24.08.2023

Сказка о гаммельнском дудочнике, за музыкой которого послушно шли полчища мышей, уже не раз делалась былью — в Германии и Италии, Китае и России. Два года назад очередные «дудочники» пообещали нам от имени ГКЧП порядок и изобилие. Тогда народ за ними не пошел. Неужели все — таки может пойти? Не хочется верить.

Так открывалась первая полоса «России» №34 за 18-24 августа 1993 года

Конечно, появление этой заставки было обусловлено информационным поводом-годовщиной событий 19-21 августа 1991 года, чему посвящено первое интервью. Но не только. «Дудочник» оказывается центральным персонажем и других публикаций данного выпуска. В первую очередь- это «Политический человек»- отрывок из мемуаров драматурга Леонида Зорина, который еще в десятилетнем возрасте был представлен Горькому и стал героем его очерка «Мальчик». Однако в мемуарах Зорин пишет уже о другом. О том, как тот Горький — оппозиционер и автор «Несвоевременных мыслей» был в итоге побежден Пешковым, сделавшись «дудочником» сталинского режима.

Виктор Иваненко: «После путча я не могу смотреть на бутерброды».

В годовщину августовских событий мы не намеревались публиковать воспоминания их участников и свидетелей. Однако оказалось, что в минувшие дни те , кто называет себя оппозицией, занялись переписыванием истории. Во многих изданиях появились статьи, изображающие события двухлетней давности малопохожими на те, что были. Если верить их авторам, то никакого переворота вовсе не было. Танки на улицах — бутафория. Янаев и К, чья вина в развале Союза очевидна, спасители Отечества. ГКЧП — всего лишь инструмент управления народным хозяйством. Черное стало белым с легкой руки тех, кто, казалось, совсем недавно призывал «не переписывать историю». Поэтому мы все же решили на наших страницах предоставить слово Виктору Иваненко первому руководителю КГБ суверенной России. Он не поднимался с Борисом Ельциным на танк, не мелькал на многочисленных митингах и экране телевизора. Однако именно он был одним из наиболее информированных персонажей событий, едва не закончившихся большой кровью. В том, что этого, к счастью, не произошло, есть и его заслуга.

— 19 августа в семь утра мне домой позвонил бывший коллега по Инспекторскому управлению КГБ СССР Владимир Кулаков: «Телевизор не смотришь?» Я в это время брился, телевизор не смотрел, но тут же включил. «Создан ГКЧП, введено чрезвычайное положение ….» Мы обменялись мнениями: что происходит, насколько это соответствует закону. Закон о чрезвычайном положении — кем и при каких обстоятельствах оно вводится мы знали хорошо. Обсудили судьбу Горбачева: его или нет в живых — «шлепнули» или посадили. Обоюдное мнение однозначное — затеяна жесткая авантюра, которая может закончиться плохо. Все это, честно сказать, было неожиданным.

 — Неужели не было хотя бы косвенных сведений о подготовке путча? Тем более для вас, человека очень информированного, генерала КГБ?

-Задним умом мы все сильны. Неожиданность августовских событий мне в вину ставили не раз, видимо, действительно это мой прокол, но надо сказать, что в системе КГБ я был в своеобразной изоляции. Мало кто помнит, что КГБ России был создан за три месяца до путча — 6 мая 1991 года — с единственным сотрудником, исполнявшим обязанности председателя.

 Сначала КГБ России пытались сделать карманным, этаким троянским конем в лагере демократов. Когда после наших публичных выступлений иллюзии на этот счет развеялись, нас окружили «санитарным кордоном» и стали вести какую — то игру.

На самом деле я был полководцем без армии. Два месяца пришлось вести переговоры с Крючковым об увеличении штатов российского КГБ с 23 до 300 человек. Он подписал этот приказ только 17 августа. Было много недоверия и со стороны радикальных демократов. У меня же все мысли были о том, как быстрее раскрутить машину российской госбезопасности, чтобы у России появился свой инструмент защиты государственности.

 Отдельные тревожные сведения, что на осень готовится какая — то акция, мирное наступление, до меня доходили. Планировалось, используя недовольство трудящихся, произвести направленный социальный взрыв, который смел бы и Горбачева, и Ельцина. Но такой сценарий требовал неторопливой, хорошей подготовки, поскольку многое оставалось неясным: взорвутся массы или нет, за кем пойдут. Он обсуждался в парткоме КГБ СССР.

Вечером 18 августа, кстати, я встречал во Внукове прилетевшего из Алма-Аты Ельцина. Стояли со Скоковым, разговаривали. По пути в аэропорт ему встретилась колонна грузовиков с солдатами. Мы не придали этому значения, хотя надо было.

…Я вызвал машину, решил сначала ехать на Лубянку. Навалилось чувство не вполне понятной тревоги. Едем по Ленинскому проспекту. Внутренний голос подсказал, что лучше на Лубянку не ехать: если сценарий жесткий, то из здания можно и не выйти. Скомандовал шоферу ехать в Белый Дом.

Добрались где — то в половине девятого. Из руководства никого нет, по зданию бродят растерянные помощники. Зашел в приемную к Ельцину. Все в возбужденном состоянии, никто ничего толком объяснить не может. Пошел к Бурбулису. Его помощники, которых я хорошо знал, сказали, что он в Архангельском. Только сели поговорить, звонит сам Бурбулис, спрашивает, какая ситуация. Я ответил, что знаю только то, что видел по телевизору, сейчас буду пытаться выяснять. Положил трубку, по тому же телефону звонит Ельцин. «Что можете сказать по ситуации?». «Создание ГКЧП и Введение чрезвычайного положения противоречат закону, на улицах появляются танки.

«Как ваше мнение, где нам находиться: в Архангельском или ехать в Белый Дом?»

Я сказал, что до выяснения обстановки, видимо, лучше остаться на месте, потому что путь небезопасен. Он отбился, сказав: «Звоните, докладывайте.»

 Я выдал звонок помощнику Крючкова Дьякову. Мы вместе играли в волейбол, и я рассчитывал на его откровенность. Узнав, где я нахожусь, он среагировал испуганно: «Что ты меня спрашиваешь, звони Крючкову!» У Крючкова проходило совещание, я попросил дежурного передать, что хотел бы поговорить Владимиром Александровичем. Минут через десять дежурный соединил. Разговор врезался в память.

— Где вы находитесь?

— В Белом доме.

 На другом конце провода пауза.

— Мне ваша позиция понятна.

 — Владимир Александрович, что происходит?

-Надо наводить в стране порядок.

— Но вы понимаете, что народ выйдет на улицы?.

—За кого, за Горбачева? — он съязвил.

-Это авантюра! 

— История нас рассудит, — и он положил трубку.

У нас сложились своеобразные отношения. Было ясно, что идеологически мы противники, но есть понятие «корпоративная солидарность». С его стороны ко мне проявлялось уважение. Я объяснил ему свою позицию, что делаю ставку на избранную народом власть. Надо защитить ее от экстремистов с обеих сторон, помочь не шарахаться, а идти нормальным путем. Он это понимал и в отличие от своих замов Агеева и Пономарева не пытался меня «обломать», бороться драконовскими методами. «Я уважаю вашу позицию», — сказал он за месяц до путча, но из списка союзников вычеркнул.

 Тут же снова позвонил Ельцин. «Как?» Я пересказал разговор, что они собираются наводить порядок в стране.

«Мы приняли решение ехать в Москву, в Белый Дом. У нас готово «Обращение к народу», надо обеспечить доступ к средствам массовой информации. Около половины десятого руководство прибыло. Сразу совещание, размножили обращение, раздали его людям, собравшимся вокруг Белого дома. Выяснили, что доступа к средствам массовой информации у нас нет: многие газеты закрыты, на радио н телевидение нам дороги тоже нет.

Затем Ельцин поднялся на танк, сказал свою знаменитую речь. Вернулись, приняли решение — для передачи по стране «Обращения» максимально использовать коммуникации Белого дома.

После президентской избирательной кампании остались накатанные связи с группами поддержки. По Москве — это Гавриил Попов, группа Александра Музыкантского. Ольга Георгиевна Свиридова — скромный, незаметный человек из команды Бурбулиса (сейчас — сотрудник фонда «Стратегия»), работала с территориями. Она «села» на факсы, ксероксы, телефоны и двое суток никуда не отходила.

