Недавно, беседуя с моим однокурсником Юрием Захаренковым (через полвека после окончания физфака МГУ), я узнал, что архив, оставшийся ему от отца, содержит объяснительную записку академика А. Д. Сахарова от 29 июля 1968 года (см. ниже). Это, вероятно, последний официальный документ Сахарова, написанный в качестве заместителя академика Ю. Б. Харитона — научного руководителя первого советского центра по разработке ядерного оружия (ныне РФЯЦ-ВНИИЭФ в Сарове).
Предмет записки — статья Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», опубликованная за рубежом. Статья эта стала поворотным событием в жизни Андрея Сахарова и, думаю, в мировой истории1. Я попросил Юрия рассказать об отце — Александре Дмитриевиче Захаренкове, видном участнике Советского Атомного проекта, сохранившем ценный исторический документ, и об обстоятельствах его появления.
Юрий Захаренков: Чернобыль — последняя командировка отца
Отца я очень любил и всегда считал, что мне повезло родиться в такой счастливой семье. В детстве я гордился его спортивными успехами — в Сарове он был капитаном хоккейной и футбольной команд. Еще подростком он играл в молодежной сборной Москвы, а в зимний сезон 1945–1946 годов — в хоккейной команде «Крылья Советов» с самыми известными игроками.
Жизнь отца круто переменилась в 1946 году, когда в числе первых участников разработки ядерного оружия он прибыл в засекреченный город Саров, удаленный со всех карт страны, и там был создан первый оружейно-ядерный центр, названный КБ-11 (он же Арзамас-16, а ныне ВНИИЭФ).
Сорок лет спустя, 5 мая 1986 года, через девять дней после Чернобыльской катастрофы, на место страшных событий — в город-призрак Припять в 25 км от атомной электростанции — прибыла правительственная комиссия. В комиссию входил и мой отец, 65-летний заместитель министра среднего машиностроения. Все вещи прибывших забрали на военном аэродроме и выдали спецодежду в целлофановом пакете. Эта процедура повторялась каждый вечер. Тридцать дней комиссия занималась разработкой и осуществлением плана по ликвидации последствий страшного бедствия. Тридцать дней срочной спасательной работы, кошмарных новостей о результатах действия радиации, изливающейся из руин четвертого реактора станции. Ад на земле.
Радиация Чернобыля не пощадила и отца. Год спустя он потерял сознание и был доставлен в реанимационное отделение спецбольницы Кремля в минуте езды от Красной площади. Главный хирург сообщил, что у отца рак, собираются начать химиотерапию, но надежды нет, ему осталось жить две или три недели.
Спортивная подготовка, вероятно, помогла отцу нарушить этот прогноз, и почти два года он жил по четырехнедельному циклу: одну неделю в больнице, чтобы получить химиотерапию, три недели дома. Лишь за три месяца до смерти ему разрешили уйти в отставку. В конце марта 1989 года он позвал нас — маму и меня с женой — в больницу. Очевидно, хотел попрощаться. Мы видели это в его глазах, понимали его без слов. Расспрашивал о внуках, о наших планах и достижениях. Он умер на следующий день…
Какие мысли владели отцом в его последней командировке и в последующие месяцы, как оглядывал он свой жизненный путь, он мне не говорил. Постараюсь суммировать характер и жизненную позицию отца, исходя из многолетнего общения с ним и наблюдением за его поступками. При этом, разумеется, секретность его работы накладывала большие ограничения, но с ними я знаком с самого рождения — родился в Сарове в 1948 году, в бывшей конюшне еще не до конца разрушенного монастыря (хотя в свидетельстве о рождении написано, что родился в Москве), за год до испытания первой советской атомной бомбы.
Есть такая тройная формула счастья: не за что каяться о содеянном в прошлом, благополучие в настоящем и уверенность в будущем. Вплоть до Чернобыльской катастрофы жизнь отца отвечала всем трем условиям. Во время войны он работал, изобретая и испытывая новые конструкции особо мощных зарядов и составы взрывчатки в Особом конструкторском бюро НИИ-6, откуда его отправили в секретный Саров.
Настоящее вполне благополучно: хорошая квартира в Москве, персональная министерская машина с шофером круглосуточно, другие удобства (включая любые билеты в театры и на спортивные мероприятия). Дети уже взрослые со своими семьями. Любимая жена, поддерживающая его во всем в течение уже 45 лет. Работа тоже приносила удовлетворение, хоть это уже было не азартное увлечение изобретателя и конструктора его молодых лет. Теперь он руководил созданием мощного оружия, помогая стране сдерживать враждебный капиталистический Запад. Хочешь мира — будь сильным.
