В России отмечают день, когда из Кремля «выгнали польских захватчиков». В Польше любят вспоминать, как «русский царь приcягал на верность польскому королю». О том, что же на самом деле произошло в начале XVII века, в интервью Бартломею Гайосу рассказывает специалист по истории Руси и России, бывший директор Польского института в Петербурге и Польского культурного центра в Москве профессор Хиероним Граля.
Бартломей Гайос: Наш разговор о Смутном времени мне хотелось бы начать со сцены, разыгравшейся в Кремле в 1947 году. Тогда Сергея Эйзенштейна — режиссера советского блокбастера «Иван Грозный» — вместе с исполнителем главной роли Николаем Черкасовым пригласил к себе Сталин, и разговор начался с вопроса, изучал ли Эйзенштейн историю. Тот ответил, что более или менее. На это Иосиф Сталин сказал, что Иван Грозный был великим и мудрым правителем, хотя совершил одну ошибку: «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени». Согласны ли вы со Сталиным, или все же истоки Смутного времени лежат в чем-то ином?
Хиероним Граля: Корни Смутного времени, конечно, в различных ошибках Ивана Грозного, но не в этой. Во-первых, когда корифей всех наук, языковед, историк-любитель и критик голливудской кинопродукции Иосиф Сталин высказывал свою оценку, он основывался на общепринятой, идущей, в общем, из XIX века версии правления Ивана Грозного — на мифе о властителе, который целью своего правления сделал разгром княжеско-боярской оппозиции. Мы уже давно знаем, что в действительности все было несколько иначе. Террор опричнины должен был нравиться Сталину, поскольку этот террор действовал вслепую и на устрашение. Под нож шли князья и бояре, их дворы, их семьи, их окружение, их прислуга и тысячи случайных людей; целые города: население Новгорода, чудом уцелевшее население Пскова, города в Ливонии, к примеру, где люди так ожидали русского «освобождения», что взрывали себя, лишь бы не попасть в руки к «освободителям»
Террор Ивана Грозного обескровил Россию, причем практически равномерно. Это неправда, что он обескровил только элиты. Их тоже, однако прежде всего страшную цену за это правление заплатил феодальный средний класс — служилые люди, дворяне. Это они шли воевать, это их вырезали, когда вырезали их покровителей, древнюю аристократию: уничтожали ее — уничтожали и клиентелу. Террор проникал глубоко. Неправда также то, что Иван Грозный разгромил княжеские корпорации. Он вырезал значительную часть элит, но даже семейства, которые традиционно считаются неприязненными по отношению к нему — а, скорее, к которым он испытывал неприязнь, как, к примеру, Шуйские — прекрасно пережили опричнину. Если бы они не выжили, откуда бы взялся Василий Шуйский, следующий царь после Дмитрия I Самозванца, его брат Дмитрий, незадачливый военачальник в битве при Клушине и самый младший из братьев, Иван, последний из рода, в будущем главное лицо при московском дворе королевича Владислава? Они выжили; выжили и Бельские, и Мстиславские, и Голицины, и Куракины. Так что представление Сталина — это представление, я сказал бы, дилетанта, жадно глотавшего довольно расплывчатые сведения из учебников, которому — так же как Ивану Грозному — конечно, никто не осмеливался сказать, что он дилетант.
БГ: То есть Иван Грозный оставляет Московское государство в кризисе…
ХГ: Он оставляет его обескровленным, страшно обескровленным, а вдобавок государством без бесспорного наследника престола, поскольку готовившийся в наследники Иван Иванович погибает при таинственных обстоятельствах — якобы от отцовского удара посохом, то есть царским жезлом, в висок. Этому эпизоду мы обязаны прекрасным полотном Репина. После этого остается более слабый, особенно с точки зрения здоровья, сын Федор, о котором упорно говорят, что это чуть ли не душевнобольной импотент. Никакой он был не душевнобольной импотент: умный, спокойный монарх, которому надоела отцовская резня. Итак, болезненный наследник престола, отсутствие иных альтернатив наследования, но еще — и это, наверное, здесь самое главное — государство не только обескровлено: у него полностью исчерпаны экономические ресурсы. Это государство находится в состоянии коллапса, так обстоит дело.