 — Какое было настроение в штабе обороны Белого Дома?

 Много суеты, запарки. Возбуждение было бойцовским — пусть попробуют сунуться. Все идеи максимально быстро подхватывались: поднять рабочих заводов, организовать кормежку, привлечь коммерческие службы безопасности, «афганцев» с оружием для защиты Белого Дома. Баранников с Дунаевым предложил поднять немногочисленные силы курсантов МВД России. К исходу дня 19 августа такая команда была дана. В избытке было противоречивой информации, неопределенности. Например, окружившие здание танки: то ли они нас охраняют, то ли совсем наоборот. Четкого плана обороны не было.

— В первый день штурма не ждали?

 — Серьезно — нет, скорее присутствовало удивление — почему не идут? 19 августа сложилось несколько центров противодействия путчистам. Военный образовался вокруг Руцкого и Кобца. Политико-пропагандистский — вокруг Бурбулиса, сюда же примыкал Скоков, выполнявший деликатные поручения по контактам с военными, прежде всего с Грачевым. Сильным мозговым центром были Бурбулис с Шахраем, писавшим все президентские указы.

— Чем конкретно вы занимались?

— Мне поставили задачу собирать максимально полную информацию о происходящем внутри КГБ, особенно по территориям. Я «сел» на телефоны, благо в кабинете Бурбулиса были все виды связи. Правда, выяснилось, что все они прослушивались.

 — Какие вы давали установки, к чему призывали?

 — Главное — подчиняться законно избранной власти, не выполнять требований ГКЧП. Многих руководителей территориальных управлений КГБ я знал лично, потому что работал заместителем начальника инспекторского управления. Реагировали по — разному. Одни — с явным неприятием, это в основном бывший партнабор. Отвечали, что «надо разобраться», а после разговора звонили Крючкову. Когда почувствовал бесплодность попыток охватить все регионы по телефону, позвал своего помощника Андрея Пржездомского. «Давай телеграмму за моей подписью». Он набросал текст.  вставили туда «Обращение», написали на бланке «Исходящая шифртелеграмма». Мы не знали, что зампред КГБ Агеев дал команду 8-му Главному управлению принимать только депеши, исходящие от ГКЧП, поэтому наша телеграмма была арестована. У Баранникова спросил, есть ли у него независимые каналы связи. Оказалось, есть — милицейские телетайпы. Затребовали черновик нашей телеграммы, переписали в два адреса — милиции и госбезопасности и за двумя подписями отдали Ерину. Он запустил телеграмму вечером 19-го.

— Со второй попытки она дошла до адресатов?

 Из милиции ее принесли всем руководителям региональных управлений. Кто то, как, например, Теплов из Саратова, тут же перебросил ее Крючкову. «Настучали» многие бывшие друзья. Человек пять — шесть уже на следующий день, 20 августа, собрали личный состав и зачитали телеграмму. Некоторые положили «под сукно» и вытащили лишь 22-23 августа. Всех выдергивали то на заседания, то к Ельцину. Только вернулся с заседания Президиума Верховного Совета, как отрубили телефоны, правда, всего в пяти — шести кабинетах: у Ельцина, Силаева, Бурбулиса, Руцкого, Хасбулатова. Но можно было пойти в соседний кабинет и звонить оттуда. Получилась глупость какая-то, мелкая па кость! Уж отключать, так все телефоны Белого Дома.

 — Как прошла первая ночь — с 19 на 20 августа ? Каким было психологическое состояние центра сопротивления?

 — Состояние неопределенности. Народу вокруг здания собралось совсем не так много, как сейчас кажется. Я чувствовал, что с той стороны нет четкого плана действий, идут экспромты. Слухов противоречивых, дурацких было в избытке. Например, Константин Иванович Кобец задвинул про 103 — десантную дивизию КГБ . «У меня радиоперехват, дивизия вошла в Москву!» Это же 10 тысяч штыков — страшное дело! Звоню, проверяю. Два крупных начальника в КГБ СССР в один голос уверяют, что дивизия с места не снималась, находится в Витебске.

20-го скорость событий увеличилась. Масса самых разных дел, поручений, звонков, захлестывавших друг друга. Бурбулису пошли звонки от руководителей иностранных государств: Миттерана, Буша, Мейджора. Приходилось бегать, находить представителя МИДа, организовывать линию информации, искать переводчика («Справишься? Давай, садись!»), параллельные наушники для Ельцина. Не скажу, что все это была моя работа, я кого-то на кого — то «замыкал», перебрасывал.

Или, например, 19-го пришли ребята, предложившие выходить в эфир с резервной радиостанции. Это радиостанции на особый период. Они законсервированы, но в полном порядке. Охраняют их бабушки- вохровки, нужно взять с десяток автоматчиков, и мы сможем выходить в эфир. Начали прорабатывать план проникновения. Баранников не смог силы выделить, отослал меня к Бойко (сейчас начальник управления по охране Белого Дома). Тот ответил: «Ну, че я буду с охраны снимать?» Проблема перешла на 21 число, да так и застряла. 20 числа больше думали о штурме…

-Когда впервые возникла угроза штурма?

— В первой половине дня 20-го. Кажется, Юрий Скоков добыл информацию, что прорабатывается план захвата Белого дома. Время «Ч» — вечер 20 августа. Начали выяснять эти планы. Как раз в это время подошел Бурбулис и предложил отработать тактику морального давления на руководителей силовых структур.

-Уверенности в их нейтралитете, лояльности к российским властям не было?

 -Нет. Это сейчас, после драки, все герои, а тогда все вибрировали, выжидали. Прошелся по среднему звену КГБ. Все сидят на местах, слушают радио, Подготовки никакой. Во второй половине дня получаю информацию, что в здании клуба имени Дзержинского развернуты 12 групп фильтрации, которые после штурма должны нас  «фильтровать». Позвонил для проверки начальнику военной контрразведки Жардецкому. Он ответил туманно, что команд пока никаких нет, и якобы для помощи по охране Белого Дома решил прислать генерала Гущу. Тот появился в кабинете Кобца и предложил: «Давайте я человек 50 своих для порядка введу, а то у вас тут масса вооруженных людей». Тут меня что — то кольнуло. Это был тактический ход. Еле отговорили от этой затеи.

 Потом появился генерал Лебедь. Я видел, как он входил в здание: женщины дергали его за рукав, плевали. Вошел в камуфляжной форме, шнурованных ботинках, хмурый. Представился, я тоже. Реакция странная: « А, и КГБ здесь». Разговора содержательного не получилось. Я понял, что он приехал ради рекогносцировки. Скопление народа перед зданием произвело на него сильное впечатление.

 В самом здании КГБ, можно сказать, во вражеском окружении находился еще один центр сопротивления. Здесь в двух кабинетах размещались мои сотрудники во главе с Владимиром Поделякиным. В кабинетах напротив сидели вооруженные автоматчики из Управления по борьбе с организованной преступностью. Случайность или форма давления?

 Слава Бабусенко, начальник отдела правительственной связи, узнал, что Крючков дал команду найти специалистов по подземным коммуникациям, которые знают все под Белым Домом. Дальше сообразить не стоило труда. Первая версия — хотят обрезать перед штурмом коммуникации: свет, связь, вторая — разрабатываются маршруты для групп захвата.

Мы в который раз встретились с Кобцом, Стерлиговым, решили выставить вооруженные посты возле этих люков. На свой страх и риск я решил пойти и на военную хитрость. Зная, что связь прослушивается, я по нескольким телефонам рассказал, что эти ходы заминированы. И еще ребят попросил продублировать «утку».

— Как выглядело моральное давление. на руководителей силовых структур?

— Приведу разговор Бурбулиса с Крючковым. Они беседовали дважды. Я их соединял и присутствовал при разговоре. Владимир Александрович, это звонит Бурбулис. Имейте в виду, что вся ответственность за кровь, за жертвы ляжет на вас!» — нудным металлическим голосом.

Разговор был на равных, очень жесткий, Крючков в ответ пытался обвинять: «собрали экстремистов, вооружили их, устраиваете провокации, призываете к забастовкам!» Заканчивая, Бурбулис сказал: «Имейте в виду, мы вас предупредили!»