А вот будущее виделось уже иным. В Чернобыле страшная правда предстала перед ним. После многих лет напряженной работы на благо своей стране он осознал, что страна предала его, как и многих других людей, принеся своим гражданам огромные страдания. Все эти годы он верил, что советское правительство не допустит, чтобы ядерная энергия причинила вред людям. И уж тем более не внутри своей страны…
Невыполненное поручение
В чернобыльской командировке проявились чувство личной ответственности отца за порученное ему дело, работоспособность и чувство долга. Вероятно, именно эти качества поспособствовали тому, что в конце 1967 года отец неожиданно для себя получил назначение на должность заместителя министра среднего машиностроения. Основным кандидатом на эту должность тогда считался генерал Е. А. Негин — главный конструктор из Арзамаса-16.
Министр Е. П. Славский, однако, предпочел отца. Возможно, он его отметил еще в 1961 году, когда отец в составе министерской команды делал 15-минутный доклад для Хрущёва перед испытанием Царь-бомбы. По рассказу отца, руководителя страны особенно заинтересовала необычность фамилии «Захаренков»: ведь если русский, то Захаров, если украинец, то Захаренко? Отец объяснил, что прадед из Смоленской деревни пошел навстречу капризу невесты, не желавшей носить ту же фамилию «Захарова», что и половина деревни. Хрущёву этот рассказ очень понравился (уж не знаю, сыграло ли это роль в награждении отца геройской звездой после испытания Царь-бомбы).
К 1967 году для отца уже не оставалось по-настоящему интересных задач в ядерно-оружейном деле, а переключение с инженерно-конструкторской работы на высокоадминистративную открывало новые возможности применения своих способностей. Сразу после переезда в Москву, в ноябре 1967 года, ему поручили посетить все объекты и «вручать красные знамена», чтобы он познакомился со своим новым хозяйством. На это ушло около месяца. Рассказывая мне о своих впечатлениях, он испытывал возбуждение от масштаба задач, — под его началом оказалось около миллиона сотрудников.
В первый год работы на новой должности отец получил, однако, поручение, которое не выполнил и о котором рассказал мне в последние месяцы жизни, уже в отставке. И показал два документа, которые держал в ящике своего стола.
Первый документ — рукописный лист, подписанный академиком А. Д. Сахаровым 29 июля 1968 года (рис. 1): по сути, «объяснительная записка», в которой Сахаров подтвердил, что действительно написал статью, опубликованную незадолго до того на Западе, и берет на себя ответственность за все содержащиеся в статье выводы.
Записку эту отцу передал министр Славский, сказав: «Сахаров — ваш сотрудник, поэтому вы должны решить, что с ним делать». И передал также «докладную записку» от замминистра по кадрам (рис. 2) с предложением «обсудить недостойное советского академика, трижды Героя Социалистического труда, Лауреата Ленинской премии поведение Сахарова А. Д. на Коллегии Министерства, потребовать от него объяснения, и если он не осудит свои действия и публично в печати не откажется от „трактата“, уволить из нашей системы и войти в инстанции с предложением о лишении его высоких наград Родины».
Отец с большим уважением относился к заслугам Сахарова и хорошо его знал. Что же касается «трактата», то вряд ли отец вчитывался в него, считая, думаю, что физик вышел далеко за пределы своей компетенции. Однако отец решил ничего не делать и положил полученные два документа «под сукно». Об этом поручении он больше не говорил со Славским, и тот тоже не спрашивал.
Два упомянутых документа впервые публикуются здесь.
Юрий Захаренков, пенсионер, ранее работал в отделении квантовой радиофизики ФИАН,
Ливерморской национальной лаборатории, Raytheon Company
Глубокоуважаемый Ефим Павлович!
Передаю Вам последний вариант моей статьи, очень близкий к переданному в ЦК 15 июля.
Вариант «Нью-Йорк Таймс», если судить по передаче Г.А. [Голоса Америки], практически соответствует более раннему варианту статьи, законченному мною к середине июня. Этот же вариант был, по-видимому, использован в сокращенной голландской «бульварной» публикации.
