23 марта исполнится 130 лет со дня гибели Николая Александровича Алексеева- легендарного московского городского головы. Он был убит в им же построенном здании Городской думы, в котором впоследствии разместят музей Ленина. Впрочем, это здание не единственное, чем обогатил Москву Алексеев. Он разбил Александровский сад на месте заболоченного пустыря, построил 10 больниц, 30 училищ, проложил первые метры московского асфальта. При Алексееве город обрел водопровод и началась прокладка канализации. Именно ему, душеприказчику Павла Третьякова, мы обязаны открытием галереи. Он- друг Николая Рубинштейна, создателя московской консерватории, был еще и директором Московского отделения Российского музыкального общества. Этот пост после его избрания городским головой Николай Александрович уступил своему двоюродному брату Константину Сергеевичу Алексееву, более известному потомкам как Станиславский.
Мы предлагаем читателям отрывок из очерка современника Алексеева Александра Валентиновича Амфитеатрова. Кстати этот известный в свое время публицист и критик вместе с В. Дорошевичем выпустил в апреле 1899 года первый номер газеты «Россия».
Газета просуществовала менее трех лет и была закрыта по причине фельетона Амфитеатрова «Господа Обмановы», в котором было усмотрено оскорбление царской фамилии. Амфитеатров был сослан на 5 лет в Минусинск, но вскоре ему разрешили вернуться в Петербург. Полностью его статья о Николае Алексееве будет опубликована в альманахе «Памятники Отечества», в номере, посвященном русским собирателям и благотворителям.
Алексеев был застрелен в самом сердце Москвы, которую он так любил, которой так много благодетельствовал, за которую так долго лил свой трудовой пот, а потом и кровь пролил. Умер в здании, им же сооруженном; в новой думе, в центре новой Москвы, им начатой, им созидаемой. Если бы, пред кончиною, у Н.А.Алексеева хватило бы силы взглянуть из окон его смертного покоя на сиротевшую Москву, он мог бы почти с таким же правом, как древний римлянин, воскликнуть:
— Я застал ваш город деревянным, а оставляю его каменным …
Что рано или поздно энергия Н. А. Алексеева вырвалась бы за пределы его московской деятельности — несомненно. Это был первый российский купец, который проявил в себе вместе с практической сметкой торгового коммерческого человека задатки государственного мужа. Алексеев едва ли не первый из представителей русской земщины заставил заговорить о себе европейскую политическую печать, вообще мало интересующуюся и деятельностью, и деятелями нашего самоуправления. Это было после пресловутой речи Алексеева к покойному императору Александру Александровичу с эффектной фразой о «кресте на св. Софии» … Исполняя царскую волю, Алексеев в голодный год вестником избавления промчался по голодным губерниям. Много труда положил он тогда — и труда бескорыстного, потому что он и в этом случае, как и всегда в своей жизни, работал не для наград. От них он даже уклонялся; так он гордился своим купеческим званием и не желал дворянства, которое получить было нетрудно.
Право, трудно указать отрасли общественной деятельности, каких прямо или косвенно не затронула бы его неутомимо охочая до работы энергия. «Красный Крест», Русское музыкальное общество, санитарное попечительство, Всероссийская художественно — промышленная выставка 1882 г., земство губернское с десятком комиссий, двигавшихся вперед чуть ли не исключительно благодаря алексеевскому влиянию и настойчивости, — таково начало карьеры Н.А.Алексеева. Он и в училищном совете сидит, и в воинском присутствии бушует, и коронационные праздники организовывает, и в земской управе оппозиционным фрондерством занимается, и Николая Рубинштейна хоронит, смущая публику зажженными днем, на парижский манер, уличными фонарями. В 1885 году Алексеев избран в городские головы. Он ревизирует, реформирует, опекает, поддерживает сиротский суд, который было зачах в Москве. Что сиротский суд был в жалком положении, давным-давно все знали, но только покивали на него сожалительно головами и либо охали, либо острили. Суд прозябал, беспомощный и бесполезный. А Алексеев, с обычной своей прямолинейностью, простотой и быстротой, перетряхнул этот суд, уже готовый превратиться в труху и рухлядь, в какие-нибудь два — три месяца; сам взял на себя строго ответственную и сложную по обязанностям должность первоприсутствующего в сиротском суде, и в душу учреждения дряхлого, как кости на мертвом поле, повеяло жизнью. Если бы не вмешательство Алексеева, вопрос о психиатрической лечебнице московского губернского земства до сих пор лежал бы еще в пеленках. Алексеев в семь дней создал временную психиатрическую лечебницу на сокольницкой даче Ноева и показал косной земской массе, что значит по-настоящему делать земское дело, не увлекаясь цветами красноречия и партийными словопрениями.