Я звонил Шебаршину, начальнику разведки, которому была подчинена штурмовая группа разведки. Разговор с ним был не первый, он понимал, что все происходящее — авантюра. Я просил его использовать все влияние на Крючкова, чтобы удержать от шпурма. Его отношение к штурму (дословно) — только через мой труп.

Поступила информация, что Крючков со своим заместителем Грушко поехали по улицам посмотреть, что делается. Поехали не на членовозе, а на «Волге» со шторками. Толпы на улицах, скопления народа на подступах к Белому Дому, баррикады произвели на них страшно удручающее впечатление. Наверно, где — то в этот момент у них и наступил психологический перелом. Надо благодарить Бога , что в ГКЧП не нашлось решительных людей.

 — Обычно, когда говорят о роли Ельцина в тех событиях, ограничиваются не совсем понятным словом «лидер», не давая расшифровки. Что он конкретно делал?

Множество дел: давал команды, говорил по телефону с лидерами иностранных государств, союзных республик, российских территорий, принимал доклады. При всем моем сложном отношении к нему, в тот момент он был просто молодцом, действительным лидером. Когда этот человек разгорается пламенем борьбы — он в своей стихии. Это локомотив, сгусток воли, генератор идей. Внешне он даже немного рисовался. Тогда ему было ясно — ГКЧП пошло на неконституционные действия. А значит, «наше дело правое, победа будет за нами. –

 -Говорят, мужественно вел себя Хасбулатов?

-На мой взгляд, вполне достойно. Он мобилизовал депутатов, вел заседания Президиума, важные переговоры.

 -Вы связывались н с командиром «Альфы» генералом Карпухиным?

— Да. До событий я его не знал. По комитетскому справочнику нашел фамилию «Карпухин» и позвонил. Разговор был достаточно короткий. Я сказал, что в Белый Дом поступает очень тревожная информация, что группа собирается штурмовать. Призвал не ввязываться в авантюру. Он уверял, что штурмовать не пойдет. Пока мы говорили, надо мной нависла буквально толпа людей, в том числе корреспонденты, все жадно слушают. Вот, говорю, командир «Альфы» дал заверения, что группа не пойдет штурмовать. Поверили, однако, далеко не все. Тут, кстати, в кабинет зашли Яковлев с Шеварднадзе.

— Они что — то конкретное делали?

— Это был политический ход, смысл его — показать, что мы с вами. А некоторые, наоборот, сбежали в самый ответственный момент. После визита к Ельцину вернулся Бурбулис. «Силаев, — говорит- только что заходил к Ельцину. Сказал: « Прощайте , Борис Николаевич ! » Сел в машину и уехал».

 Поздно вечером к нам в кабинет зашел Александр Коржаков (начальник охраны Президента) и сказал, что они с Президентом идут на объект 100. Это бункер гражданской обороны под Белым домом.

— Вы сказали, что Бурбулис с Крючковым говорил дважды. О чем был второй разговор?

— Я еще раз позвонил в приемную, дежурный ответил, что Владимир Александрович спит, я попросил поднять и передал трубку Бурбулису. Минут через пять Крючков подошел. «Владимир Александрович, я же вас предупреждал! Почему обстановка нагнетается?» «Спите спокойно, штурма не будет», — ответил Крючков. Голосом пожилого, уставшего человека, как сказал Бурбулис.

 -Но обстановка нагнеталась даже после того, как руководство уже знало, что штурма не будет. Не было ли нагнетание сознательным, хотя бы потому, что победа будет выглядеть весомее, когда враг такой страшный?

— Отчасти. Нагнетание шло постоянно. Можно вспомнить дурацкие команды: «Отойти от стен — чтобы не задело осколками, женщинам покинуть здание, раздать противогазы!» Когда я говорил, что штурма не будет, на меня посматривали косо, особенно Руцкой.

Ложной, но серьезной по тяжести информации было много. В кабинет Бурбулиса забежал Кобец. По его словам, с задней стороны здания 300 молодых, спортивного вида парней с большими сумками просочились через толпу. Одеты в гражданское, «в джинсах», как говорит Константин Иванович.

Если это на самом деле так, это штурм. Бросились проверять, никого. Бурбулис на взводе звонит Кобцу: «Ваша информация не подтверждается!» — «Ну и хорошо, что не подтверждается». Во вторую ночь никто глаз не сомкнул. Утром 21-го нас собрал Ельцин: Хасбулатова, Бурбулиса, Силаева, Руцкого и меня. Мы с Руцким вошли чуть раньше остальных, я дремал в кресле. Руцкой предложил тонизирующие таблетки: «Помогает, спать не хочется». Ельцин выдал звонок Крючкову. «У нас собирается заседание Верховного Совета. Явитесь на заседание и дайте объяснение народным депутатам России!» Крючков пообещал.

Затем зашел разговор о необходимости выделить самолет и лететь в Форос к Горбачеву. Ельцин сказал, что лететь нужно ему. Мы в один голос отговаривали, мало ли что может случиться. «Нет, полечу я!» Он уже начал немного рисоваться, кокетничать. Тем не менее мы настояли, что полетят Руцкой, Силаев, представители общественности, по ходу еще свита набилась. Мне дали команду выйти на Московский округ ПВО и отслеживать полет, чтобы в пути ничего не случилось.

Я связался с командующим Московским округом ПВО, установили самый прямой контакт и отслеживали весь полет. Он докладывал каждые 20 минут. Мы знали, что их не приняли в Симферополе, в Бельбеке дважды сесть не смогли. Напротив, кстати, сидел Егор Яковлев и с большим интересом слушал переговоры.

 Удалось связаться с председателем Верховного Совета Крыма Николаем Багровым. Договорились, что он выезжает в Форос и будет отслеживать развитие событий со стороны. Об этом «источнике» не знал никто. Именно от него стало известно, кто в какой самолет садится, какой самолет раньше вылетает. Это было очень важно.

Самолеты уже вылетели из Бельбека, когда у Бурбулиса собралось совещание. Бурбулис дал установку: надо давать правовую оценку ситуации. Степанков сказал, что возбуждается уголовное дело по статье 64 — измена Родине. Подумали, что, быть может, точнее — за превышение власти? Потом махнули рукой- он прокурор, ему виднее. До прилета оставалось минут, 40, а где содержать задержанных, еще не решили. Следственный изолятор КГБ в Лефортове сняли сразу. Недоверие к КГБ огромное, и если люди узнают, что путчисты находятся там, в цитадели КГБ, завтра же Лефортово разнесут по кирпичику.

Кто – то предложил подвал под Белым домом, где ночью 3 часа находился Ельцин. Степанков сходил туда и отказался: температура плюс 26, высокая влажность, а путчисты люди пожилые, не дай Бог, что случится. Время заставляло торопиться. Степанков поехал собирать свою бригаду для встречи путчистов во Внукове, Баранников с Дунаевым — вооруженную охрану, нужно было две машины автоматчиков. Они уехали, а места еще не было. Я сел на телефон. Замначальника ХОЗУ Совмина России Прошина спросил, нет ли у него пустующей базы отдыха или пансионата. Он предложил «Сенеж» под Солнечногорском. Уже из машины по пути во Внуково я звонил, и он подтвердил, что все готово.

 Подъезжаю к аэропорту, на душе кошки скребут. Психологически это был один из самых тяжелых моментов за все дни. Дело в том, что Внуково — 2 охраняет 9 — е управление КГБ. Могут встретить в штыки — полоснут из автомата. Проехал КПП, зашел к заместителю начальника управления Тужилкину. Он — чуть не в обнимку. «Да мы за вас! Все что надо сделаем!»

Через 10 минут садится первый самолет. С Горбачевым на поле уже свита, рафики нишановичи.

Когда я подошел, спускали Крючкова. Полностью потерянный — меня не узнает. Привели к Степанкову, тот объявил о задержании, составил протокол. Я спросил Крючкова: «Владимир Александрович, это ваши вещи?», показав на два его чемоданчика, которые принес его охранник. «Нет, не мои». Второй самолет сел минут через 20. Прилетевших пригласили в здание вокзала. Бакланов был совсем удрученным, Язов, хоть и нервничал, но держался мужественно, Тизяков хотел сбежать. Тихонько направился к углу здания, вот — вот рванет. Я подбежал: «Гражданин Тизяков, разрешите вас пригласить!» «A в чем дело, в чем дело?». И пытается вырвать рукав, за который я его держу. Бакланова, установив личность, отпустили, поскольку он был народным депутатом.