Первый вариант статьи был написан мною без обсуждений с кем-либо в апреле, а в мае-июне в результате личного и заочного (т. е. «по цепочке») обсуждения с рядом заслуживающих доверия и квалифицированных товарищей в текст был внесен ряд фактических и, главным образом, редационных исправлений и уточнений. Направление этих уточнений Вы можете видеть из сравнения вариантов от середины июня и 15 июля.
29/VII-68 С уважением А. Сахаров
Из «Воспоминаний» А. Д. Сахарова
В последней декаде июля (точной даты я не помню) меня вызвал к себе Славский. На столе перед ним лежал перевод моей статьи из голландской газеты.
— Ваша статья?
Я просмотрел, сказал:
— Да.
— Это то же самое, что вы послали в ЦК?
— Не совсем, я несколько переработал.
— Дайте мне новый текст. Может, вы сделаете протест, заявите, что за рубежом опубликовали предварительный вариант без вашего разрешения?
— Нет, я этого делать не буду. Я полностью признаю свое авторство опубликованной статьи, она отражает мои убеждения.
Несомненно, Славский очень хотел, чтобы я выступил с хотя бы частичным протестом по поводу опубликования моей статьи за рубежом, пусть даже по поводу второстепенных редакционных неточностей. К счастью, я не попал в эту ловушку. С явным неудовольствием Славский продолжал:
— Сегодня мы не будем обсуждать ваши убеждения. Секретари обкомов звонят мне, оборвали ВЧ, они требуют, чтобы я не допускал контрреволюционной пропаганды в своем ведомстве, принял жесткие меры. Я хочу, чтобы вы подумали об этом, о том положении, в которое вы ставите всех нас и себя в первую очередь. Вы должны дезавуировать антисоветскую пропаганду. Я прочитаю ваш исправленный вариант. Я жду вас у себя через три дня в это же время.
Через три дня он сказал:
— Я прочитал, это практически то же самое. В вашей статье очень много вредной путаницы. Вы пишете об ошибках культа личности так, как будто партия не осудила их. Вы пишете о привилегиях начальства, но ведь и вы сами пользовались этими привилегиями. Люди, несущие на себе такую колоссальную ответственность, такую непомерную нагрузку, должны иметь какие-то преимущества. Это всё для пользы дела. Вы противопоставляете начальству интеллигенцию. Но разве мы, руководители, не есть истинная народная интеллигенция? Ваши рассуждения о конвергенции — абсолютная утопия, глупость. Нет никакой гуманизации капитализма, нет никаких социалистических черт в их социальных программах, в акционерном соучастии — и нет никакого госкапитализма в СССР. От преимуществ нашего строя мы никогда не откажемся. А капиталистам конвергенция ваша тоже ни к чему. Партия осудила ошибки культа личности, но без жесткой руки нельзя было сделать огромное дело — восстановить разрушенное войной хозяйство, ликвидировать американскую атомную монополию — вы тоже приняли в этом участие. Вы не имеете морального права осуждать наше — сталинское — поколение за его ошибки, за допущенную жестокость. Вы пользуетесь плодами нашего труда, наших жертв! Конвергенция — утопия. Мы обязаны быть сильными, сильней, чем капиталисты — тогда будет мир. В случае войны, в случае применения капиталистами ядерного оружия против нас мы обязаны немедленно и без колебаний применить всю нашу силу — и не только против стартовых позиций, а против всех объектов, которые нужно уничтожить для победы.
Насколько я понял и помню, речь шла только об ответном ядерном ударе, но сразу — максимально сильном, включая города и промышленные центры противника; и самое главное — Славский совершенно обошел вопрос о том, что, кроме нашей силы, может способствовать предотвращению войны. Ясно, что в мире, полном противоречий, конфликтов и недоверия, в мире, где силой располагают обе стороны, голая сила — слишком ненадежная гарантия мира и разумности политики. Славский игнорировал как глупость мои рассуждения об открытом обществе, отказе от противостояния, сближении. Я сказал, что в своей статье я писал об опасности для человечества подобного подхода — без свободы мнений, без открытого обсуждения вопросов, от которых зависит судьба человечества, решаемых в тиши кабинетов принявшими на себя бремя ответственности (и привилегий) людьми. В конце разговора я поднял вопрос о Чехословакии. Есть ли гарантия против интервенции в эту страну? — это было бы трагедией. Славский сказал, что вопрос о Чехословакии обсуждался в ЦК, вооруженное вмешательство исключено, если в Чехословакии не произойдут открытые контрреволюционные акты насилия, подобные тем, которые имели место в Венгрии. Никакие разговоры, собрания, заявления нас не волнуют. (21 августа всё это оказалось ложью, но, быть может, решения были приняты уже после нашего разговора; кроме того, Славского, вероятно, не допускали до обсуждений на самом высшем уровне.)
