвышающий, ободряющий, утешающий. В СССР для этого были идеальные условия. Все средства массовой (дез)информации послушно исполняли ораторию о славном прошлом и светлом будущем, заглушая вражьи радиоголоса и тихие голоса машинописного самиздата.

В июле 1968 года размышления Сахарова «утекли» из самиздата на Запад. Перевод опубликовали сначала в голландской газете, затем, 22 июля, в «Нью-Йорк таймс». В 1968-69 годах мировой тираж текста составил около 20 млн на разных языках. Вражьи радиоголоса вовсю обсуждали эту сенсацию, но советские СМИ о ней молчали. Зато на самиздатскую публикацию откликнулись отечественные свободолюбы. Среди них Александр Солженицын, по инициативе которого в конце августа (вскоре после советского вторжения в Чехословакию) произошла их первая встреча и очень насыщенная беседа.

В июле академика и трижды Героя отстранили от его секретных занятий. Почти год он был безработным. Деза, которую компетентные органы запустят через пару лет, звучала так: «Сахаров решил возместить прогрессировавшую научную импотентность лихим ударом в другой области».

А в действительности как раз накануне «лихого удара в другой области» — в 1967 году —Сахаров опубликовал две свои самые яркие чисто научные идеи. Это укрепило его веру в себя и, скорее, помогло шагнуть из закрытого мира ВПК в жизнь открытого мира. В годы ссылки Сахаров сказал о своем возвращении в чистую науку в «преклонные» для физика-теоретика сорок пять лет:

«На самом деле, подарок судьбы, что я смог что-то сделать после спецтематики. Никому, кроме Зельдовича и меня, это не удалось. И в США тоже ни Теллер, ни Оппенгеймер не смогли вернуться к большой науке. Там исключение — Ферми. Но он быстро умер и он — гений».

Зима 1968-69-го была очень тяжелой для Сахарова: у его жены, 49-летней Клавдии Алексеевны, обнаружили неоперабельный рак, и 8 марта 1969 года она скончалась, оставив троих детей (12, 20 и 24 лет).

Несколько месяцев Сахаров «жил как во сне, ничего не делая ни в науке, ни в общественных делах». Памяти жены он посвятил статьи «Антикварки во Вселенной» и «Многолистная модель Вселенной». И никогда больше не играл в шахматы, – слишком, видимо, это напоминало о традиционной вечерней партии с покойной женой.

Тогдашнее душевное состояние Сахарова – «как во сне», – помешало ему заметить, что у него обнаружился именитый союзник в Академии наук, непослушный Петр Капица, сказавший в своем выступлении в 1969 году:

«Как хорошо известно, борьба взглядов является основой развития любого творчества, и как пример ее боязни, которая сейчас развилась у наших работников общественных наук, является их отношение к хорошо известной статье академика А. Д. Сахарова. Один из вопросов, поднятых в этой статье, касается тех принципов, на которых должны основываться взаимоотношения капитализма и социализма, чтобы не возникла ядерная война, которая, несомненно, кончится мировой катастрофой. В современных условиях этот вопрос является исключительно важным, так как его правильное решение определяет возможность существования всего человечества. Известно, что за рубежом эта статья в самых разнообразных слоях общества тщательно анализировалась и выявились сторонники и противники выдвинутых Сахаровым предложений по вопросу взаимоотношений двух систем. Очевидно, что только в процессе обсуждения этих вопросов можно найти жизненное решение поставленных вопросов. Поэтому совсем непонятно, почему наши идеологи до сих пор игнорируют рассмотрение поднятых Сахаровым вопросов».

«Хорошо известную статью» Сахарова опубликовали на родине лишь спустя двадцать лет.

Летом 1969 года Сахаров вернулся в родной ФИАН. И не прекратил выступать по общественно-политическим проблемам. 20 апреля 1970 года председатель КГБ Андропов обратился в ЦК за согласием «квартиру Сахарова оборудовать техникой секретного подслушивания». В мае-июне Сахаров выступает в защиту генерала Петра Григоренко и биолога Жореса Медведева. Осенью он впервые посетил суд над правозащитниками, и там познакомился с Еленой Боннэр (они поженились в 1972-м).

В октябре 1972-го Сахаров дал первое интервью западному корреспонденту, а 21 августа 1973-го первую пресс-конференцию. Терпение советского руководства иссякло, и 29 августа началась кампания против Сахарова — письмом сорока академиков в газете «Правда». Два дня спустя академиков поддержали писатели, осудившие по «велению сердца всей художественной интеллигенции нашей страны» не только Сахарова, но и Солженицына, «клевещущих на наш государственный и общественный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства». За писателями последовали рабочие и колхозницы, инженеры и музыканты, лауреаты и орденоносцы…

«Само собой разумеется, что никто из гневающихся и возмущающихся не имеет об академике Сахарове, об его поступках, предложениях и мыслях ровно никакого понятия. В метро и троллейбусах ведутся разговоры о каком‑то негодяе Сахаревиче, который жаждет войны. А быть может, он и не Сахаров вовсе, а на самом деле Цукерман?» Это из статьи Лидии Чуковской «Гнев народа», вскоре исключенной из Союза советских писателей.