Всех рассадили между автоматчиками. Из Внукова — 2 кавалькада машин медленно, со скоростью 40 километров в час, двинулась по Кольцевой в сторону Ленинградского шоссе. В «Сенеже» все было готово. Арестованных развели по комнатам, Дунаев расставил охрану. Степанков дал команду завезти видеоаппаратуру и начать допросы. Те записи допросов, которые попали в «Шпигель», записывались именно там. По ним видно, что плана следствия не было, следователи не готовы, в вопросах сумбур. Но психологически важно было начать сразу по горячим следам, чтобы люди начали выговариваться.

Вернувшись, еле пробился сквозь толпу в Белый Дом. Фактически меня провел Сергей Станкевич, его узнавали, а меня бдительные бабки замотали, если бы увидели удостоверение КГБ.

Зашел, побрился- в предыдущие дни было не до того, — налили по рюмке коньяку с крепким кофе. Позвонил Баранников. «Мы тут со Степанковым решили, что поедем Янаева брать. Ты поезжай к Ерину, Он Пуго занимается, мне неудобно — бывший шеф все — таки». Тон обычный — хамоватый, как всегда, на «ты».

Адрес был не совсем верный, сначала проскочили не на тот этаж. После долгих звонков дверь открыл отец жены Пуго, глубокий старик. Ерин зашел первым: «ребята, здесь кровью пахнет!».

Та страшная картина мне до сих пор снится. Пуго лежит на кровати, подушка спортивный костюм на груди залиты кровью. Он выстрелил в рот буквально перед нашим приходом. Еще полчаса легкие работали. У жены в голове пулевые отверстия, торчат куски мозга. Она в бессознательном состоянии сидит на полу, размазывает руками кровь по полу. Через соседку вызвали их лечащего врача, «скорую», которая фактически была не нужна.

Вернувшись в Белый Дом, я пошел докладывать Ельцину. Он уже знал, сидел с недовольным видом, мол, упустили. Потом узнал, что кто — то вместо меня успел доложить: «В результате неумелых действий Иваненко, Пуго застрелился».

 22 августа из общества начал выходить психоз, обрушилась лавина заявлений обрушилась лавина заявлений, телефонных звонков. Кто только ни звонил: Елена Боннэр, Гавриил Попов, Илья Заславский. Звонят лично мне — надо реагировать. «Снова танки на улицах появились, там-то подозрительные группировки». Приходилось постоянно посылать людей для. проверки. В одном случае, правда, слух подтвердился: какой — то дурак вывел колонну танков на учения.

 Интересно проходила первая после путча коллегия КГБ СССР. Зам. Крючкова Агеев сказал, надо дать «телеграммку», что подчиняемся закону, прекращаем деятельность КПСС. Я не помню точно, что сам говорил, но начал осторожно. Мой заместитель Владимир Поделякин взорвался. «Да о чем мы говорим! Первый вопрос, который надо решить, — отставка всех членов коллегии, потом — об ответственности каждого!».

 В этот момент меня отозвали к телефону, звонил Силаев. «Ты что там сидишь с этой недобитой бандой!» Я ответил, что обсуждаем вопрос, как им уйти в отставку и реформировать эту систему …» «Приезжай немедленно, мы и с тобой сейчас разберемся». Меня возмутило, в ответственный момент сбежал, а сейчас осмелел.

 — 22 — го встала проблема сохранения архивов и самих зданий ЦК КПСС …

За ЦК КПСС у меня душа не болела, гораздо важнее было происходящее вокруг здания КГБ. Толпы народа, все крушат, снимают памятник Дзержинскому, призывы к штурму …. Прибежал комендант здания. «Что делать, какие команды в случае прорыва?» Решили с Шебаршиным — стрелять ни в коем случае нельзя, максимально усилить запоры. Я позвонил Ельцину- он на митингах. Нашел Бурбулиса, сказал, что прорыва в здание ни в коем случае допустить нельзя: тут документы, архивы, может пролиться кровь. Бурбулис переговорил с Ельциным, и тот приехал к памятнику. у Шебaршина находились народные депутаты Леонид Гуревич и Илья Константинов, они тоже помогли. В итоге главная задача. была выполнена. не допустить разгрома Но когда вокруг здания бесновалась толпа и снимали памятник Дзержинскому, печки в КГБ СССР работали на полную мощность. Прежде всего сжигались материалы на ценную агентуру, чтобы не допустить расшифровки этих людей. Думаю, сжигали также компромат на Ельцина и его окружение.

 — Ваш заместитель Владимир Поделякин говорил, что пропало досье на тогдашнего посла США Мэтлока?

— Не исключено, но наверняка я не знаю.

— После путча в прессе было немало разговоров вокруг группы «Альфа» . Готовились к штурму не готовились. Был приказ — отказались его выполнить. Взяли бы за 20 минут или нет … Как обстояло на самом деле?

— Рекогносцировку они провели, сидели в готовности номер один. После путча я встречался с одним из руководителей «Альфы». Он откровенно сказал: была бы команда — пошли бы. Они военные люди, так воспитаны. Им нельзя было рассуждать. В том, что минут за 20 они захватили бы здание. сомнений никаких. Они выполняли и более сложные мероприятия. Конечно, Вильнюс их чему — то научил, поэтому элемент неуверенности был, но была бы команда …

— Вы считаете, что Горбачев действительно был в изоляции, без связи?

Думаю, если бы он захотел, он бы связался. В Форосе множество видов связи, в конце концов с нарочным. Охранники бы его послушали. Он просто выжидал — чья возьмет. 

 Уверен, когда с ним 18 августа велась «беседа», это был разговор товарищей по партии с критикуемым, заблудшим товарищем. Разговор в своем узком кругу. У него ситуация была беспроигрышная: победят эти — он сохраняет шанс вернуться, и Ельцина уже не будет, победят другие — он жертва.

— О политических последствиях тех событий написано немало. Но бывают чисто человеческие, даже бытовые. Чем то подобным вам август 91-го запомнился?

— Все те дни мы в Белом Доме ели только бутерброды, чередовали один с сыром, другой — с колбасой. Сейчас на бутерброды я смотреть не могу.

Беседу вел Андрей ЖДАНКИН

Послесловие от «Новых Знаний»

Согласно рассказу руководителя российского КГБ Виктора Иваненко, одной из наиболее активно действовавших фигур сопротивления ГКЧП в те дни был, безусловно, Геннадий Бурбулис. Когда 19 июня нынешнего года в годовщину его смерти мы, хорошо знавшие его, встретились на Троекуровском кладбище, кто-то из присутствовавших предложил посетить и могилу Виктора Иваненко. Оказалось, что они и похоронены недалеко друг от друга.

Пришли, посидели, поговорили …

Татьяна СУХОМЛИНОВА

Kак -то даже и неловко говорить, что 12 августа состоялось первое заседание Федерального совета по обеспечению свободы слова на государственном телерадиовещании. Собралось несколько человек, которых председатель Комитета ВС по средствам массовой информации В. Лисин осторожно представил как «кандидатов в члены совета от фракций». Было произнесено загадочное: «В стадии рассмотрения представители Президиума ВС … рассмотрен вопрос в Союзе журналистов России … Конечно же, не обошлось без традиционной ссылки на некую «общественность», которая «хотела бы более взвешенного, уравновешенного освещения жизни республики» . Не обошлось и без другой традиции хлопанья дверьми: начальник Госинспекции по защите свободы печати Ю. Лучинский покинул благородное собрание, выкрикнув, что оно «не совсем законно», поскольку Президент наложил вето на соответствующие поправки Верховного Совета к Закону о СМИ. Во след уходящему напомнили, что президентское вето — одно, а постановление Верховного Совета другое и что «бывший милиционер» должен бы это понимать … Но он не внял и не вернулся.

В общем, пришли люди, посидели, поговорили, познакомились … В сущности, ничего иного сделать они не могли. И хорошо, что пока и не пытались.