И во главе стоит именно этот презираемый значительной частью историографии (в том числе польской) Федор Иванович, о котором, впрочем, его польские современники были гораздо лучшего мнения. Напомню, что когда во время вторых выборов короля в 1575 году по инициативе литовской шляхты он был кандидатом на польский трон, у старопольских политиков даже была в ходу такая рифмованная фраза: «Был бы Федор как Ягелло — хорошо б нам было». Она даже была написана на кресте, установленном на выборном поле.
Именно Федор успокоит страну своими компенсациями для семей, потомков тех, кого истреблял отец. Он будет лить бальзам на раны. Он приведет к определенному экономическому возрождению, а одновременно, опасаясь Речи Посполитой после побед Батория, обезопасит государство, построив, в частности, это восьмое чудо света, то есть смоленскую крепость.
БГ: Но у Федора был один недостаток: у него не было потомка мужского пола, и после него появился Борис Годунов. Почему именно он стал московским властителем?
ХГ: Потому что именно он очень умело расчистил подступы.
БГ: Что это означало на практике?
ХГ: Он лишил оппозиционные круги лидеров — ликвидировал конкурентов, и те, кто потенциально мог стать во главе кругов, ставивших условием выбор монарха из своей среды, отправились на тот свет. Либо ушли в монастырь.
БГ: И вот Годунов становится царем. Ставилось ли это каким-либо образом под сомнение московской элитой или еще кем-нибудь?
ХГ: Это выборный царь. Впрочем, это создает определенную психологическую проблему для московской элиты. Об этом когда-то хорошо сказал профессор Николай Сергеевич Борисов из МГУ: «Ну, хорошо, но что это значит “выборный царь”? “Царь” — это отец. Разве отец может быть выборным?» С этой точки зрения вопрос поставлен правильно. Всегда будет некоторая часть общества, которая усомнится в правах такого монарха.
БГ: Правильно ли я понимаю, что эти свободные выборы Бориса Годунова были точном заимствованием у Речи Посполитой?
ХГ: Нет. Это вообще не было заимствованием. У нас есть странная склонность полагать, что выборы, сеймы, шляхетская демократия — это исключительный патент нашего, передового во всех отношениях народа. Мы как-то забываем процедуру выбора венгерских правителей, то, что венгерский сейм напоминал сейм Речи Посполитой, забываем, что несколько следующих [русских] царей избирались так же, как у нас, на выборах. Такие решения вообще являются определенной закономерностью при переходе феодального общества к более высокой ступени развития — скажем, к раннему Новому времени.
Давайте посмотрим на это с другой стороны и вспомним о том, что Московское государство унаследовало разнообразный опыт государственного устройства. Мы любим истории о монгольской традиции, но забываем, что Москва впитала и традиции славянского вече. Именно там в Средневековье существовала подлинная городская демократия — в Новгороде и Пскове, а отнюдь не у нас в Кракове или Гнезно. Именно там заключали контракты с правителями, которых «нанимали» для командования дружинами и выполнения судебных и представительских функций. А когда правитель переставал нравиться, как тренер футбольной команды, ему говорили: «ты нам больше не нравишься — поезжай к себе».
И нужно помнить о еще одной, исключительно важной вещи: мы смотрим на эту эпоху глазами историков XVIII и XIX веков, таких как Татищев и Карамзин, и прежде всего глазами великого авторитета Александра Сергеевича Пушкина, которому Годунов попросту не нравился. Именно Пушкин навсегда обеспечил ему славу детоубийцы — убийцы Дмитрия — и правителя, который, обладая огромным талантами и желанием улучшить государство, не мог этого сделать, ибо провидение должно было покарать его за злодеяние. Обвинение Бориса в форме монолога монаха Пимена и видения Бориса в Кремле, когда ему является окровавленное дитя, — это все равно что показать пальцем: вот тот, кто убил царевича Дмитрия. У историков и тогда, и сейчас значительно больше сомнений на этот счет.
БГ: Знаем ли мы сегодня, что случилось с Дмитрием, или это по-прежнему лишь домыслы?
ХГ: Не знаем и никогда не узнаем. Даже официальные версии всегда будут взаимоисключающими. Есть ведь материалы официального следствия, которые, как это бывает в России — и не только в России — будут подвергаться сомнению именно потому, что оно официальное. Под результатами следствия подписался тот, кто будет бенефициаром всей этой истории, невольным, но фактическим — будущий царь Василий Шуйский, враг Годуновых. Следствие оправдывает Годунова. Я не вижу причины, по которой Борису Годунову нужно было так рано избавиться от Дмитрия, почему, на самом деле, он должен был быть в этом заинтересован.