В потоке дезинформации выделялась книга доктора исторических наук Н.Н. Яковлева «ЦРУ против СССР», изданная более 20 раз огромными тиражами после того, как Сахаров выступил против войны в Афганистане и был сослан в закрытый для иностранцев город Горький:

«Одной из жертв сионистской агентуры ЦРУ стал академик А. Д. Сахаров. Какие бы гневные слова ни произносились, и вполне заслуженно, в адрес Сахарова, по-человечески его жалко. Он нанес и продолжает наносить ущерб нашему народу и государству. Но далеко не все следует относить за счет только его злой воли, хотя она налицо. Сахаров и жертва тех интриг, которые сплели и плетут вокруг его имени западные спецслужбы. Используя особенности его личной жизни…, провокаторы из подрывных ведомств толкнули и толкают этого душевно неуравновешенного человека на поступки, противоречащие облику Сахарова-ученого. … Как? Для этого придется вторгнуться в личную жизнь Сахарова. Все старо как мир — в дом Сахарова после смерти жены пришла мачеха и вышвырнула детей. Во все времена и у всех народов деяние никак не похвальное. Устная, да и письменная память человечества изобилует страшными сказками на этот счет».

Этой сказке «простой советский человек» мог поверить легче, чем удивительной прозе жизни, в которой академик, дважды лауреат и трижды герой, оставив свою большую квартиру детям, пришел жить к жене в двухкомнатную квартиру ее матери, — шестым обитателем. Проза эта не очень укладывалась в госзаказ — изобразить Сахарова выжившим из ума простаком, а его жену – аферисткой, достигшей «почти профессионализма в соблазнении и последующем обирании пожилых и, следовательно, с положением мужчин».

Поверив собственной выдумке и выбрав время, когда зловредной жены не было дома, доктор исторических наук явился собственной персоной к ссыльному физику… и, в лучших традициях старины, получил пощечину.

Пощечине, однако, предшествовала, беседа, которую Сахаров изложил в своих «Воспоминаниях». Дело в том, что общение с любым человеком, включая ГБистов (штатных и внештатных), он начинал с презумпции порядочности, с предположения, что человек чего-то не знает и дезинформирован. И лишь когда лично убеждался, что это не так, презумпцию снимал. Такой способ жизни можно назвать наивным, а можно и правозащитным.

Ему предстояли еще три года ссыльной изоляции, голодовки, принудительное кормление, а в перерывах… счастье душевной близости с женой и работа над «Воспоминаниями», начатая по ее настоянию и четырежды возобновлённая после похищений написанного ГБистами. Там, в 1983 году, Сахаров предвидел:

«Очень многое … говорит о том, что власти (КГБ) собираются изобразить в будущем всю мою общественную деятельность случайным заблуждением, вызванным посторонним влиянием, а именно влиянием Люси – корыстолюбивой, порочной женщины, преступницы-еврейки, фактически агента международного сионизма. Меня же вновь надо сделать видным советским (русским – это существенно) ученым, имеющим неоценимые заслуги перед Родиной и мировой наукой, и эксплуатировать мое имя на потребу задач идеологической войны.»

Разгадки секретных загадок

«Воспоминания» Андрея Сахарова, открывая эволюцию личности автора, оставили важные загадки. И потому, что они были секретны, и потому, что о некоторых секретах он сам не знал. Допуск к секретным документам определялся начальством и был строго личным, а если уровень секретности какого-то документа повышался, то он становился недоступен даже для его автора, если его собственный уровень секретности был недостаточно высок (так было с В. Л. Гинзбургом).

После смерти Сахарова масса важных документов, касающихся истории ядерного оружия, была рассекречена и опубликована. Добавляя к этому сопоставление советской истории с американской, в которой тоже оставались загадки, удалось разгадать многие из них. Приведу два примера³.

Рассказывая о возникновении принципиально новой (“третьей”) идеи, Сахаров пишет: «По-видимому, к “третьей идее” одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я. … Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других, и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности “третьей идеи” не меньше, чем я».

Главный теоретик Атомного проекта США — Ганс Бете — назвал американскую версию этой идеи “гениальным прозрением”. А гениальная идея не приходит одновременно к нескольким сотрудникам.

