Константин Митрошенков
История как разновидность политического знания, скука как проводник в прошлое и «настоящее» как продукт Нового времени — по просьбе «Горького» Константин Митрошенков обсудил с Андреем Олейниковым, специалистом по философии истории, его научную биографию.
Сергей Соловьев и «хрущевская» энциклопедия
Книгой, перевернувшей в детстве мое сознание и оказавшей на меня огромное влияние, стала Детская энциклопедия: в конце 1950-х — начале 1960-х годов вышло желтое десятитомное издание, которое прозвали «хрущевским». У нас дома энциклопедии не было, но она была у нашей соседки, которая любезно давала мне почитать отдельные тома. Больше всего меня впечатлил седьмой том, посвященный истории.
Я довольно рано осознал, что моя жизнь будет так или иначе связана с изучением прошлого. Помню, как папа взял у знакомых и принес мне почитать один из томов «Истории России с древнейших времен» Сергея Михайловича Соловьева. Это было очень ветхое издание с дореволюционной орфографией: один его вид вызывал у меня глубокий трепет.
Конечно, меня окружали и другие книги — те, которые читают все подростки. Имею в виду так называемую «Библиотеку приключений»: Майн Рид, Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Александр Дюма и так далее. Но я никогда не был запойным чтецом. Мне уже тогда больше нравилось не столько читать, сколько обсуждать прочитанное. А для этого, как мне казалось, больше подходит не художественная, а «серьезная» историческая литература.
«На семинаре Брагинской я впервые услышал слово „нарратив”»
Я родился и вырос в Орле, где поступил после школы на исторический факультет пединститута. После первого курса меня забрали в армию на два года. Вернувшись на второй курс, я вскоре решил, что не буду продолжать там учебу, а поступлю в МГУ. Мое решение было во многом вызвано сменой увлечений. Я начал интересоваться философией, и это, конечно, тоже произошло благодаря книгам. На дворе была перестройка, и мне попалась очень популярная тогда книга Владимира Дудинцева «Белые одежды». Действие там происходит в конце 1940-х годов: главный герой книги, генетик, борется с «лысенковщиной». В одной из сцен он, беседуя со своей возлюбленной, демонстрирует познания в философии и несколько раз с почтением упоминает Владимира Соловьева. Мне стало интересно, кто такой этот Владимир Соловьев. Я не поленился, пошел в городскую библиотеку, нашел там собрание его сочинений и увлекся.
Но я не решился сразу поступать на философский факультет: для этого требовалось сдать экзамен по обществоведению, а я чувствовал, что на нем меня могут завалить, поскольку с трудом вмещал в себя штампы из истмата и диамата. Поэтому я пошел другим путем — решил поступить на истфак и, учась там, самостоятельно заниматься философией. Так и получилось. В МГУ тогда, на мое счастье, появилась кафедра истории и теории мировой культуры, где работали такие замечательные ученые, как С. С. Аверинцев, В. В. Бибихин, Н. В. Брагинская, А. Я. Гуревич. Я начал ходить на их лекции. Особенно большое впечатление на меня производили лекции Владимира Вениаминовича Бибихина, в них была какая-то невероятная магия, и я стал большим его поклонником. Впрочем, под влиянием Бибихина я находился недолго: к концу обучения я понял, что хочу заниматься все же чем-то другим, чем-то менее спекулятивным и более предметно-ориентированным. Хотя мне до сих пор кажется, что умению ставить вопросы я научился благодаря Бибихину.
На последних курсах истфака МГУ я посещал семинар Нины Владимировны Брагинской, который она вела в РГГУ. Там мы читали на древнегреческом и комментировали сочинение Лукиана «Как следует писать историю». Тогда я впервые услышал — не помню от кого — слово «нарратив». Меня очень заинтриговало это понятие. Вскоре после этого я поступил в аспирантуру философского факультета РГГУ и стал заниматься теорией историописания. Моя диссертация называлась «История: событие и рассказ. Критический анализ философии нарративной формы». Тогда для меня была очень важна феноменологическая и герменевтическая традиция в изучении нарратива и прежде всего работы Поля Рикёра. Читая его трехтомный труд «Время и рассказ», я узнал о Хейдене Уайте и Франклине Анкерсмите, с которыми мне потом посчастливилось познакомиться лично.