БГ: Итак, нам неизвестны обстоятельства смерти Дмитрия, зато мы значительно больше знаем о Дмитрии I Самозванце. Историк XIX века Василий Ключевский писал, что «он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве». Вы могли бы расшифровать, что он имел в виду?
ХГ: Ну что же. Во-первых, Ключевский отмечал, что Дмитрий был прекрасно подготовлен для того, чтобы сыграть роль сына Ивана Грозного. Более того, он располагал материальными доказательствами своего происхождения. Это, например, тот крест, который он показывает — крестильный, — значит, кто-то ему должен был дать его. Откуда он мог у него быть, у беглого монаха Гришки Отрепьева? Откуда? Но Отрепьевы ведь — клиентела Романовых. Де-факто, в более дальней перспективе окажется, что истинным бенефициаром всех потрясений и всех перемен стал древний род московских бояр, давно связанных с Кремлем, род Захарьиных-Кошкиных, предков Романовых. Ведь они были большими, ярыми врагами Годунова, и именно в них, без сомнения, он долгое время видит настоящих конкурентов и врагов. Они, как и он, относятся к боковой линии царской династии — и так же, как и он, по материнской линии обладают правом наследования. Они происходят из исключительно влиятельной боярской корпорации, у них прекрасные родственные связи, за ними стоит значительная часть княжеской элиты. У них есть влияние, есть деньги, это достойные конкуренты Годунову, обладающие достаточно солидными активами, чтобы бросить ему вызов.
БГ: Итак, Лжедмитрий I пользуется поддержкой одной из самых могущественных боярских корпораций. Тогда причем здесь Речь Посполитая?
ХГ: Речь Посполитая никогда не принимала участия в его поддержке. То, что Ключевский говорит об этой польской печке, это некое упрощение, в котором упущено нечто важное. Участие приняли — вопреки интересам Речи Посполитой, а также вопреки позиции шляхетского сословия — некоторые (немногочисленные, впрочем) представители магнатского слоя. Против этой кандидатуры, против поддержки Лжедмитрия, будут все крупнейшие авторитеты шляхетского сообщества: и великий канцлер Ян Замойский, и его преемник Станислав Жолкевский, впоследствии гетман во время победы при Клушине. Когда войска Лжедмитрия — наемные, финансируемые авантюристами Мнишеками и Вишневецкими, правителями пограничья, — вторгнутся в пределы Москвы, с которой у нас перемирие, в сеймиках Сеймик — региональное собрание шляхты в Речи Посполитой. начнется скандал. И будут сеймики, которые потребуют смертной казни для нарушителей перемирия. Не говоря уже о том, что Речь Посполитая как государство не дала на войну ни талера, в ней не участвовал ни один солдат, призванный Речью Посполитой.
Российские коллеги не в состоянии понять, что Речь Посполитая была государством с иной моделью устройства, нежели Россия. В тогдашней России просто невообразимо, что какой-то князь Вишневецкий или какой-то сандомирский воевода проводит собственную внешнюю политику — нарушает государственное перемирие и ведет частную армию за границу государства. Но достаточно взять польские источники… Есть, к примеру, такой дневник ротмистра Станислава Борши, отправившегося в поход с Лжедмитрием I, и из этого дневника следует, что люди, шедшие с ним на Москву, просто-таки боялись вмешательства войск Речи Посполитой.
Кандидатура Лжедмитрия была абсолютно не подходящей для Речи Посполитой. Разве только неисправимый оптимист мог рассчитывать на то, что возникнет такая неразбериха, при которой удастся вернуть, наконец, утраченное ста годами раньше, то есть Северщину,
Черниговщину и Смоленск. Царь, посаженный на московский трон гражданами Речи Посполитой, будет естественным союзником против короля Швеции, личного врага [польского] короля Сигизмунда III. Сигизмунд III сам происходил из шведской династии Ваза, с 1592 по 1599 занимал помимо польского также и шведский престол и потом старался его вернуть. Ведь у Речи Посполитой и у Москвы есть общие интересы — война со шведами в Ливонии — вот и всё.
БГ: Вы сказали о том, что это первое предприятие, поддержка Лжедмитрия I, — это, в принципе, частная инициатива части боярских родов и польских магнатов. В какой момент начинает появляться и воплощаться идея о том, что Речь Посполитая уже сама должна вмешаться в этот династический кризис, происходящий в Москве?