Разгадку дали рассекреченные архивы. Сахаров не знал, что за несколько месяцев до его включения в термоядерный проект, Зельдович изучал разведдоклад К.Фукса (главного советского агента в Лос Аламосе), содержавший зародыш «гениальной» идеи. Зельдович, однако, эту идею не понял. И когда, спустя 6 лет, Сахаров переоткрыл ее, Зельдович сначала сопротивлялся. А когда включился в обсуждение, мог использовать свои совсекретные знания, не имея права раскрывать их источник.

Другую загадочную фразу из «Воспоминаний» с недавних пор цитируют патриоты-великодержавники, не видя в ней никаких загадок и помня завет т. Вышинского, что «Признание – царица доказательств». Признался же Сахаров, что после испытания в 1961 году 60-мегатонной Царь-бомбы, решил вложить ее в Царь-торпеду, способную смыть с лица земли заокеанского «партнера»:

«Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель… Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал П. Ф. Фомин… Он был шокирован „людоедским“ характером проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооруженным противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта».

Если не следовать т. Вышинскому, возникают интригующие вопросы. Кто этот благородный адмирал, с которым Сахаров имел право обсуждать совсекретные идеи? Означают ли кавычки у слова «людоедский», что его произнес адмирал, или так Сахаров выразил свое впечатление от разговора двадцать лет спустя? Чего именно он «устыдился»? Разве «обычная» термоядерная бомба, в изобретении которой он сыграл решающую роль, — менее людоедское оружие? Типичная мощность термоядерной бомбы — 5 мегатонн — в триста раз больше той, что взорвалась в Хиросиме. Неужели сжечь город термоядерным взрывом сверху гуманнее, чем смыть его подводным взрывом сбоку?

Когда после распада СССР секретность сняли, и обнаружилось: что адмирал Фомин руководил испытаниями всех видов «людоедского» ядерного оружия; что решение создать ядерную суперторпеду принял еще Сталин до испытаний первой термоядерной бомбы; что инициатива Царь-торпеды пришла к Хрущёву в виде журнальной статьи американского командира-подводника, наблюдавшего испытание Царь-бомбы.

Так чего же мог «устыдиться» Сахаров? Он мог осознать, что поддался инерции военно-промышленного комплекса, в котором изобретательные люди — «по долгу службы» — придумывают новые виды оружия (и он собрался разработать для торпеды «прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель»). А когда оружие придумано, начальство не скажет: «Хватит» — вдруг потенциальный противник это оружие уже сделал?! В этом суть «ненамеренно приобретаемого» влияния ВПК, о котором предостерег президент США Эйзенхауэр в своей прощальной речи в 1961 году.

И наконец, главная загадка, о которой «Воспоминания» умалчивают: что побудило Сахарова круто изменить ход своей жизни и в 1968 году обратиться к стране и миру со своими «Размышлениями»? Ответ содержится в его письме в Политбюро от 21 июля 1967 года, рассекреченном в середине 1990-х. В центре письма — предложение руководства США установить двусторонний мораторий на разворачивание систем противоракетной обороны (ПРО). Научные руководители обоих советских ядерных центров академики Юлий Харитон и Евгений Забабахин, как и Сахаров, пришли к выводу, что это предложение соответствует интересам СССР, и сообщили свое мнение руководству. Однако советский премьер-министр Косыгин, в июне 1967 года посетивший США, публично отверг предложение американцев, а тем самым и вывод Харитона и Забабахина.

Сахаров, всего лишь заместитель Харитона, но зато «отец водородной бомбы», в своем послании Политбюро обосновывал необходимость принять американское предложение, объясняя парадоксальный на первый взгляд факт: разворачивание нового вида обороны значительно увеличит угрозу мировой ядерной войны.

Из текста ясно, что его автор предан интересам СССР и не идеализирует руководителей США, допуская, что их предложение о моратории «обусловлено, вероятно, предвыборными соображениями». Но сообщил, что, по мнению «основных работников» ядерных центров, мораторий «отвечает существенным интересам советской политики, с учетом ряда технических, экономических и политических соображений».

Излагая эти соображения, Сахаров напомнил суровые (и, очевидно, секретные) данные о том, что СССР обладает «значительно меньшим технико-экономическим и научным потенциалом, чем США»: в частности, по расходам на точные науки — в 3–5 раз; по эффективности расходов — в несколько раз, по выпуску компьютеров — в 15–30 раз. И подчеркнул, что разрыв возрастает: «Это отличие заставляет СССР и США по-разному оценивать возможность создания наступательного и оборонительного оружия». Гонка в стратегической ПРО приведет к тому, что «начавшийся в 1957 году период приблизительного и неустойчивого равновесия сил возмездия не вечен, возможно нарушение этого равновесия или иллюзия нарушения». Более слабая сторона будет вынуждена наращивать средства нападения. Поэтому и необходимо «поймать американцев на слове, как в смысле реального ограничения гонки вооружения, в котором мы заинтересованы больше, чем США, так и в пропагандистском смысле, для подкрепления идеи мирного сосуществования».