Попробуйте представить, что такое – «осуществление необходимых мер по недопущению политической монополизации общероссийского телерадиовещания». Не будем обращать внимание на специфику новояза, которым написан документ, рожденный в недрах ВС. Куда интереснее игра мысли: членам совета нужно будет обеспечить свободу слова на государственном телевидении, которое ходит с протянутой рукой.

Если верить Временному положению о совете, то он является «независимым органом» (заметим, однако, что только в третьем квартале нынешнего года, согласно постановлению ВС, правительство должно выделить Федеральному совету 140 миллионов рублей и помещение общей площадью не менее 1500 квадратных метров). А предстоит ему осуществить не только недопущение цензуры, политического монополизма на общероссийском государственном телерадиовещании, но и «недопущение деградации нравственности, морали и национальной культуры» и много чего другого в том же духе.

Узнаете? Почти ФИЦ, правда, без размаха М.Полторанина. Но с похожей претензией на защиту от «неконституционного вмешательства» и заботой о нормах морали. Как будто нет в России соответствующих законов и организаций, обязанных обеспечивать их исполнение. Много в нашей стране рекордов, достойных Книги Гиннесса. Один из них можно было бы назвать рекордом наплевательского отношения к своим же законам и веры в то, что какой — либо совет, комитет или что там еще сможет если уж не царствие небесное устроить на земле, то хоть порядок навести или не допустить , возродить, сохранить, развить и т.д.

Мы выживаем, сопротивляясь

Лидия ТИМОФЕЕВА

Полноте ругать правительство и депутатов. Они не виноваты. Не нужно досрочных выборов. Это смешно.

 Вообще дело не столько в них, сколько в нас самих, ведь они наше продолжение. А что мы? Мы выживаем, тихо сопротивляясь.

Мы выживаем, брошенные в объятия нового эксперимента скорейшего перехода от русского социализма к американскому капитализму. Социологи говорят о парадоксальной ситуации: хотя только 6 процентов населения толерантно к своим политическим противникам, основы для гражданской войны в России нет, так как нет мощных концентрированных образований в виде партий или движений и харизматических лидеров, любимых всеми. И тем не менее, как пишет бывший диссидент Лев Тимофеев в книге «Черный рынок как политическая система» о недавнем времени, которое вполне можно соотнести с нынешним: «Мы живем, сопротивляясь постоянному давлению правящей доктрины. Сопротивление — форма жизни под давлением. Не Широковещательный протест, а фактическое противодействие есть проявление у нас общественного мнения».

Ну разве мы не сопротивляемся насильственной и малоэффективной народной капитализации — январь не за горами, а только треть граждан решилась использовать свои ваучеры, впрочем, не особенно надеясь разбогатеть. 40 процентов людей, по данным Госкомстата, не участвовали и не собираются участвовать в приватизации по разным причинам. И одна из них — неверие, что с ними обойдутся честно, ибо коррупция, воровство и преступность достигли у нас рекордных размеров. Мы сопротивляемся, выживая, содержа кур и коз в городских квартирах; достигая чудес агротехники на крошечных шести сотках земли (у кого есть); приторговывая всем чем можно — от папирос до танков.

Но что самое интересное, точно так же выживает и власть. На каждый «капиталистический» указ Ельцина следуют «социалистические» меры Хасбулатова. И будь на их месте любой другой они бы действовали точно так же. Потому что закон рациональности во властных структурах известен как закон равновесия интересов. И правительство, и Верховный Совет — дети переходного периода от одной экономической системы к другой. И потому, пытаясь заполучить лучшее у капиталистов, мы не хотим терять лучшее в социализме. Да, мы за свободу экономических отношений, но и за контроль государства над «экономическими акулами», мы за свободу выбора работы, образования, вероисповедания и т.д, но мы не хотели бы разрушать систему соцобеспечения — одну из лучших в мире … Поэтому совершенно закономерно, что на Ельцина должен быть Хасбулатов, а если бы их не было, то их бы обязательно придумали.

Кроме того, совершенно очевидно, что свою главную миссию — определить главные направления развития России они выполняют, основы смешанной экономики, государственно — капиталистического рынка заложили. Что осталось сделать именно им? Довести до ума проекты Конституции, законы о выборах, о политических партиях и еще пакет важнейших постановлений, начиная с закона о госслужбе и кончая законом о механизме действия Федерального договора. Запустить в работу антикризисную программу правительства. И только после этого, как и положено по Основному Закону, в 1995 году уйти. А мы? Мы будем сопротивляться, пока будут ущемляться наши интересы. Впрочем, этот процесс вечен.

Рука Москвы в Чечне или рука Чечни в Москве?

 Мы уже привыкли к заверениям многих нардепов о непричастности ни к каким фракциям, партиям, течениям. Не составил исключения в этом смысле и Асланбек Аслаханов — председатель Комитета по вопросам законности, правопорядка и борьбы с преступностью ВС РФ. Сам Бог велел ему быть беспристрастным, ибо он над законом. И все же. Трудно Асланбеку Ахмедовичу сохранить свой имидж, когда речь заходит о родной Чечне ….

О Чечне. По прошествии времени с начала ее обособления какие выводы о случившемся можно сделать?

В приходе Дудаева к власти многие видели «руку Москвы». И, по — моему, правильно видели. Так или иначе, с отдельными инцидентами или без, но грузины, азербайджанцы, армяне, прибалты получили оружие дислоцированных на их территории воинских частей более или менее цивилизованным путем, на основе договоренностей. А вот в Чечне все оружие, которое там было, не только стрелковое, но танки, самолеты, транспорт перешло в руки Дудаева быстро и беспрепятственно. Тогда я говорил в Минобороне СССР: уберите из Чечни оружие, это первое, что постарается захватить ваш питомец. Не сделали. Мы, отвечали, договоримся с Дудаевым! У нас налажены контакты! Главкомы туда ездили, восхваляли егo …

-То есть халатность?

-Я не считаю это халатностью. Была определенная заинтересованность. Дудаев, возглавляя в ЧИ АССР общественную организацию, начал требовать для себя властных полномочий. И он их получил, так как имел мощную поддержку со стороны. Только этим объяснимы столь вызывающие действия.

 Например, здание КГБ в Грозном способно было два — три месяца выдерживать осаду с применением артиллерии. Его коммуникации и техника назначались для контроля над всем Северным Кавказом. Во время штурма здания там оказываются всего 4 сотрудника, из которых вооружен лишь один. За несколько минут здание захватывают нападавшие. И каким — то чудесным образом исчезает десяток ящиков с секретными документами. Я уверен, это была элементарная сделка. Тогда в Москве на закрытом заседании Президиума Верховного Совета я спросил у заместителя начальника только что созданного КГБ России, возможен ли захват здания КГБ, если не было предварительной сделки? После заминки он ответил — нет.

А сегодня Дудаев использует факт захвата архивов для шантажа некоторых граждан . Он — де знает, кто из них был информатором КГБ, и в случае чего опубликует архивные документы. Это ложь. Да, списки такие были, но они уничтожены, как только в стране начали назревать национальные конфликты.

— Но это уже в прошлом, а в настоящем?

— А в настоящем Дудаев бороздит мир. Он ездит по всей территории России, а люди в погонах отдают ему честь. И это в то время, когда съезд и Верховный Совет не признали его выборов. Говорится об экономической блокаде Чечни. Никакая блокада не помешала провезти в Чечню с Дальнего Востока установки «Град». Никакая блокада не мешает получать цистерны под нефтепродукты, которые уходят за рубеж. Через порты Черноморья и Каспия ушло за рубеж чеченских нефтепродуктов более чем на миллиард долларов — кто выдал на это квоты и лицензии? Дудаев был нужен на Северном Кавказе, чтобы обострить обстановку.

— И что же вы, депутаты от Чечни , молчали?

— Мы не молчим. Но при принятии решений по Чечне и в целом по Северному Кавказу наш опыт, знание обстановки во внимание не принимались. А сейчас мы вообще находимся в тупике. У власти диктатор. Все, кто с ним не согласен, подлежат уничтожению. Посмотрите, что он делает с оппозицией …

— А что представляет собой это окружение?