ХГ: Ну что ж, во-первых, нужно помнить, что знаменитое брачное торжество Лжедмитрия и Марины закончилась резней свадебного кортежа, то есть представителей Речи Посполитой, шляхетского сословия, гостей — Мнишеков, Стадницких, Гербуртов и Вишневецких. Как раз из числа самих перечисленных, наиболее высокородных господ никто особенно не пострадал, но их окружению досталось. Заодно будет нанесен удар по посольскому двору — посольству Речи Посполитой. После убийства Дмитрия Самозванца московская элита будет настолько напугана тем, что произошло в контактах с Речью Посполитой, что арестует посольство в качестве заложников и поставит условие, чтобы прибыло новое, с которым будут оговорены выгодные условия, прощение провинностей и так далее. Так оно и в итоге и произошло, но тогда через Речь Посполитую впервые прокатится волна возмущения и требование возмездия.
Но это еще не все. Василий Шуйский, новый царь, организатор путча против Дмитрия Самозванца, заключает договор со Швецией. И это уже настоящий casus belli, повод для объявления войны (лат.) поскольку то второе посольство Речи Посполитой договорилось в Москве о примирении во всех сферах, а между тем Москва заключает военный пакт с враждебным Речи Посполитой государством, с которым она ведет войну в Ливонии.
И теперь уже ветер дует в паруса Сигизмунда. Он отправляется за наследством Рюриковичей, ссылаясь на предвыборные обязательства, в которых каждый избранный король обязался вернуть потерянные территории. Так что он преподносит это как войну за возвращение утраченных в пользу Москвы восточных провинций. Именно поэтому удар будет нанесен по Смоленску.
БГ: Сигизмунд III также указывает на свои родственные связи Предком Сигизмунда III по материнской линии был Владислав Ягелло, чья мать Юлианна происходила из тверской ветви Рюриковичей. и права на московскую корону. Это как-то убеждает тамошнюю элиту?
ХГ: Это хороший вопрос, потому что он позволяет нам сделать одно небольшое отступление. Что такое тогдашняя московская элита? Мы здесь все время говорим о Рюриковичах, московских боярах и так далее, но ведь те, кто стоит прямо за троном, оплот Боярской думы, да и оппозиция Шуйскому — это же Гедиминовичи, прямые потомки сыновей Ольгреда, то есть родственники Ягеллонов. Это князья Трубецкие, но, в первую очередь, Мстиславские, ссылающиеся на происхождение от брата Ягелло — Семена Лугвена (того, что командовал смоленскими полками под Грюнвальдом), а кроме того, семейство, которое в Польше считается самым что ни на есть русским и при этом ведет свою родословную по прямой линии от Гедимина, — Голицыны. Все это — литовско-русская элита, это обрусевшие литовцы. Еще поколением раньше Иван Грозный колотил князя Мстиславского жезлом по спине, крича на него: «Ты, старый литовский пес». Так что память об этих связях очень сильна.
Более того, когда мы будем заключать Деулинское перемирие, завершившее Смуту, то во время переговоров литовский канцлер Лев Сапега использует даже такой аргумент: почему вы своим господином делаете «Михайлушку-поповича»? Речь шла о Михаиле Романове как сыне патриарха: то, что царем может быть сын рукоположенного священнослужителя, не умещалось в головах элиты Речи Посполитой. Как это, «Михайлушка-попович» будет царем? А что, среди вас нет истинных аристократов с княжеской кровью? И перечисляют тех, кто в родстве с домом Гедимина: Мстиславских, Мезецких и т. д., и т. д.
Очень интересно, что мы забываем о том, что эти постоянные чистки в Кремле в большей степени били по потомкам дома Рюрика, нежели по Гедиминовичам. Мы, конечно, углубляемся здесь в некоторые умственные спекуляции, но что-то есть в том, что оплотом пропольской партии, поддерживавшей династию Ваза, длительное время будет князь Мстиславский, как раз потомок Гедиминовичей и Лугвена. Тот, что в Москве обменялся саблями с Жолкевским, как Гектор с Аяксом. Это такой эталон благородного московита и в тогдашних мемуарах, и в более поздней польской литературе: Зофья Коссак, Стефан Жеромский — ведь там всюду присутствует Мстиславский. Часть элиты могла быть в этом заинтересована.