Письмо детально объясняет вывод высших экспертов страны по ядерному оружию⁴.

К секретному письму академик приложил рукопись статьи «Мировая наука и мировая политика» для «Литературной газеты», чтобы объяснить «людям доброй воли» опасную суть новой стратегической ситуации (без секретно-суровых подробностей). Это — упомянутая в «Воспоминаниях» статья «о роли и ответственности интеллигенции в современном мире».

Политбюро проигнорировало мнение высших экспертов и не разрешило публикацию статьи.

Этот экспериментальный факт встал перед физиком-теоретиком и практиком-изобретателем с чувством ответственности русского интеллигента. И теоретик добавил этот оте­чественный факт к факту мировой политики: в уравнении стратегического равновесия по­явилось новое слагаемое — ПРО — и резко увеличилась роль третьего — НЕДОВЕРИЯ. Именно взаимное недоверие теоретик осознал как главную опасность гонки в новой области вооружений. И главную задачу для изобретателя.

Убедившись, что даже высшие эксперты страны лишены возможности объяснить обществу надвигающуюся мировую угрозу, Сахаров увидел единственное практическое решение — обеспечить права человека на интеллектуальную свободу, провозглашенные в ООН еще в 1948 году. Это основной сюжет его «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и всей его дальнейшей жизни. Так что физик Сахаров стал правозащитником не просто в силу своего личного свободолюбия, а по причинам, связанным с его военно-стратегической профессией.

Работу над «Размышлениями» Сахаров закончил в мае 1968-го и отпустил в самиздат, а в начале июня послал текст в ЦК. Он не знал, что еще в конце мая председатель КГБ Андропов направил в Политбюро раздобытый экземпляр и 29 мая Брежнев дал указание членам Политбюро с ним ознакомиться. Первым — 3 июня — ознакомился Косыгин, за ним остальные. А 1 июля было объявлено о соглашении начать переговоры между США и СССР об ограничении ПРО.

Неизвестно, догадался ли Сахаров, что в этом согласии могли сработать его «Размышления». Политбюрократы, которые за год до того не удосужились вникнуть в доводы высоколобых физиков стратегического назначения, увидели взрыв: уравновешенный, рассудительный академик, «отец советской водородной бомбы», дерзко нарушил все приличия, «стукнув по столу» своими «Размышлениями». «Черт его знает, может, он прав?» — подумали, вероятно, советские вожди и согласились начать переговоры с американцами.

Военно-стратегическую ситуацию 1967–1968 гг. можно уподобить истории «Титаника», представленной в знаменитом фильме. Как бы отнеслись в уютных каютах корабля к предостережениям какого-нибудь высоколобого теоретика в области айсберговедения за пару часов до трагического столкновения? Это было немыслимо и для пассажиров, и для команды.

С подобным предостережением выступили в критический момент холодной войны советские и американские физики-теоретики, задействованные в военно-ядерных проектах. Почему они видели лучше других? Потому что были профессионалами высшего класса и потому, что профессия физика-теоретика предполагает способность мыслить о немыслимом. О «неисчерпаемом электроне», о «начальном взрыве Вселенной»… Как говорил физик-теоретик Лев Ландау, физикам иногда удается «открыть и осознать даже то, что не под силу представить».

Хоть история не знает, говорят, сослагательного наклонения, есть основания думать, что в 1968 г. человечество незаметно для себя отвернуло от айсберга мировой ядерной войны, т.е. мирового самоубийства.

А в истории “изъявительной” физик-теоретик сосредоточенно вдумывался в факт, открытый им экспериментально: советские руководители, вопреки рекомендациям экспертов стратегического назначения, принимают решения, смертельно опасные для страны и мира. Этот факт побуждал его пересмотреть свои представления о том, как принимаются государственные решения стратегической важности, представления о мире, в котором социализм вроде бы противостоял капитализму, о том, что же такое социализм и о соотношения прав личности и общественного устройства. Вместе с тем пересматривал и свои представления о самом себе, осознав, что «невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание». А физик-изобретатель принимал решение, что следует делать ему лично.

Летом 1973 года, в интервью шведскому корреспонденту, Сахаров подытожил свои размышления. Он понял, что «наш социализм» отличается от капитализма предельной формой монополизации всех видов власти, что советское общество предельно несвободно, предельно идеологически скованно и, при этом, претендует на то, что оно лучше всех иных. На вопрос «Что можно сделать, чтобы исправить положение?» трезвомыслящий физик ответил:

«Что можно сделать и к чему нужно стремиться — это разные вопросы. Сделать, по-моему, почти ничего нельзя. Нельзя, так как система внутренне очень стабильна. Чем система несвободнее, тем лучше она внутренне законсервирована.»