Почему «Метаистория» Хейдена Уайта так и не стала хитом в России
В 1990-е и 2000-е годы новые переводы интеллектуальной литературы выходили едва ли не каждую неделю, и почти каждая книга производила фурор. Кажется, Александр Бикбов назвал это явление «переводческой революцией». Тогда на русском языке было опубликовано множество важнейших текстов по теории гуманитарного знания. Среди них была и «Метаистория» Хейдена Уайта [русский перевод вышел в 2002 году. — К. М.], которую я к тому времени уже прочитал на английском.
К сожалению, за исключением этой книги из Уайта у нас почти ничего не переводили — хотя, в отличие от его ярких статей, опубликованных в отдельных сборниках, «Метаистория», скажем так, не очень увлекательная работа. Даже сам Уайт признавал это. Ее терминология довольно сложна. Поэтому, видимо, она и не стала хитом в России, но все же оказала влияние на многих молодых ученых и преподавателей, чье профессиональное становление пришлось на конец 1990-х — начало 2000-х годов.
Когда «Метаисторию» выпустили на русском, мода на такую провокационную постмодернистскую литературу была у нас в самом разгаре. Эта книга цепляла людей и выводила из себя — в хорошем смысле — профессиональных историков, то есть заставляла их критически переосмыслять свою исследовательскую позицию и теоретические основания своей работы. Но популярность Уайта не идет ни в какое сравнение с популярностью других крупных западных мыслителей: те же Жак Деррида и Жиль Делез нашли куда больший отклик у нашей аудитории.
«Ощущение скуки, как ни странно, может стать проводником в историческое прошлое»
Когда я писал диссертацию, центральными авторами для меня были Рикёр и Уайт. Об Анкерсмите я знал, но по-настоящему оценил значение его работ несколько позднее. В начале 2000-х годов я работал над переводом его «Нарративной логики». Тогда же я познакомился с текстами Анкерсмита, в которых он только подступал к теме исторического опыта, ставшей определяющей для его поздних работ. Меня они очень заинтересовали. Казалось, что в них я нахожу ответы на вопросы, которые меня волновали практически с детства. Я решил списаться с ним, и он оказался настолько любезен, что прислал мне рукопись своей на тот момент еще не изданной книги «Возвышенный исторический опыт», которая просто очаровала меня. Мне повезло заинтересовать ею Ирину Чечель и издательство «Европа», и спустя некоторое время она вышла в русском переводе под моей редакцией.
В этой книге Анкерсмит говорит о том, что у каждого из нас есть опыт переживания прошлого, который не предполагает профессионального изучения истории. В одной из ее глав описывается такой эпизод. Анкерсмит рос болезненным ребенком и много времени проводил в постели, завидуя ребятам, играющим во дворе. Он просто лежал в своей комнате и следил за солнечными зайчиками на потолке. Спустя много лет Анкерсмит увидел каприччио Франческо Гварди «Аркада с фонарем» и в изображенной на нем полоске света узнал ту, что проходила по его детской комнате. Ему показалось, что в этот момент он смог почувствовать то, что чувствовали люди, жившие в XVIII веке, в эпоху Старого порядка. Его сугубо личное, субъективное ощущение скуки, которое он испытывал в детстве, срезонировало с картиной Гварди. Я пишу об этом чуть подробнее в статье, опубликованной в журнале «Синий диван». Такого рода опыт не сводится к тексту, он предшествует тексту и объясняет нашу завороженность прошлым, демонстрируя, что мы очень сильно от него зависим, и часто не настоящее управляет прошлым, а наоборот.
«История — разновидность политического знания»
Идеи Анкерсмита оказали на меня большое влияние, но со временем я начал ощущать, что в них мне чего-то недостает. Решающую роль здесь сыграло мое увлечение политической философией в конце 2000-х годов. Прежде я осмыслял исторический опыт с точки зрения опыта индивидуального, но в какой-то момент я понял, что этого недостаточно, что отношения с прошлым следует осмыслять с точки зрения опыта, реализуемого в политическом действии. Это осознание пришло во многом благодаря знакомству с курсом лекций Мишеля Фуко «Нужно защищать общество». В нем он реконструирует историко-политический дискурс, возникший в Англии и Франции в XVII-XVIII веках и заложивший основу той философии истории, которая впоследствии нашла выражение в теории классовой борьбы. С тех пор меня интересует преимущественно история как разновидность политического знания и часть политической реальности, то есть история исключительно в качестве magistra vitae (лат. «учительница жизни»).