Когда скончался Н. А. Алексеев, я говорил полушутя — полусерьезно, что с ним для Москвы, в миниатюре, повторится та же история, какою Екатерина Вторая характеризовала значение Петра Великого для России. При каждом новом начинании Екатерина приказывала справиться в архивах, не задумал ли чего-нибудь в этом роде Петр, и каждый рассказывалось, что — да, было: задумывал, предполагал и располагал. Так и с Алексеевым. Долго еще москвичи при каждом своем дельном общественном предприятии будут наталкиваться на имя этого человека.
Предсмертные слова Алексеева были оглашены печатью на всю Россию. «Я умираю, как солдат на своем посту, верный своему долгу перед царем и отечеством» …
Я не был знаком с Алексеевым в его частной жизни и личных впечатлений от него, вне залы заседаний, не имею. Слухов было и есть множество, но слухи всегда — или сплетни врагов, или безудержные дифирамбы друзей. Что Алексеев был человеком очень добрым, за это ручается его широкая благотворительная деятельность. Через его руки русская беднота получила свыше трех миллионов пожертвований. Когда дело касалось благотворительности или общеполезного предприятия , Алексеев умел обуздать даже свое громадное самолюбие. Ему нужны были 300000 рублей на психиатрическую больницу.
-Я тебе, голова, их дам; только ты мне в ноги поклонись…-говорит Алексееву самодур купчина, бывший приказчик отца Алексеева.
-Изволь, кланяюсь! — отвечает Алексеев — и поклонился.
— Как хотите, смейтесь или не смейтесь над этим поклоном, а он, по — своему, похож на знаменитое «Париж стоит одной мессы», как сказал веселый французский король Ганрио.
Н. А. Алексеев был человеком более чем богатым одним из крупнейших московских капиталистов. Своим собственным коммерческим делом он распоряжался мастерски. Приемы ведения коммерческого дела он отчасти переносил и в дела общественные. Город под его рукою стал как бы крупным коммерсантом, положившим свои судьбы на страх и риск Алексеева как своего приказчика на отчете, но с полной доверенностью от хозяина. И я думаю, что капитал и здравое ведение личных дел играли не последнюю роль в том доверии, с каким шла за Алексеевым купеческая и мещанская масса. «Мол, этого на кривой не объедешь … Человек коммерческий, солидный, все пути и выходы знает. Слово у него твердое, на репутации никакой «марали» нет, кредит — что у Купеческого банка. Стало быть, можно ему и в деле поверить, и деньжатами его на дело ссудить; потому — уж эти денежки будут чистые, никуда опричь того, на что требуются, — не попадут». Алексеев был не из тех, кто гоняется за дешевою, но громкою и рекламною филантропией. Он и в благотворительности был прежде всего делец и практик. Бестолкового швыряния деньгами как своими, так и общественными на дела, скрывающиеся под маскою благотворительности, он терпеть не мог. Он не понимал грошовой милостыни, крохотных подачек, которых польза лишь на том одном, что несчастный человек продолжит на какие-нибудь лишние сутки агонию своего несчастья, а затем должен впасть в еще пуще прежнего отчаяние пред своею злополучной судьбой, впасть, к удивлению и даже к негодованию грошовых филантропов: помилуйте! чего же он. неблагодарный, жалуется ?!.