Семь лет спустя, на втором году ссылки, он уточнил диагноз и прогноз:

«Люди в стране, конечно, в какой-то степени дезориентированы и запуганы, но очень существенен также сознательный самообман и эгоистическое самоустранение от трудных проблем. Лозунг «Народ и партия едины», украшающий каждый пятый дом, — не вполне пустые слова. Но из этого же народа вышли защитники прав человека, ставшие против обмана, лицемерия и немоты, вооруженные только авторучками, с готовностью к жертвам и без облегчающей веры в быстрый и эффектный успех. И они сказали свое слово, оно не забудется, за ним моральная сила и логика исторического развития.» 

На вопрос, не боится ли он «за себя и за свою свободу», он ответил:

«Лично за себя я никогда не боялся, но это отчасти из-за свойств моего характера, а отчасти потому, что начал-то я с очень высокого общественного положения, когда опасения были бы, наверное, совершенно не оправданы по существу. Сейчас же я в основном боюсь таких форм давления, которые касаются не меня лично, а членов моей семьи, членов семьи моей жены. Это наиболее тяжелая, но реальная угроза, вплотную приблизившаяся к нам.»

Таинственная несоизмеримость личности

Разгадка причин крутого поворота Сахарова в 1967–1968 годах кроет в себе загадку его личности. Как он мог решиться на это? Почему ему не было страшно?

Главное в формировании личности происходит, говорят, в раннем детстве, в семейном окружении. О том, что Андрюша был дитя любви, свидетельствует дневник его тети. В дни Февральской революции 1917 года она записала: «Нынче у мамы встретила какого-то учителя физики Дмитрия Ивановича‚ невыразимо некрасивого‚ неловкого. Хороши только глаза — милые‚ добрые, чистые. Катя влюблена, и он в нее до такой степени‚ что не могут и‚ кажется‚ не хотят это скрыть. Приятно и радостно на них смотреть».

21 мая 1921 года «в 5 ч утра у сестры Кати родился сын… Вчера в 3 ч дня ее свезли в клинику на Девичье поле. … Катя счастлива бесконечно‚ прислала мужу такие женственно ласковые‚ счастливые письма‚ что я удивляюсь тому‚ как он мог их нам читать. Верно от полноты счастья… Он страшно возбужден‚ совсем не похож на себя повседневного». Десять дней спустя: «Мы оба [с мужем, крестным отцом ребенка] каждый день бегаем смотреть на маленького Андрюшу. Очень славный мальчик. Нынче первый день‚ что я его не видела».

О чувствах отца говорит дневник, который тот вел от имени новорожденного: «Сегодня я целое утро плакал, мама очень волновалась, потом я успокоился и смотрел в окошко. Очень интересно»…

По словам Сахарова, «душой семьи, ее центром» была бабушка Мария — средоточие «исключительных душевных качеств: ума, доброты и отзывчивости, понимания сложностей и противоречий жизни». Бабушка читала Андрею первые книги, с ней он обсуждал «почти каждую страницу» Толстого. Ее самостоятельность и вольномыслие проявились в том, что с мужем они обвенчались лишь после восемнадцати лет совместной жизни, когда уже родились все шестеро их детей (Дмитрий, отец Андрея, был четвертым).

Атмосфера семьи просвечивает в рассказе Сахарова о его религиозной эволюции:

«Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном… водила к исповеди и причастию… Верующими были и большинство других моих родных… Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий — под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему.

Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной „теплоты“, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».

В этой родословной и в этом кредо в полной мере проявилось уважение к праву человека на духовную свободу. В близком окружении Сахарова преобладали атеисты: отец, открывший ему мир науки; Игорь Тамм, любимый учитель в науке и жизни; обе жены, большинство друзей и коллег. Среди правозащитников рядом с Сахаровым были и верующие, и атеисты. Результатом его личного опыта стало убеждение, что «люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими».

  Освобожденный из ссылки в 1986 году, Сахаров в последние три года своей жизни был слишком занят неотложными проблемами страны, чтобы объяснять секреты своего бесстрашия и мирной непримиримости со злом. И оставил нам размышлять над загадками его несоизмеримой личности. При этом сам он, похоже, никакой особой несоизмеримости в себе не замечал: «Судьба моя оказалась крупнее, чем моя личность. Я лишь старался быть на уровне собственной судьбы».

Русское слово «судьба», труднопереводимое на другие языки, он употреблял чаще обычного, но, когда журналист спросил его, верит ли он в судьбу, Андрей Сахаров ответил: «Я почти ни во что не верю — кроме какого-то общего ощущения внутреннего смысла хода событий. И хода событий не только в жизни человечества, но и вообще во вселенском мире. В судьбу как рок я не верю. Я считаю, что будущее непредсказуемо и не определено, оно творится всеми нами — шаг за шагом в нашем бесконечно сложном взаимодействии».