Я столь подробно пересказал свой разговор со Славским, так как это было почти единственное относительно серьезное обсуждение «Размышлений» (и вообще моих выступлений на общественные темы) с представителем власти.
Через пару недель Ю. Б. [Харитон] вызвал меня к себе домой и сказал, что Ефим Павлович (Славский) просил меня не ездить на объект.
Андрей Сахаров. Воспоминания. Т. 1.—М.: Время, 2006.— С. 623–627
Комментарий историка
Из содержания записки Сахарова ясно, что к работе над статьей он относился очень серьезно, стремясь точно изложить свое понимание проблемы войны и мира. И при этом не стараясь соответствовать «генеральной линии партии», генеральским привычкам правительства и прочим неписанным советским приличиям.
Проблема войны и мира, а точнее, угроза мировой ядерной войны, резко обострилась к 1967 году в связи с перспективой развертывания нового — противоракетного — вида оружия и неизбежной гонки вооружений в новой области. Оборонительное вроде бы по своему назначению оружие значительно увеличивало вероятность мировой ядерной войны. Таково было мнение не только Сахарова, но и его коллег-физиков среди экспертов по стратегическому равновесию, включая научных руководителей обоих военно-ядерных центров СССР — академиков Ю. Б. Харитона и Е. И. Забабахина. Советские руководители не прислушались к этому мнению, а поверили на слово инженерам-разработчикам ПРО, которые обещали создать прочный противоракетный зонтик. Этот «экспериментальный факт» и побудил Сахарова внимательно проанализировать внешне- и внутреннеполитические причины возникшей грозной ситуации. Его статья «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» стала итогом этого анализа2.
В историческом анализе, однако, нуждается тот факт, что, несмотря на «недостойное поведение» советского академика, публичные оргмеры, предложенные компетентным товарищем Л. Мезенцевым, не были приняты, и министр Средмаша не потребовал от своего нового заместителя выполнить данное ему поручение. Сам же министр не публично — и не лично, а через Харитона — попросил лишь Сахарова оставаться в Москве.
Почти год 47-летний академик пребывал в московской «ссылке» безработным, хоть и при своей средмашевской зарплате. Он входил в высшую номенклатуру, и решение относительно него принималось на высшем уровне. Особых оснований для недовольства у Сахарова не было. Свой морально-профессиональный долг он выполнил и мог заняться чистой наукой. И занялся. В сентябре впервые участвовал в международной научной конференции (в Тбилиси), где сделал доклад о гравитации как упругости вакуума. Эта идея Сахарова произвела столь сильное впечатление на Джона Уилера, что он пять лет спустя включил ее в знаменитый учебник «Gravitation» (1973, совм. с Ч. Мизнером и К. Торном).
Но в конце 1968 года Сахарову стало не до науки — тяжело заболела его жена и спустя несколько месяцев умерла. Младшему из их троих детей было одиннадцать лет. Несколько месяцев Сахаров «жил как во сне, ничего не делая ни в науке, ни в общественных делах». Жене он посвятил статью 1969 года «Антикварки во Вселенной».
Тогдашнее душевное состояние Сахарова помешало ему заметить (или запомнить), что у него обнаружился именитый союзник в Академии наук. 7 мая 1969 года П. Л. Капица послал Сахарову текст своего выступления, в котором предложил обсудить на заседании Президиума ту самую статью, объяснив свое предложение: «Как хорошо известно, борьба взглядов является основой развития любого творчества, и как пример ее боязни, которая сейчас развилась у наших работников общественных наук, является их отношение к хорошо известной статье академика А. Д. Сахарова. Один из вопросов, поднятых в этой статье, касается тех принципов, на которых должны основываться взаимоотношения капитализма и социализма, чтобы не возникла ядерная война, которая, несомненно, кончится мировой катастрофой. В современных условиях этот вопрос является исключительно важным, так как его правильное решение определяет возможность существования всего человечества. Известно, что за рубежом эта статья в самых разнообразных слоях общества тщательно анализировалась и выявились сторонники и противники выдвинутых Сахаровым предложений по вопросу взаимоотношений двух систем. Очевидно, что только в процессе обсуждения этих вопросов можно найти жизненное решение поставленных вопросов. Поэтому совсем непонятно, почему наши идеологи до сих пор игнорируют рассмотрение поднятых Сахаровым вопросов».