Другой важный момент — увлечение проблематикой темпоральности, которое началось у меня примерно тогда же. Я познакомился с работами бельгийского исследователя Бербера Бевернажа, очень талантливого ученого и деятельного человека. Он организовал сообщество теоретиков истории International Network for Theory of History, которое проводит регулярные конференции в разных частях света. Недавно вышедший номер «Логоса» — также продукт моего сотрудничества с Бевернажем и его коллегой из Нидерландов Крисом Лоренцем. В 2013 году под их совместной редакцией вышла очень важная книга, которая называется Breaking Up Time, то есть «Раскалывая время». Беверанж и Лоренц обозначили в ней то, что можно назвать «темпоральным поворотом» в теории истории. Этот поворот предполагает проблематизацию и историзацию кажущихся очевидными различий между прошлым и настоящим. Например, в Античности не было представления о прошлом как о «другой стране», т. е. о прошлом, которое радикально отличается от настоящего: такое представление возникает только в Новое время. Даже идея «настоящего времени» тоже имеет свою историю. Как показывает в своих работах современных немецкий ученый Ахим Ландвер, оно возникает не ранее XVII века. Иными словами, в разное время люди по-разному переживали настоящее и отделяли его от прошлого — если вообще отделяли.
Эта проблематика отчасти присутствует и в известной книге Франсуа Артога о презентизме. Он говорит в ней о существовании различных режимов историчности: в разные эпохи люди по-разному выстраивают отношения между прошлым, настоящим и будущим. По мнению Артога, сегодня мы живем в презентистскую эпоху, то есть мы перестали интересоваться прошлым, которое существенно отличается от настоящего. Я не разделяю меланхолию Артога по этому поводу, хотя признаю ценными некоторые его интуиции. Артог отмечает, насколько активно в различных областях политической жизни используется сегодня знание о прошлом. Он признает, что профессиональные историки лишились своей былой монополии на это знание. Сегодня самые разные социальные акторы, в том числе государство, не стесняются указывать историкам на то, как правильно обращаться с прошлым.
«Прошлое, которое бежит впереди нас»
В нашей жизни есть такие вещи, которыми трудно заниматься, не имея в голове какого-то образа прошлого — особенно если мы рассчитываем действовать в долгосрочной перспективе. В моей жизни такой вещью стал профсоюзный активизм. В 2012–2013 годах я участвовал в создании независимого профсоюза «Университетская солидарность» и стал председателем его первичной организации в РГГУ.
В начале 2010-х годов мне и многим моим коллегам стало понятно, что без университетского самоуправления в России никогда не будет достойного и по-настоящему современного высшего образования. Тогда мне стало интересно, были ли у нас предшественники. Оказалось, что в начале XX века в русской профессорской среде стремление к университетской автономии было очень велико. В 1905 году возник Академический союз — первое массовое профессиональное объединение университетских преподавателей, которое добивалось и добилось, в конце концов, чтобы должность ректора стала выборной. В нынешней России мы, напротив, этого лишены — сейчас всех ректоров назначает исполнительная власть (если не президент и правительство, то Министерство науки и высшего образования). Иными словами, перед нами сегодня стоят те же задачи, что и перед нашими предшественниками, которые во многих отношениях гораздо успешнее, чем мы, сопротивлялись административному произволу — можно вспомнить дело Кассо 1911 года и героические забастовки профессоров Московского университета и Московского высшего технического училища, боровшихся за сохранение университетской автономии в 1921—1922 годах.
Когда меня спрашивают, для чего нужно изучать нелинейную темпоральность, о которой рассуждают современные теоретики истории, я привожу именно этот пример. Борьба наших предшественников за университетскую автономию — это прошлое, которое не завершилось, которое бежит впереди нас. Именно в силу своей незавершенности события столетней давности могут восприниматься сегодня как некая вдохновляющая утопия. Именно о таком — практическом — прошлом писали в своих последних текстах, своего рода завещаниях, Вальтер Беньямин и Хейден Уайт. Поэтому я убежден, что та теория истории, которой я занимаюсь, имеет практическое значение. Если бы это было исключительно созерцательное занятие, я бы не стал тратить на него время.
ИСТОЧНИК: Горький https://gorky.media/context/chasto-ne-nastoyashhee-upravlyaet-proshlym-a-naoborot/