Девизом алексеевской филантропии было: уж помогать, так помогать! Так помогать, чтоб человека сразу на ноги поставить. Словом, все, что, на здравый взгляд и практическую сметку Алексеева, стоило помощи, получало эту помощь в размерах поистине грандиозных. В таких случаях Алексеев не щадил своих собственных средств и, кликнув клич по городу, собирал громадные суммы, с миру по нитке … Городу был нужен дом для умалишенных — город оглянуться не успел, как Алексеев преподнес ему миллион, точно роем пчел с ветру налетевший, возникла Канатчикова дача. С каким упрямством и из каких кряжей умел Алексеев выбивать деньгу, свидетельствует лучше всего только что рассказанный мною анекдот о пресловутом поклоне Алексеева в ноги своему бывшему приказчику. Алексеев и исключительно он один — настойчивый виновник пожертвования 750 тысяч рублей, результатом которого явился Баевский дом призрения. Это — все рублями, презренным металлом; но под влиянием и давлением Н. А. Алексеева город получил еще подарок, никаким презренным металлом не оценимый: благодаря ему Москва сделалась центром русского искусства. Он как душеприказчик С. М. Третьякова настоял на том, чтобы пожертвованная городу Третьяковская галерея передана была в городское ведение теперь же, без всяких условных отсрочек и промедлений. Я лишь один раз слышал, как умело Алексеев призывал своим красноречивым словом к благотворительности внимающую ему толпу. Это было после страшного пожара на Бабьем городке. Хорошо говорил, без всяких вычур, патетических возгласов, сантиментальных картин, расчета на слезу слушателя, просто, кратко, деловито, но таким убежденным тоном и проникнутым недавними тяжелыми впечатлениями голосом, что каждому ясно становилось: бедствие громадное, спорить о нем нечего; Бог помог не вовсе пропасть — стало быть, люди должны докончить помощь, указанную им Провидением. А тут еще личный пример: «Жертвую пять тысяч целковых!» Московский купец довольно равнодушен к общественной деятельности и гражданским обязанностям, но ревнив к чести своего капитала. «Али у нас денег нет?» И там, где Алексеев клал тысячу, его капиталистические ровни старались либо идти вровень с ним, либо перешибить его жертвенною деньгою. А мизинные торговые люди тоже раскошеливались более пропорционально состоянию, чем это делалось при других благотворительных затеях.
Став во главе города, Алексеев восемь лет, можно сказать, буквально с Москвою жизнью одною дышал. Работал он совершенно бескорыстно- больше того, в огромный убыток своему купеческому карману. Его единственным жалованием была честь служить Москве. В сущности говоря, алексеевские капиталы были громадною кредитною кассою, откуда город в затруднительных случаях мог всегда черпать средства своею рукою — владыкою без отдачи. Алексеев любил представительство. Приезжают французские моряки-банкет: фирма города, деньги из кармана Алексеева. Празднества он понимал не иначе, как на самую широкую и блестящую ногу. Говорят, будто это было у Алексеева популярничаньем, актом купеческого самолюбия, старым «моему ндраву не препятствуй» и «чего моя нога хочет» в новой, цивилизованной версии. Но ведь этак все и вся можно объяснять. Что нам до того, какими мотивами созидались дома для умалишенных, больницы, богадельни, училища, раз они созидаются? Лучше иметь себялюбивые мотивы и совершать общеполезные дела, чем , подобно раку на мели, сидеть без осязаемой радости для себя и других, но с самыми возвышенными и самоотверженно — альтруистическими началами где — то в тайниках души.
Когда был убит Алексеев, я за Фельетоны о его смерти попал, по мнению многих, в разряд врагов городского самоуправления, в поклонники и проповедники системы «хозяйского кулака», которым Николай Александрович временами, действительно, сжимал думу так, что она пищала.
Hет, это неправда. Поклонником кулака я никогда не был. Но есть для общественного деятеля качество еще хуже деспотической склонности к кулаческой системе управления: это — когда ему не хватает той энергичной смелости, что города берет и Алексеевых создает, смелости, что может порою толкнуть деятеля на превышение власти, в скачок за черту прав и полномочий, но зато находит себе вечное и резонное оправдание в классическом «победителей не судят». Со смертью Алексеева, умевшего тиранически сводить дебаты гласных к нулевому знаменателю, мелочная система толков, пересудов , переживаний и пережевываний возродилась в лице своих многочисленных поборников и сторонников, имевших удовольствие уцелеть в думе, пережив «алексеевский террор». У меня хранится карикатура на алексеевские заседания, набросанная одним из гласных. Н. А. Алексеев сидит, потрясая огромным звонком, и поминутно прерывает И. И. Шаховского, Катилину тогдашней думской оппозиции, ораторствующего в пользу каких-то приютов.