— Как ни жаль, но в нем есть много великолепных, честных парней, которые верят, будто делают великое дело. «Чеченский Суслов» — Яндарбиев сумел одурманить им головы. Другая часть уголовники, и не только чеченской национальности. Чечня, как известно, преступников не выдает.

-Похоже, пока вы не видите выхода?

-Да, не вижу. Началось то, чего я больше всего опасался, — разделение по тейпам, родам. Во время недавних выступлений много погибших. Если убийца родственника неизвестен — претензии к Дудаеву с окружением. Началась кровная месть. И пошла стрельба. Я говорю землякам: берегите Дудаева. Не давайте его шлепнуть, чтобы живой преступник не превратился в мертвого святого. Дайте ему дожить до того дня, когда наш мудрый, терпеливый народ будет его судить. А что касается гражданства не Дудаев мне его давал. К себе домой я поеду.

Беседу вела Наталья КОПОСОВА

P.S. По сведениям редакции, Аслаханов с семьей вылетел в Грозный.

Миф и современность

О том, что такое мифы, написано немало научных трудов. Между тем едва ли кто-нибудь исследовал процесс: как, разрушая старые мифы, общество тут же оказывается во власти новых. Нынешний этап российской истории можно охарактеризовать как борьбу двух систем мифов — тоталитарной и демократической. От социализма, социальной справедливости, руководящей роли партии, общественной собственности к капитализму, рынку, многопартийности, приватизации и т.д. Миф как бы материализуется в некую реальность, и общество может достаточно долгое время существовать в этой реальности. Два предлагаемых читателям материала как раз и исследуют процесс зарождения, развития и логического завершения мифа. «Удвоение несвободы» — вступительное слово Юрия Афанасьева на конференции «Миф и современность», проведенной Российским государственным гуманитарным университетом совместно с Институтом высших гуманитарных исследований. «Политический человек»- отрывок из мемуаров драматурга Леонида Зорина, который в десятилетнем возрасте был представлен Горькому, о чем можно прочитать у последнего в очерке «Мальчик»

Удвоение несвободы

Юрий АФАНАСЬЕВ

За последние 100 лет в России произошло столько событий, которые называют всемирно — историческими и даже планетарными, что говорить о современном мифологизме российского сознания кажется несколько странным. С одной стороны, это социальные перемены или видимость этих социальных перемен, построение нового режима, социализма в течение семидесяти с лишним лет. С другой — новые современные технологии во многих сферах промышленности, огромные достижения в науке. Ну и, конечно же, весь мощный слой российской культуры, который квалифицировать в категориях мифологического сознания, конечно, совершенно невозможно. Все это я, например, отношу к обстоятельствам, затрудняющим проникновение в те пласты российской реальности, где мифологизм нашего сознания является непреложным фактом.

Это побуждает нас посмотреть, каким образом, несмотря на все видимые перемены в социальной, духовной сферах российского общества, в его идеологических основах удерживается традиционализм. И, конечно же, осознать, в какой мере традиционализм российского сознания соотносится с традицией русской интеллигенции, а также с тем, что было привнесено в русскую действительность марксизмом или марксизмом — ленинизмом. Гипотеза, которую я хотел бы высказать, сводится к тому, что за время существования советской власти после 17-го года в российской действительности имело место удвоение несвободы. Я убежден, что, несмотря на случившееся в 17-м году, многие явления русской действительности, которые сформировались в веках, продолжались и после 17-го года. Октябрьская революция не стала радикальным разрывом российской действительности. Есть очень много аргументов, которые можно было бы привести на сей счет. Но в последнее время простая констатация этой непрерывности, продолжения того, что было до 17-го года и в наши дни, мне все больше представляется недостаточной. Мне кажется, произошло нечто большее, а именно удвоение несвободы. На российский традиционализм наложилось нечто вроде мифологизма современного, новая государственная идеология в виде марксизма — ленинизма. Подобно любой религии, она состоит из ценностей, идеалов, принципов, норм, определений н точно так же заполняет сознание очень многих россиян. Сознание в российском обществе в XIX — начале ХХ века в значительной степени было традиционалистским, мифологическим. Это и коллективистские идеалы и устремлення, эгалитаристские начала, вера в абсолют государственной власти, то есть вера на таком же уровне, как верят в тотем. Может быть, именно этим и объясняется, почему такой ученый, как Маркс, которого многие считали своего рода вершиной, был превращен на русской почве в одного из основоположников новой государственной религии. В основу марксизма — ленинизма в России положен не только рационалистический утопизм Маркса, но и традиция русской революционной интеллигенции, желавшей немедленного освобождения народа от гнета царского режима и последующего построения царства равенства и свободы. Как известно, Маркс обусловливал свободу и характер представлений воздействием на них внешних обстоятельств. Он говорил, что свобода обусловлена. ограниченна. Тем не менее его учение во многом сводилось к тому, что человек добьется изменения социальной системы и может реализовать свою свободу. Его анализ капиталистического общества привел к тому, что именно в рабочем классе он увидел движущую силу этого изменения. Что только тот класс, который не заинтересован в сохранении тех обстоятельств, которые ограничивают свободу человека, может принести свободу для всех.

 Ленин как бы и продолжил, и углубил Маркса. Он сделал вывод о том, что рабочий класс лишен способности быть свободным в своих представлениях. разработать и освоить идеи, которые способствуют изменениям. И отсюда — теория партии, которая создавалась для того, чтобы внедрить в рабочий класс рецепт его освобождения. И отсюда уже и мифы, и категории, и идеалы, и символы, которые стали внедряться еще до Октябрьской революции в сознание этой революционной элиты. В течение всего ХХ века миссия новообращения была одной из основных задач партии большевиков. И результатом явилось что — то вроде новой государственной религии. Она стала разновидностью мифологии. Одной из ведущих идей, на которой базировался марксизм — ленинизм, было представление о гармонии социалистического, бесклассового общества. То есть была иллюзия, что, ликвидировав классы , общество способно гармонизировать свои отношения . Эта идея гармонии легко распространялась в российском обществе, потому что ее основанием стала идея соборности, которая была широко распространена в самых глубинных слоях общества. Идея социализма как царства справедливости и равенства опять же накладывалась, наслаивалась на идею религиозную, очень старую по своему происхождению, — государства правды. Где правда означает не только истину, но и справедливость, равенство и счастье для всех. Эта идея, укорененная н российской действительности, была очень реальной. Никакие ужасающие реалии русской действительности не могли вытравить из сознания значительной части российского общества мысль , что это государство правды воцарилось на русской почве.

Неумение отличить идеал от реальности — одна из характерных черт мифологического мышления — продолжалось и после Октябрьской революции. Представление о том, что мы «впереди планеты всей», что мы имеем высшие достижения во всех сферах, — все это продолжало жить. Именно в этом, мне кажется, и состоит отличие российской действительности от того, что происходило в западноевропейском обществе.

 Ведь Европа как минимум с XVI века стала «расколдовываться». В этом смысле особенно показательной для меня является работа Роже Мандру «Судьи и ведьмы». Ему удалось раскрыть механизм «расколдовывания» Европы. Он показал, как поэтапно представление о том, что ведьмы, которых жгли на костре, не ведьмы, а обыкновенные девушки, пришло сначала к медикам, потом к юристам, которые судили этих ведьм, и потом только к богословам, то есть к представителям церкви, участвовавшим в судах инквизиции. Факт, что Европа стала «расколдовываться» с XVI века, мне кажется, трудно оспорить. В российской же действительности, наоборот, именно с XVI века имело место усиление мифологизации, усиление традиционалистских привычек мышления. И в 1917 году они не поколебались, а, наоборот, усилились. Мне кажется, в своих исследованиях мы как бы не дотягиваемся до особенностей ментальности, духовной сферы российского общества. Мы еще только подступаем к тому, чтобы лучше понять, что такое традиционализм российского мышления и российского сознания в наше время.

Политический человек

Леонид ЗОРИН

 Блюхер — генеральный секретарь?

 … Он знал — возможно, от Белинкова — о роли Горького в моей жизни, знал о статье, озаглавленной «Мальчик». Именно в те последние годы он был одним из ближайших людей почти прирученного патриарха и заслужил его доверие. Может быть, от того, что Оксман * был не только конфидентом, но спорщиком. Он настаивал, что нет объяснения погруженности такого писателя в темные воды Большой Политики.