Более того, после бойни Грозного немалая часть элиты могла начать дозревать до идеи некого государственного или общественно-государственного договора, именно по образцу Речи Посполитой. Теперь уже да. И в пользу того, что они так думали, есть отличное доказательство: это подписанный Жолкевским с Боярской думой у стен Москвы договор о выборе королевича Владислава на царский трон.
БГ: Но откуда взялся королевич Владислав, если у самого Сигизмунда III было большое желание занять московский трон?
ХГ: В Москве у Сигизмунда III, пусть он и ссылался на свои неотъемлемые права, была уже сложившаяся репутация фанатичного католика — архитектора Брестской унии, автора делегализации православной иерархии. Ведь они там хорошо знали, что без королевской поддержки делегализация православного вероисповедания — впрочем, как обычно в Речи Посполитой, не доведенная до конца — была бы невозможна. Поэтому Сигизмунд считался человеком, враждебным православию, а королевич Владислав — это чистый лист, так что его кандидатура, казалось, была вполне приемлема. Огромное значение имело еще и то, кто вел эти переговоры, кто договаривался с Боярской думой, и что представляла собой эта Боярская дума.
А Боярская дума, ведущая переговоры с гетманом, это, как я уже говорил, в большой степени та самая литовская группировка из Думы: Мстиславский, Голицын и т. д., а также рассчитывавшие на определенные выгоды от этого Романовы и их свойственники. А кто главный переговорщик с польской стороны? Национальный герой гетман Станислав Жолкевский, не так ли? И Жолкевский отлично все придумывает. Он посылает на переговоры с московитами их единоверцев. Александр Балабан может сказать о себе: что вы мне здесь говорите о гонениях на православную веру в Речи Посполитой? Я, племянник пана гетмана, королевский ротмистр, вельможа — русин и православный, и пользуюсь уважением. Ведь он сам был из рода православных владык! Еще один переговорщик, Домарадзкий, тоже из русского воеводства и тоже православный.
БГ: И именно у Владислава Сигизмундовича есть прекрасные основания для того, чтобы занять этот престол…
ХГ: Теоретически, основания у него, конечно, были прекрасные.
БГ: Так что же не сложилось?
ХГ: Думаю, первородным грехом этой кандидатуры были те перемены в отношении православия, которые произошли в Речи Посполитой. Все-таки Брестская уния сильно осложнила взаимоотношения. Мы, конечно, объясняем теперь, что изначально Брестская уния была ответом на призыв московского патриархата не подчиняться киевской митрополии и т. д. В этом есть немало истины, но, тем не менее, по общему представлению в Москве, Речь Посполитая стала вдруг страной преследования православной веры.
Это тем более забавно, что во времена Ивана Грозного, хотя войны с Речью Посполитой носили характер чуть ли не крестовых походов, но сражались тогда не против католицизма, а против протестантизма. Когда Иван идет на Полоцк, то царский манифест и письмо духовенства к царю провозглашают борьбу в защиту храмов и святой греческой веры, оскверненной богомерзкими люторами. О католицизме там нет ни слова. Это, конечно, следствие больших успехов протестантизма в Великом княжестве Литовском, в первую очередь на русинских землях. Но после объявления православия вне закона в результате Брестской унии, когда, ко всему прочему, протестанты начинают поддерживать в Речи Посполитой православных в их борьбе за восстановление православной иерархии, все меняется. Теперь главным противником становится католицизм.
Уния в общепринятом, московском представлении была чем-то ужасным, мы видим это до сих пор. Эти истории об иезуитском заговоре, о нашествии католиков на православную Русь… каких католиков? Ведь это многоконфессиональная армия! Процентов сорок ее точно составляют православные русины, к тому же еще есть огромная доля протестантов. Так какой это католический заговор? Но, конечно, эту карту превосходно разыгрывают те круги, которые выступают против польской кандидатуры.
Патриарх Гермоген, несмотря на усилия Жолкевского, кажется, не хочет этой кандидатуры. Московские элиты перестанут ее поддерживать, когда часть их представителей окажется в заточении. Ведь знаменитое посольство Боярской думы под Смоленск, которое должно убедить Сигизмунда, чтобы он, наконец, направил в Москву сына — избранного царя — окажется в заточении по обвинению в нечистых намерениях и сговоре с осажденным Смоленском — с воеводой Шеиным. А ведь в составе посольства есть Голицын, есть отец будущего царя митрополит Филарет — уже дважды несостоявшийся патриарх московский, но все еще необычайно активный и постоянно интригующий. Я думаю, что именно Филарет был главным действующим лицом, вложившим невероятно много энергии в то, чтобы лишить шансов польского кандидата.