Журналист уточнил вопрос: значит ли это, что «всё не „в руце Божьей“ но „в руце человечьей“?» Физик ответил: «Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остается за человеком».

Геннадий Горелик,
историк науки

¹ Альтшулер Б. Л. Как его не понимали. «Природа». 1990, № 8, 70-80

² Жить на земле, и жить долго (1988) // Сахаров А. Д. Тревога и надежда. М. : Время, 2006.

³ Подробнее см. Горелик Г. Загадка «третьей идеи» // ТрВ-Наука. № 248 от 27.02.2018; Загадки людоедской торпеды // ТрВ-Наука. № 251 от 10.04.2018.

⁴ Подробнее см. Горелик Г. ПРО et contra. Противоракетная оборона и права человека // ТрВ-Наука. № 254 от 22.05.2018; 50 лет «Размышлениям…» Андрея Сахарова о прогрессе, мире и свободе // ТрВ-Наука. № 258 от 17.07.2018.

Источник: газета Троицкий вариант https://trv-science.ru/2021/05/saxarov-tainstvennyj-i-zagadochnyj/#lightbox-gallery-0/2/

«Сахаров — современная фигура, поскольку он делает выбор в пользу дискомфорта»

АННА ГОР — О ВЫСТАВКЕ «ТРЕТЬЯ ИДЕЯ» К 100-ЛЕТИЮ А.Д. САХАРОВА В НИЖЕГОРОДСКОМ АРСЕНАЛЕ

В нижегородском Арсенале до 27 июня открыта выставка «Третья идея», приуроченная к столетию выдающегося физика-теоретика и правозащитника Андрея Сахарова, которого привела в политику борьба за запрещение испытаний ядерного оружия. Автор замысла экспозиции — популяризатор истории науки и музейный проектировщик, главный редактор литературно-художественного альманаха «Дирижабль» и графический дизайнер Евгений Стрелков. Выставка раскрывает тему художественной интерпретации научного поиска, касается истории советского атомного проекта и переосмысляет научную и общественно-политическую работу академика Сахарова. Центральный сюжет выставки связан с историей создания водородной бомбы в ядерном центре, который с конца 1940-х был расположен в бывшем Саровском монастыре на юге Нижегородской области. «В Сарове, — писал ученый в своих «Воспоминаниях», — нам пришла в голову третья идея». Позже выяснилось, что «третья идея» заключалась в использовании рентгеновского излучения от атомного взрыва. Экспозиция состоит из четырех тематических разделов, включающих звуковые инсталляции, интерактивные зоны, авторские фильмы и графические циклы. Один из разделов посвящен ссылке ученого в город Горький в 1980–1986 годах. Надя Плунгян поговорила с директором Арсенала Анной Гор о задачах выставки, о том, как в ней соединяются и взаимодействуют технический, поэтический, звуковой и художественный планы, и о том, как воспринимается сегодня позднесоветская история.

— Как по-вашему, восприятие личности и наследия А.Д. Сахарова сегодня изменилось? И если да, то как?

— Конечно, фигура Сахарова воспринимается разными людьми по-разному. Но начнем с того, что большинство зрителей сегодня вообще не знают, кто такой Сахаров… В этом смысле роль выставки достаточно велика. Мы вновь открываем важную историческую страницу: не то чтобы вычеркнутую, а несколько забытую, затушеванную. И это печально, потому что именно сейчас Сахаров может быть актуальным как человек, который стоит перед выбором — и делает выбор в пользу дискомфорта. Это современная фигура, несмотря на устойчивость и распространенность стереотипов по принципу «или он украл, или у него украли», особенно среди людей старшего возраста; несмотря на то, что советская власть так долго требовала не вспоминать Сахарова… Все это само по себе является поводом его вспомнить.

— Научно-художественные выставки, которые у вас периодически проходят, постепенно сменяют привычный нарративный формат. Похоже, Арсенал приучает зрителя к синтезу разных жанров?

— В ответе на этот вопрос может быть несколько разных пунктов. Прежде всего, нам повезло, что главным лицом этой выставки является Евгений Стрелков — это художник, который занимается таким типом творчества, где искусство трудно отделить от просвещения, а знания и образ сливаются в некое единство. Это не то, что называется science-art, не научное искусство, а, скорее, искусство про науку. «Арсенал» в этой просветительской миссии с ним, безусловно, совпадает, и мы сотрудничаем многие годы.