Но Горький не разделял этих взглядов. Он был политическим человеком.

В его голове роились прожекты, в которых было немного трезвости, зато в избытке — воображения. В ту пору им овладела идея «умиротворения партии». Для этой цели Василию Блюхеру, прославленному военачальнику, следовало бы занять пост генерального секретаря. Сталин должен был возглавить правительство, в которое, по суждению Горького, надо бы непременно ввести Бухарина с Каменевым, сам же Горький готов был принять наркомат просвещения. Ошеломительная утопия!

Впрочем, представить реакцию Кобы можно и без особой фантазии. Тем более что к этому времени отношения самодержца с писателем сильно ухудшились — Сталин рассчитывал, что Горький напишет его биографию. Горький уклонился.

 Я слушал с растущим недоумением. Зачем знаменитому мастеру слова (к тому же и старому человеку, уже не справлявшемуся с пневмосклерозом) понадобилась эта странная жизнь? Чем объяснить такую нелепость? Возможно, эта порочная страсть приходит в те годы, когда литератор чувствует, что ушло вдохновение? Политика как иллюзия творчества? Политика как его имитация? Я поделился этими мыслями. Оксман сказал: тут есть своя правда. Но Горький — это особый случай. Ему политическая деятельность, по собственному его признанию, казалась важнее литературы. То было осознанным убеждением, высказанным не раз и не два. Одни только женщины могут соперничать с угаром политических бурь. Женщины не только расцвечивали и украшали его биографию. В каком — то смысле ее творили. В сущности, это почти неизбежно для настоящего мужчины, тем более если он — художник. А Горький был настоящим мужчиной и человеком искусства. Ему были свойственны в равной мере способность любить и потребность любить.

 Горький и «дочери человеческие»

Оксман рассказал мне о женщинах, шумно вторгавшихся в жизнь Горького. Все они были заметны, значительны и человечески незаурядны. Он выделил двух — негоциантку, красавицу Ш. (какое — то время была она и женою Тихонова, ближайшего сотрудника Горького) и Наталию Г., роковую даму , известную в литературных кругах. Один беллетрист, весьма популярный, кстати сказать, приятель Чехова, бросил из — за нее семью. Но удержать ее не сумел, возобладал Алексей Максимович. История этой яркой женщины в жизни Горького была драматической — она родила ему двух сыновей, дети росли вдали от отца и пережили его ненамного, обоих размолола война.

Однажды Горький признался Оксману: «Я с женщинами был очень несчастлив». Оксман был потрясен: «Опомнитесь! И это произносите вы! Кого любили такие мадонны!» Горький в ответ махнул рукой: «Кого любил я, меня не любили».

Тут сразу возник прельстительный образ женщины с несколькими фамилиями. (Мария Игнатьевна Закревская, Мария Игнатьевна Бенкендорф? Или Мария Игнатьевна Будберг?) за два десятка лет до знакомства с книгой Берберовой, еще не писанной, я выслушал оксмановский рассказ об этой роскошной авантюристке и перелистывал ее биографию с почти скрываемым восхищением, впервые я узнал, кто же были ее мужья и любовники. В комнате появились тени Локкарта, Петерса и Уэллса. За звоном этих громких мен чуть приглушенно звучало имя Корнея Ивановича Чуковского. Контрразведчик шел за разведчиком, за ними следовали писатели. В конце концов переходящий приз, заветный кубок, нашел обладателя.

Но сколь неуверенным и непрочным было, как выяснилось, обладание, сколь зависимым от игры обстоятельств! С самого своего первого дня эта последняя любовь была отравлена безысходностью. «Кого любил, те не любили». Горький не услышал ответа. Чем ближе она была, тем дальше. Чем дальше, тем еще притягательней.

Разлука их была неизбежной. Горького ждал Сталин в Москве, Закревскую ждал Уэллс в Лондоне. Оксман сказал, что от Горького скрыли, что главная женщина его жизни стала подругой британского классика, которого он давно не терпел. В июне 36-го года она побывала на похоронах того, кто любил ее так безгранично, так преданно и так безнадежно. Оксман мне сказал, как о факте, что у нее хранится архив, который она должна обнародовать к столетию со дня рождения Горького.

Почти день в день спустя полтора года после нашего разговора грянула юбилейная дата, Мария Игнатьевна появилась и приняла участие в празднествах. Ее усадили за стол президиума среди кремлевского аpeoпага, ей оказали различные почести, не предусмотренные протоколом. Визит ее в Москву был недолгим. Однако она посетила Шкловского. У нас были добрые отношения, и я допытывался не без настойчивости, сказала ли необычная гостья хотя бы два слова об этом архиве. Шкловский ответил: «Нет, ничего. Была осторожна и немногословна». Впрочем, и сам он, предпочитавший монологическую форму общения, на сей раз был почти лапидарен. Чувствовалось, что эту тему ему не хочется обсуждать. Больше я ничего не слышал об этих горьковских документах, стал даже испытывать неуверенность: да были ли они на самом деле? Меж тем шевелились странные слухи, что материальное благополучие ста рой дамы после ее визита упрочилось. Впоследствии я прочел у Берберовой: то, что ей было отдано Горьким, Мария Игнатьевна передала кремлевским властям еще в 36-м, зная, что слишком многим рискует. Возможно. Но это могла быть лишь часть . Не думаю, чтобы с самым важным она рассталась бы так послушно.

Оксман сказал, что, чем явственней Горький чувствовал подступившую старость, тем, очевидно, все драматичнее думал он о дочерях человеческих. Мысленно я соглашался с Оксманом. Мне даже казалось, что к прежней нежности стала примешиваться враждебность. Это внезапное ощущение сразу же подтвердил диалог между Горьким и Юлианом Григорьевичем. Однажды Оксман спросил патриарха: «А чем объяснить вашу дружбу с Буниным? Вы с ним настолько разные люди. Разные даже в малой малости…». Горький ответил с предельной искренностью: «Знаете, меня занимало бунинское отношение к женщинам. Ведь он их только что палкой не бил». Видимо, он любил победителей.

Я вспоминаю часы у Оксмана, и дума моя возвращается к Горькому. Вдруг возникают июньские сумерки. Горки, громадный обеденный стол. Екатерина Павловна Пешкова, Бабель и поджарый старик с легким румянцем на щеках, с ясными голубыми очами. Кто — то сказал: «На портрете Корина вы смотритесь старше». Горький кивнул и, коротко хохотнув, пробасил: «Там у меня глаза пьяные». Он обращался ко мне на «вы» — впервые за десять лет своей жизни я слышал подобное обращение — было волнующе непривычно, странно, приятно, головокружительно. «Немножко водочки отхлебните, так, для порядка, вы же писатель, писатели без нее не обходятся, не подводите — ко нам коммерцию». Он еще несколько раз говорил о разных писательских обязательствах, уже не шутливо, а очень серьезно, точно втягивал меня в эту общность, в этот эзотерический орден, в котором живут по своим законам.

Тут не было ничего наигранного. В душе его навсегда поселилась почти молитвенная любовь к этой непостижимой стихии, к этой загадочной литературе. Странная для классика гордость, что он приобщен к ее служителям, осталась почти такой же юношеской, такой же не таящей восторга перед чудом этого причащения, какой была сорок лет назад. Тогда он и понял на всю свою жизнь: все, что относится к литератуpe, отныне относится и к нему.

Необычайная, мифоподобная и столь же трагическая судьба. Ныне унижено его имя, книги его пылятся на полках, читать их, тем более обсуждать едва ли не стало дурным тоном. Ему отказывают во всем — в искренности, в добрых делах, даже в литературном даре. Официальные объятия оказались непомерно тяжелыми, в конце концов он в них задохнулся. Забыто все, что он сделал достойного, все люди, которых сумел он вытащить с Лубянки в Москве, с Гороховой в Питере, все те, кого он укрыл и выручил, согрел и спас от голодной смерти, обул, одел, поддержал работой. Забыты дни его оппозиции, споры с Лениным, ссоры с ленинцами, и «несвоевременные мысли», и вынужденный отъезд из страны. Забыты все его увлечения, порой доходившие до смешного, его собратья по перу и свобода от всякой профессиональной ревности. Забыты его бои за писателей, за Бабеля, Зощенко, за Булгакова, забыты многостраничные отзывы на все полученные им книги, равно как и выправленные им рукописи. Стараются не вспоминать и то, что Горькому было воздано должное не самыми добрыми людьми — в числе их и Бунин и Ходасевич.