БГ: Вы коснулись темы исторической памяти и того, как мы смотрим на эти события с перспективы XVIII-XIX веков, но в нынешней России четвертое ноября — это национальный праздник. Говорится, что в этот день поляки были изгнаны из Кремля. На самом ли деле это соответствует историческим реалиям того, что произошло в действительности, или это всего лишь наше представление, сформированное под весьма сильным влиянием XIX века?
ХГ: Знаете, когда этот праздник неожиданно появился, невероятно симптоматичной была реакция российских СМИ. Помню, как диктор российского Первого канала, который должен был произнести какую-то дежурную фразу, запутался и сказал: «Ну да, это день изгнания поляков из Кремля. Сначала мы их пригласили, а потом выгнали». Мы сами тоже не вполне понимаем суть произошедшего, поскольку наши СМИ эпатируют общество вздорными рассказами о взятии Москвы, о взятии Кремля, вступлении в Кремль польского гарнизона, свержении с престола Василия Шуйского и так далее. А ведь это чушь!
Василия Шуйского сбросили с московского престола прежде, чем польские войска подошли к Москве. Это был дворцовый переворот. Более того, в Москве опасались, что как раз поляки могут поддержать Шуйского, и у Жолкевского вытягивали обещание, что Шуйский не станет вновь царем. Во-вторых, мы не захватывали Москву, ведь прежде чем ворота Москвы открылись для поляков, был заключен договор об избрании Владислава. В-третьих, польские войска вошли в Москву и в Кремль не для того, чтобы держать в узде новых подданных королевича, а для того, чтобы защищать Москву от войск Лжедмитрия II, большую часть которых составляли поляки. Так что всё наоборот: мы должны были защищать для московитов Москву от поляков-конкурентов!
В то же время, это московское представление об изгнании поляков из Кремля тем более забавно, что когда об этом было объявлено, то обиделись, например, белорусы, говоря: почему поляков? Там были и войска Великого княжества Литовского, то есть мы. Ведь для небольшого, храброго белорусского народа представление о том, что, мол, мы захватывали Кремль, как французы при Наполеоне, приятно, не правда ли? Затем о себе заявили литовцы и так далее.
Притом, опять же, до какого-то момента это был вовсе не захват Кремля, это было введение гарнизона для защиты Кремля по просьбе Боярской думы. Жолкевский это описывает: войска входят ночью со свернутыми знаменами, чтобы не раздражать общество, по просьбе Боярской думы, которая боится, что если подойдет Лжедмитрий II, то не удастся удержать Кремль для Владислава. Так что мы были союзниками. Союзников ведь не изгоняют, правда?
У меня на эту тему была коронная фраза, доводившая российские СМИ до белого каления. Все те годы, когда меня спрашивали, что я думаю об этом празднике, я говорил, что с некоторого времени у него появилось превосходное название. Ведь он теперь официально называется «День народного единства». И конечно, говорю я, это правильно, ведь когда открылись ворота Кремля, и польский гарнизон капитулировал, произошло единение двух Россий — той, которая осаждала, и той, которая защищала. Как это защищала? Я говорю, извините, а кто эти два года сидит в осаде в Кремле, защищая его для королевича Владислава? Например, там сидит дядя будущего царя и брат Филарета — Иван Романов, но там сидит и сам будущий царь, там сидит вся Боярская дума, там сидят легалисты, а осаждают их, с их точки зрения, прошу прощения, почти что матросы с «Авроры», под предводительством каких-то худородных князей вроде Трубецкого или Пожарского — это все-таки не Голицыны и не Мстиславские. Высшая аристократия на стороне Речи Посполитой. Это комендант Кремля Миколай Струсь, проявив к ним лояльность, выпустит их за два дня до капитуляции польского гарнизона, сделав вид, что они были почти заложниками, жертвами польской оккупации и так далее.
По многим причинам эта версия устраивала московскую элиту и никогда особенно не оспаривалась. Потому что ну как можно говорить об истории будущего царя, отец которого сидит в польской тюрьме в Мальборке как заложник, а сам будущий царь вместе с дядей поддерживает польскую кандидатуру, сидя в Кремле… Так что капитулирует не только польский гарнизон: капитулируют сторонники польского кандидата на престол. Все это выглядит иначе, если мы посмотрим на эти события не с высоты птичьего полета на воздушном змее СМИ, а через призму источников и конкретных фактов.