Плохо Сахаров запомнил и обстоятельства своего возвращения в ФИАН — той же тяжелой для него весной 1969 года. 15 апреля он написал заявление директору ФИАНа: «В настоящее время я фактически не работаю по линии Министерства Среднего Машиностроения на работе, бывшей моим главным делом в 1948–68 гг. В ФИАНе предполагаю работать в области теории элементарных частиц. Мне потребуется некоторый срок для ликвидации пробелов в моих знаниях в этой области. Прошу официально запросить Министерство Среднего Машиностроения о моем переводе в ФИАН».
Понадобилось и заявление в Средмаш, на черновике которого изображено нечто змееподобное и слегка напоминающее ВПК (рис. 3).
Наконец 3 июня 1969 года Сахарова выпустили из закрытого мира секретной техники в мир открытой науки. Он вернулся в ФИАН, где начинал свой путь в физике. Но физикой не ограничивался, а включился в открытую защиту прав человека, уже понимая связь этой гуманитарной сферы с проблемой ядерной войны и мира. Двигал им проведенный военно-политический анализ и моральное чувство профессиональной ответственности эксперта по стратегическому равновесию.
И всё же до начала громкой публично-государственной травли прошло четыре года. Почему?
Академик мог думать, что его невидимо охраняли трижды геройские заслуги «отца советской водородной бомбы», но вряд ли он догадывался, что его «недостойная» статья произвела сильное и действенное впечатление на советских правителей.
Еще до того, как он отправил текст этой статьи в ЦК, там, благодаря усилиям КГБ, уже читали раннюю версию этой статьи. 29 мая Брежнев дал указание членам Политбюро «Прошу ознакомиться» (рис. 4).
А 1 июля президент США Джонсон объявил о советском согласии начать переговоры по ограничению противоракетного оружия — переговоры, от которых ранее советские руководители категорически отказывались. С этого началась так называемая разрядка международной напряженности, плодами которой стал договор 1972 года, обеспечивший мораторий на ПРО, а также Хельсинкские соглашения 1975 года, связавшие международную безопасность с защитой прав человека.
Почему возмутительно открытое выступление Сахарова в самиздате оказалось более убедительным для советских руководителей, чем деловито-четкие и ясные доводы в его обстоятельном секретном послании за год до того?
Знакомясь с протоколами заседаний Политбюро и с уровнем тамошних обсуждений, трудно представить, что политбюрократы начали вдумываться в доводы академиков о ракетно-ядерных делах. Скорее лишь авторитет «отца советской водородной бомбы» и его немыслимая решимость побудили кремлевских вождей изменить свою позицию. До кремлевских вождей дошло, что лишь очень серьезная причина могла подвигнуть уравновешенного академика на такое. И они — вопреки своей рабоче-крестьянской логике — согласились на переговоры об ограничении ПРО.
Уже одним этим Сахаров заслужил Нобелевскую премию мира (присужденную ему в 1975 году), а также и Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». Советское жюри по Ленинским премиям, однако, решило иначе и присудило премию товарищу Брежневу.
Геннадий Горелик, историк науки, автор книги «Андрей Сахаров. Наука и свобода» (ЖЗЛ, 2010)
1 Горелик Г. Сахаров, «таинственный и загадочный» // ТрВ-Наука от 18.05.2021. trv-science.ru/2021/05/saxarov-tainstvennyj-i-zagadochnyj/
2 Горелик Г. ПРО et contra. Противоракетная оборона и права человека // ТрВ-Наука от 22.05.2018. trv-science.ru/2018/05/22/protivoraketnaya-oborona-i-prava-cheloveka;
Горелик Г. 50 лет «Размышлениям…» Андрея Сахарова о прогрессе, мире и свободе // ТрВ-Наука от 17.07.2018. trv-science.ru/2018/07/17/50-let-razmyshleniyam-saxarova/
Фото на «открытии» публикации: А. Д. Сахаров на съезде народных депутатов СССР
ИСТОЧНИК: Троицкий вариант https://trv-science.ru/2023/02/nedostojnoe-sovetskogo-akademika-povedenie-saxarova/#lightbox-gallery-1/1/