С какой ликующей беспощадностью, словно сдерживаемой долгие годы и хлынувшей, как вода в проран , кинулись на него толпой разом прозревшие почитатели самоубийственная публицистика обезумевших тридцатых годов, каждая строчка, каждое слово были помянуты сотни раз, вытащены на лобное место общественного негодования и подвергнуты там гражданской казни.

Дал Алексей Максимович Пешков, дал русский писатель Максим Горький достаточно веские основания для столь суровой переоценки? Дали. И оба. Тот и другой. «Политика, — вспоминала в Париже Зинаида Николаевна Гиппиус, — была нашим первым жизненным интересом». И этот жизненный интерес стал смолоду для Максима Горького судьбой — и творческой, и человеческой.

Писатель, как хорошо известно, всегда болезненно отзывается на утеснение и укорот. Но эта естественная реакция может создать духовную крепость, а может и повлечь на ристалище. Страсти становятся неуправляемы, напротив, они управляют пером — поверх барьеров, поверх призвания. Нужны были чеховские вершины, его безошибочное ощущение, что в мире подлинно и что мнимо, его постижение скоротечности, чтоб сохранить за литературой ее главенствующее значение. Тут следует, правда, иметь в виду — пиши он в эпоху соцреализма, навряд ли нашлось бы в издательских планах место для неустроенных судеб его героев и героинь. Однако до тотальной победы государственного оптимизма еще оставались многие годы. Цензура последних самодержцев не посягала на жизнь души, воссозданную в книге и в пьесе.

Варенье в тюрьме

Писатель Горький возвел в абсолют традиционную претензию отечественной интеллигенции учить, наставлять и звать к топору. Он с удовольствием и азартом сломал последние перегородки меж литератором и политиком, без трех минут революционером. Во время недолгого пребывания в Петропавловке с интересом примеривался к роли узника, даже пенял жене, пославшей ему банку варенья. Варенье в тюрьме? Нужно чувствовать стиль, соответствовавший с наибольшей точностью тому или иному периоду его преображавшейся жизни.

Но кем бы он ни был- рубахой — парнем, загадочным волжским самородком, борцом, буревестником в косоворотке, изгнанником, властителем дум, признанным мэтром, арбитром, деятелем — во всех своих образах и ипостасях писатель Горький прежде всего подчеркивал свою независимость. Тут он не уступал никому. Однако, кроме писателя Горького, был Алексей Максимович Пешков — честолюбивая натура, томимая и жаждой, и жаром. В ней было все — и мягкость, и жесткость, нескромное обаяние плебейства, патрицианская сдержанность прежнего простолюдина и демократичность аристократа. Душевная открытость и замкнутость, выпестованное чувство дистанции. Участливость и презрение к жалости. Это была гремучая смесь — бурлили разнородные свойства и совмещалось несовместимое.

И Алексей Максимович Пешков взял верх над писателем Максимом Горьким. Он переломил его жизнь и изменил его судьбу. Исподволь сделал оппозиционера рупором официальной власти. Сумел убедить его, что писатель может подружиться с начальством. Заставил смирить самого себя и отказаться от независимости. Заставил забыть, что литератор не должен поселиться в прихожей, даже если под эту прихожую ему отведен особняк Рябушинского.

Похоже, что Горький поверил Пешкову. Возможно, он и впрямь понадеялся, что будет воспитывать царя, с улыб кой говорить ему истину. Но улыбка, как всегда в таких случаях, была фальшивой и принужденной. Цари обходятся без наставников, тем более когда они правят тоталитарным государством с железной однопартийной системой. Богоподобная Фелица лишь молча поглаживала усы, и это молчание было грозным. Что оставалось буревестнику, которому вежливо объяснили, что роль его упразднена за ненадобностью, а есть роль чижа, который лжет. Чтобы принять такую вакансию и сохранить к себе уважение, нужно было возбудить в себе искренность.  У Горького — Пешкова был свой опыт. Когда — то он смог полюбить Ленина, теперь нужно было влюбиться в Сталина.

Было ли это одной игрой? Возможно, что поначалу и нет. Была и завороженность силой — болезнь, которой переболели — пусть в относительно легкой форме наши поэты — свободолюбцы (и Пастернак, и Мандельштам). Но, разумеется, главной бедой была подступившая к нему старость. Старость жестокое испытание. Тем более для баловня славы, привыкшего быть центром Вселенной. Вдруг выясняется, что человечество может без тебя обойтись. Что мир не притих благоговейно в ожидании твоего вещего слова, что вспыхивают совсем другие, неведомые источники света.

 Сильные души умеют выжить в этом похолодевшем климате и не страшатся возникшей пустыни, они не ищут в ней миражей. Они полагаются лишь на себя и могут насытить себя диалогом с собственной жизнью вчерашней и нынешней, в них есть уверенность- сколько ни черпай из потаенного ковша, ни дух, ни сердце не оскудеют.

 Даже обрушившаяся бедность не может поставить их на колени, хотя на финише люди особенно чувствительны к тискам нищеты. Сам благороднейший Генрих Манн бросился в Восточный Берлин по первому зову Вильгельма Пика, и Томас, нобелевский лауреат, одобрил решение старшего брата: «Он будет богат и почитаем». О, этот вожделенный эрзац, которым так жалко тешится старость, — внешний почет взамен любви. Он тоже понадобился Пешкову.

Нет слов, унизительно перечитывать то что написано им в эту пору, то, что освящено его именем, — уговаривание себя самого, что «страдание- это позор мира», все эти лозунги и проклятья, эти призывы к уничтожению «несдающегося врага». Думая о том надругательстве, которое он творил над собой, вдруг цепенеешь, как перед бездной.

 Но что наш осуждающий хор? Не было для Максима Горького больше пытки и хуже казни, чем внятный шепот его бессонницы. Он, который в пьесе «На дне» непостижимой волшбой таланта — сам не поняв всей глубины и дальности своего прозрения — интуитивно предсказал почти неминуемую победу люмпенства, дожил до его торжества и был приручен его вождями. И ведали бы все прокуроры, как безысходны и беспросветны были эти последние годы, которые маршал литературы по сути провел под домашним арестом. Сделка с дьяволом не возвратила новому Фаусту ни мощи, ни молодости. Сегодня я уже старше него. И он мне теперь понятней и ближе смешного мальчика из Баку, которого он когда — то принял, которого слушал с платком у глаз. Впоследствии мне доводилось читать, что слезы его немного значили и были едва ли не ритуальные. Пусть так, но мне эти слезы дороги, и я вспоминаю их с прежней дрожью.

*Оксман Юлиан Григорьевич (1894-1970)  советский литературовед, историк . Доктор филологических наук, профессор. Оксман был назначен заместителем директора Пушкинского Дома. На этой должности возглавил подготовку к пушкинскому юбилею 1937 года столетия со дня гибели поэта. В ночь с 5 на 6 ноября 1936 года Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома, среди прочих обвинений ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путём торможения работы над юбилейным собранием сочинений»

Леонид Зорин (1924-2020) – не самое известное имя для простого российского читателя. Однако его произведения знают и любят. Пример тому- фильмы «Царская охота» и «Покровские ворота», снятые по пьесам Леонида Зорина…

Вот записи из «Зеленой тетради» Леонида Зорина, которые могут стать  афоризмами:
“Стоит ли торопиться к бессмертию, если оно начинается смертью?”
“За плохой вкус власть предлагает хорошие деньги. Да и дешевый оптимизм дорого стоит”.
“Не аплодируйте — аплодисменты мешают думать”.
“Самое страшное преступление советской власти, советской эпохи — это создание человека, не видящего ее преступлений”.
“У вечности не бывает любимчиков”.
“Когда мораль солидарна с силой, она обнаруживает слабость”.
“Всякий роман поэта с властью кончается плохо, и в особенности,  когда он кончается хорошо”
«Так долго ли будут меня читать? Нет, не об этом стоит тревожиться. Долго ли люди будут читать?