БГ: Эти события постоянно служат основой для национальной мифологии. В России есть 4 ноября — День народного единства, а в Польше очень часто говорится о русской присяге, то есть о присяге русского царя Василия Шуйского Сигизмунду III, которая якобы была дана в 1611 году и символизировала признание величия Речи Посполитой и ее первенства в сравнении с Москвой. На самом ли деле имело место это событие? Что тогда произошло в Варшаве?
ХГ: Не было никакой русской присяги. Не было, потому что и быть не могло. С точки зрения политической доктрины, идеологии тогдашней Речи Посполитой не могло состояться никакой присяги московского царя, потому что милостиво царствовавшим в Москве правителем был Великий Государь, Великий Князь Московский, или, как он подписывался в Европе — Imperator Moscovie Electus избранный император Московии (лат.) — королевич Владислав. В течение трех лет, с точки зрения Речи Посполитой, существовал только один русский царь — сын Сигизмунда III королевич Владислав, который сидел рядом с отцом, глядя на этот поклон рода Шуйских.
Во-вторых, ведь вся эта церемония не была никакой присягой. Это был классический античный триумф. Это был триумф в честь самого заслуженного в победе над Москвой полководца Станислава Жолкевского, который вел (или, точнее вез) в Королевский замок кортеж с высокопоставленными пленниками.
Кроме того, напоминаю, что Василий Шуйский уже давно не был царем — он был свергнут своими подданными, прежде чем в качестве избранного царя придумали королевича Владислава. Более того, он был «пострижен в монахи» и посажен в монастырь, и мы этого монаха, нарушив канонические нормы, вытащили из монастыря — к возмущению московской элиты, которая боялась, что мы строим какие-то коварные планы и как-то политически используем его. Мы вытаскиваем этого монаха из монастыря, снимаем с него рясу, надеваем на него шубу и показываем в качестве властителя, низвергнутого десницей Речи Посполитой. А это всего лишь бывший монах! Хотя еще бывший ли, ведь сана его не лишали.
Тем не менее, мы устраиваем здесь самый обыкновенный пропагандистский балаган, но зачем? В частности, дело в том, что долгих два года король не хотел признать в полном объеме договор, подписанный под Москвой — он предпочитал сам стать русским монархом, нежели согласиться отправить в Москву королевича Владислава. Все успехи он приписывал себе, поскольку взятие Смоленска должно было затмить клушинскую победу, но в конце концов все стало рушиться. Гарнизон в Кремле капитулирует, в очередной раз мы в Москву войти не можем, и от всего этого остается что? Только взятый Смоленск да память о большом триумфе под Клушином. И это надо как-то компенсировать: ведь грозит Сейм и сеймовый суд над зачинщиками авантюры со Смутой, над Мнишеком. В связи с этим они доставляют удовольствие Жолкевскому, устроив ему античный триумф. Хотя была ли это настоящая присяга?
Самое интересное то, что, говоря об этом, мы, по сути дела, подрываем сразу две основы идеологии тогдашней Речи Посполитой: а) не могла иметь места присяга московского царя, поскольку московским царем был королевич Владислав; б) не могла иметь места «русская» присяга, поскольку понятие «русский» никоим образом не относилось к Москве. Московская присяга — возможно, но никак не русская. Русь была нашей, Русь — это Рутения, Regnum Rusiae, Русское воеводство, русские провинции Речи Посполитой. А там — Московия, это другой мир. Между прочим, на этом основании русская стихия в Речи Посполитой противопоставлялась русской стихии в Московском государстве. Есть две Руси. Наша — настоящая, ведь, как писал царю последний из Ягеллонов [Сигизмунд II Август]: «Тот хозяин Руси, у кого ее столица, сердце и мать, то есть Киев», а Киев и дюжина других русских княжеств, княжеских столиц, находятся в Речи Посполитой. Мы и есть Русь. Так о какой русской присяге здесь можно говорить?
Перевод Владимира Окуня
Бартломей Гайос
Научный консультант «Новой Польши», историк. Автор статей о российских революциях 1917 года и политике памяти. Писал для Polityka и Dziennik…
ИСТОЧНИК: Новая Польша https://novayapolsha.pl/article/polyaki-i-moskovskoe-carstvo-v-smutnoe-vremya-kak-vse-bylo-na-samom-dele/