Это одна сторона дела. Вторая сторона — в том, что мы очень любим широкие контексты. Если этот контекст научный, просветительский, информационный, то мы всегда за. Потому что это всегда важно для нашей публики: я люблю повторять, что мы — зрителеориентированный институт, то есть мы все время в своей работе пытаемся встать на позицию зрителя, который ее будет воспринимать. Мы не просто хотим высказаться и решить свои проблемы, но мы хотим делать высказывание для кого-то: и вот этот «кто-то» может вообще не представлять себе тему, может знать очень мало, не интересоваться, но мы для того и работаем, чтобы рассказать, чтобы увлечь. Такова суть нашего интереса к широкому контексту, и он, естественно, не будет ограничиваться исключительно высоким искусством, хотя про это забывать нельзя ни в коем случае.

— Нижний Новгород — город инженерный, и выставка во многом это раскрывает. Насколько, на ваш взгляд, эта тема присутствует в его современной идентичности?

— Как известно, в девяностые и в начале двухтысячных престиж труда инженера заметно снизился и тема индустриальной идентичности стала звучать меньше. Но инженер от этого не перестал быть инженером. Запрос на это есть, заводы по-прежнему действуют, в разработке по-прежнему очень важные инженерные темы, которые решаются на этих заводах. Но нет кадров, а кадры — это те самые прекрасные думающие молодые люди, которые не знают, кем быть, и не очень понимают, в какую сторону развиваться. С одной стороны, у них нет информации, с другой — нет эффективного примера; с третьей стороны, сильно упал уровень образования. Он везде упал, и в науке тоже, но в прикладной сфере это особенно заметно. Я очень хорошо помню: когда мы реставрировали Арсенал, у нас были выдающиеся архитектурные решения, которые мы никак не могли запаковать в инженерную систему — не было достойных проектировщиков.

Во многом поэтому мы затеяли целый ряд таких выставок. Сахаровская — одна из них, вторая будет чуть позже: это выставка «Шухов: формула архитектуры», вариация проекта, который проходил в Музее архитектуры. Отчасти к ней примыкает выставка «Город как графика», где основой являются карты — как старинные, так и карты XX века. Картография, в общем, тоже связана с инженерными типами мышления. В XIX веке землемер — это была почетная профессия инженерного типа. Когда мы по привычке пользуемся гугл-картами, мы часто даже не задумываемся, какой тип мышления требуется, чтобы придумать и воплотить эту сложную систему, но показать это могут такого рода выставки, способные вывести образы профессиональных сфер, в данном случае инженерной, в ранг искусства. К такой профессии, например, относится врачевание. Мы до этого еще не дошли, хотя я серьезно думаю о том, как вернуть врачам статус такой интеллектуальной, интеллигентской элиты, который они имели раньше; сейчас это вроде бы массовая профессия, но она снова выходит на первый план в современном мире. Медицина интересна проблемой гуманизации, человеколюбия. Связка таких вроде бы негуманитарных видов деятельности, выраженных гуманитарными образами, мне кажется, может быть важной задачей музея вообще и нашего в частности.

— Выставка соединяет науку, историю и гуманитарное знание, но меня заинтересовала ее своеобразная театральная драматургия. Причем по-другому театральная, чем нашумевшие иммерсивные выставки последних лет, — в ней есть определенная красота структуры, суховатость изложения.

— Да, кстати, вот только что буквально проходила театральная лаборатория Theatrum, которую «Золотая маска» делает вместе с фондом Потанина; она была посвящена именно этой синтетической истории, внедрению театральных практик в музейные. Мы, конечно, тоже перестаем рисовать границы и всецело готовы к этому присоединиться, поэтому если вы увидели здесь некоторый спектакль, то мы только счастливы. Что касается структурности — это Женя Стрелков и его личность, его особенность, это свойства его художественного языка, поэтому он так и узнаваем. А для художника это совсем неплохо!

— Кроме этой визуальной части, я так понимаю, выставка содержит еще два дополнительных слоя — цифровой и звуковой. Как это устроено и организовано?

— Это тоже замысел автора. Устройство очень трудное: требовалось сделать так, чтобы звук не мешал в очень маленьком пространстве, чтобы он был как-то соподчинен другим эффектам. Я думаю, что самым главным здесь оказался вопрос вкуса, художественного чутья, которое позволило найти нужную громкость. Мы сначала очень хотели купить такое новомодное оборудование, дающее направленный звук, но такое оборудование стоит больше, чем весь бюджет выставки. Не сработало, не получилось… Но голь на выдумки хитра, мы всегда с этим в общем-то имеем дело, поэтому были придуманы такая звуковая партитура и такая архитектура выставки, что зритель, когда он попадает в пространство, оказывается окружен звуками одного типа, исходящими из странных инсталляций на экранах. Потом он входит в другое пространство, и перед ним оказывается приемник, который он может прокрутить и найти там разные вещи, в том числе и голос, рассказывающий про Сахарова, и реальные радиопередачи того времени. Я-то хорошо помню, как папа по вечерам пытался извлечь информацию из старого лампового приемника. Записи тех времен — это другой звук, другая аура, звук не придуманный, а документальный. Есть еще третье звучание: выставку завершает инсталляция с изображением Сахарова, окруженного депутатами Верховного совета. Он один на трибуне, а вокруг него клеймами все эти депутатские лица. В этой части звучит уже авторская вещь — произведение, написанное современным композитором.