Шаховской. Господа гласные! Слезы вдов и сирот ...
Алексеев (звонит). Пожалуйста, без меланхолии — с!
Шаховской. Город, как пеликан, питающий кровью своею птенцов своих …
Алексеев. И без аллегории — с !!
Шаховской. Но, г. голова, принципы городского самоуправления
Алексеев. И без конституции особенно – с
Проживи Алексеев еще несколько лет, и московское хозяйство, вероятно было бы им налажено настолько, что и впрямь могло бы идти дальше по инерции, путем самоуправления. Алексеев смотрел на городское управление, как на огромное частное хозяйство, требующее бесконечных нововведений и улучшений. Он переломал и выстроил заново пол-Москвы. Он умер на пороге к исполнению грандиозных планов, над многими из них и сейчас кряхтят его преемники, потому что смерть Алексеева, погасив его энергию, обессилила думу. Это одна из печальных сторон систем управления, опирающихся на одну талантливую личность. Раньше Алексеева Москва уже имела такой опыт с Н. Г. Рубинштейном; после него его превосходная консерватория сразу захудала на целых десять лет. Тем не менее скажу снова: коллегия, конечно, вещь хорошая, но, когда речь идет о том, чтобы наладить практическое общеполезное дело я, конечно , предпочту, чтобы во главе коллегии стоял человек энергичный, хотя бы иной раз и самовластный. Кулак — слово страшное, но … право, даже кулак лучше мямленья и распущенности, какими ознаменовываются в нашем отечестве все общественные дела. Как ни дик и груб был Собакевич, а все же у него и народ был сыт, и мебель в кабинете стояла прочная, а у гуманнейшего Манилова люди перебивались с хлеба на квас и рядом с изящным шандалом, украшенным перламутровым щитом, ставился на стол засаленный медюк- инвалид . А то был еще та кой полковник Кошкарев, что разорил и себя, и своих крестьян единственно потому, что задался целью цивилизовать их по всем правилам бюрократического прогресса с «главными счетными экспедициями», «комитетами сельских дел», «комиссиями построений» и т.д, что было ненавистно Николаю Александровичу: он был равнодушен к краснобайству, презирал бумагу и ценил только живое, быстро и не посредственно творимое дело. Вот точка зрения, с какой Алексеев был и остается незаменимым человеком, особенно в думе своего времени, — вялой и пустословной. До Алексеева московская дума изобиловала Кифами Мокиевичами; уж и за то спасибо Алексееву, что он извлек из обращения этих последних вместе с их утомительными разглагольствованиями.
Помню, как разыгрывалась серия алексеевских инцидентов по вопросам о бойнях и канализационном займе. Заседание 19-го мая 1892 года привлекло массу публики. Центром его программы предполагалось разбирательство протеста двадцати трех членов оппозиции против чересчур произвольного разрешения городским головою вопроса о семимиллионном городском займе. Члены оппозиции играли в этой истории, при всей благонамеренности своих притязаний, довольно комическую роль. Наскучив бесконечными и бесплодными прениями по канализационному вопросу, безрезультатно вращавшемуся в области – «с одной стороны, надо признаться, но с другой, нельзя не сознаться», — городской голова в один прекрасный день воспользовался отсутствием в думском заседании членов оппозиции, чтобы провести роковой вопрос.