— Получается движение от частного к общему, к эпосу.

— Да, к такому аккорду. Выставка заканчивается еще включением работ известного фотохудожника, хроникера «Литературной газеты» периода ее расцвета Владимира Богданова: несколько фотографий Сахарова, сугубо документальных, с одной стороны, а с другой стороны, создающих образ человека. В том числе — довольно известная фотография, как Сахаров снимает очки на трибуне: художнику Стрелкову пришло в голову, что это можно интерпретировать как смену оптики с одной на другую, которая подвигла его к изменениям в сторону человеческой стратегии.

— Наверное, есть еще и текстовый слой?

— Вообще у нас на выставке всегда довольно много текстов для тех, кто пришел и читает. Здесь самые главные тексты — это стихи Стрелкова. Надо сказать, что за несколько лет он развился как своеобразный и успешный поэт: он чувствует слово, его стихи оригинальны, хотя очень часто перекликаются с другими видами искусства, у него точные, интересные образы, которые появляются практически в каждой строчке. На выставке они звучат как независимые произведения наряду с другими образами и экспонатами.

— Я помню, что у вас относительно текстов есть инклюзивная программа с аудиогидом и тифлокомментарием, а как она работает?

— Это делается через QR-коды: человек может поднести телефон и увидеть изображение с жестовым языком. Мы уже года три этим занимаемся и таким образом сейчас со всеми выставками работаем — это делает наша команда, которая занимается инклюзией.

— Архив атомного проекта — история не совсем музейная, точнее, не художественная…

— Музейная-музейная, есть даже специальный музей, посвященный этой теме, в городе Сарове, хотя там по-прежнему ядерный центр и попасть в этот город могут немногие. И Политехнический музей этим давно занимается. В свое время, когда они делали проект про атомную бомбу, они тоже приглашали Стрелкова.

— Получается, размышления на эту тему сталкивают техническое и художественное мышление и увязывают в такую программу синтеза искусств, которая неизбежно притягивает нового зрителя.

— Да, для нас очень важно привлекать тех, кто интересуется информационной стороной дела. Такой зритель, воспринимая выставку, невольно начинает понимать, для чего вообще нужно искусство, понимает, что многие вещи средствами искусства можно рассказывать куда убедительнее, что жить в мире образов — это привлекательное состояние для развитого человека. Работают сразу оба полушария, грубо говоря.

— Хотела еще расспросить про каталог — он получился отдельной книгой, не повторяющей, а дополняющей выставку.

— Недавно мы с моей подругой-коллегой Галиной Козловой, которая причастна к другой выставке про Сахарова, как раз обсуждали, какие бывают типы каталогов. Помимо того что существуют каталоги с перечислением представленных произведений, небольшой вступительной статьей или каталоги, посвященные творчеству художника, в последнее время появился тип каталога, который рассказывает, как, собственно, делается выставка, какой была ее мотивация, рассказывает о том, как автор к этому шел, какие были дискуссии, какие аспекты науки были затронуты: то есть это рассказ про выставку. Такого типа каталог нам и удалось сделать.

Помимо описания проекта там много про самого Евгения Стрелкова, про его биографию, текущие и прошлые проекты. Есть там и несколько важных статей, открывающих подтексты выставки. Мне очень нравится позиция Николая Смирнова, просто замечательный поворот сюжета — Сахаров как алхимик. Этот сюжет на выставке не раскрыт, но подробно им описан именно в каталоге. Почему алхимик — потому что алхимия подразумевала единство трансформации материи и трансфигурации сознания, то есть нельзя превратить олово в золото, не изменившись при этом внутренне. И вот это соединение мне кажется не просто чрезвычайно сахаровским, но и вообще важным в осмыслении истории. Тот, кто возьмет в руки этот каталог и прочитает эти статьи, сможет узнать намного больше, поэтому мне кажется, что такой тип каталога сейчас — самый актуальный.

— Да, потому что современная публика хочет видеть выставку не только как что-то, что ей спускается сверху…

— Но и как предмет для размышления. Да-да, этот момент нам показался демократичным — он достраивает и дополняет всю историю, рассказанную в экспозиции

Источник: COLTA https://www.colta.ru/articles/art/27442-anna-gor-vystavka-tretya-ideya-akademik-saharov-100-let-nizhegorodskiy-arsenal#ad-image-0.

.

.