С этого дня начались протестующие отдельные мнения и заявления гласных о самоуправстве городского головы, а также отказы от звания гласного. Ушли из думы М.П.Щепкин , А.Н.Маклаков , К.Ф.Одарченко; дума всех благодарила за прежнюю деятельность, но никого не удержала. Алексеев кланялся, говорил два — три прочувствованных слова на тему «прощения просим … ходите почаще, без вас веселей», и тем дело кончалось. Газеты в большинстве высказались за оппозицию и порицали поведение городского головы. Но «не страшили его громы газетные, а думские держал он в руках!» Многих из членов оппозиции я знал как людей умных, честных, благожелательных и благонамеренных; самоуправство мне принципиально антипатично, и потому явился я слушать думское заседание, настроенный скорее против Алексеева, чем за него, но вышел из заседания под совершенно другим впечатлением. Не то, что Н. А. Алексеев убедил меня, как и всю остальную публику, в закономерности и справедливости своего поведения. Он никого ни в чем не убеждал; напротив, снял острый вопрос с очереди, перевел его с первого места на последнее, так что многие гласные, наскучив ожидать прений, поразъехались. Потребное для «постановки вопроса» число гласных 90 оказалось в недочете. Пришлось перенести вопрос на следующее заседание, чего председателю и хотелось. И. И. Шаховской потребовал:
— Объясните мне, г. городской голова, на каком основании нарушили вы установленный порядок заседания? Закон предписывает точное исполнение предназначенной программы. Я протестую и прошу занести мои слова в журнал. На это Алексеев ответил весьма хладнокровно:
Занести в журнал можно. Отчего не занести? Что же касается до объяснения, то и объяснить можно. Порядок заседаний устанавливается председателем и есть его исключительно дело. Так я поступал, поступаю и намерен поступать впредь. Объявляю заседание закрытым
Словом, человек самым дерзким образом бросил в глаза почтеннейшей публике свое «как хочу, так и делаю!» И подтвердил все устные и печатные речи о нем. И тем не менее опять скажу, публика осталась на его стороне, а не стала за «униженных и оскорбленных» думцев.
Юмор, немножко грубоватый, но едкий и меткий, также имелся в его арсенале. Помню, как — то раз речь шла о холодильной машине, приобретенной городом для боен и уже принятой от Доброва и Набгольца, исполнителей заказа. Между тем машина оказалась негодною или, как говорили в заседании техники — специалисты, полугодною; она была недурна для сжатия воздуха, но не годилась для охлаждения его. Говорено было на эту тему очень много и убедительных и горячих слов, но все эти слова не касались сути дела, скользили по его поверхности.
-Позвольте, — сказал Алексеев, — я не техник и подробностей машинного дела не понимаю. Да заседание не для подробностей и собрано. Господа члены технической комиссии говорят, что машина негодна?
— Полугодна.
-Значит, негодна. Полугодную машину мы не заказывали Заказывали годную . Вернуть ее Доброву и Набгольцу.
— Они не примут.
— А у нас их залог есть; мы из залога 6000 рублей удержим.
— Я бы желал знать, зачем понадобилась эта машина? -уязвил кто — то из техников.
— Затем, что техникам свойственно увлекаться, — нравоучительно заметил Алексеев, — чего, кажется, проще: набил погреб льдом и охлаждай телятину сколько угодно. Но у техника явилась идея о холодильной машине. Что же, опыт интересный, смета позволяла — заказали машину. Принимаем. Хороша машина? Техник в восторге. Он добился исполнения своей идеи и доволен. Приходят другие техники с другими идеями и говорят, что машина негодна или полугодна, что опять — таки, повторяю, по — моему, значит негодна. В конце концов мы благодаря техническим увлечениям при нуждены или приобрести новую машину, или … все — таки набить погреб льдом, когда Бог зиму пошлет.
Н. А. Алексееву давало значительный перевес над большинством его оппонентов , между прочим, и то обстоятельство, что он всегда знал , к каким выводам и какими путями будут гнуть его противники, строя практику по предвзятой теории; они же его путей путей и выводов предвидеть были не в состоянии, как нельзя вообще предвидеть путей и выводов человека, если его мысль работает не по кодексу теоретических отвлеченностей, но в подчинении живым запросам насущных практических интересов, гибких и легко изменчивых обстоятельств. Алексеев играл с думою всегда наверняка, зная наизусть все ее карты, а свою сдачу он держал закрытою и крепко зажав ее в кулаке. Так играл и выигрывал И так слагалась думская эпоха, которую одни зовут «золотым веком московского самоуправления», а другие, наоборот, «алексеевским террором» .
Публикацию подготовила Людмила СМИРНОВА
Текст был опубликован в газете «Россия» №15 за 7-13 апреля 1993 года