Октябрьскую революцию Пришвин, Булгаков и Алексей Толстой встретили одинаково — как нечто катастрофическое и непоправимое. Почему же тогда первый именно большевикам был обязан своим литературным успехом, второй не считал себя советским писателем, но с уважением относился к Сталину, а третий не побоялся вернуться из эмиграции и в результате стал одним из главных советских классиков?
Об этом и не только рассказывал недавно в Доме творчества «Переделкино» писатель Алексей Варламов: встречу, приуроченную к переизданию его книги о «красном графе», провел Борис Куприянов, а текстовую версию выступления Алексея Николаевича подготовила для «Горького» Лена Ека.
Читатель покупает не автора, а героя
Популярность биографий среди российских читателей в последнее время стремительно растет. Мне кажется, эта тенденция появилась еще в конце 1980-х, когда в СССР отменили цензуру. Советского прозаика цензура делала более изобретательным, заставляла искать новые художественные средства, что порой шло на пользу книге. С биографиями дело обстояло хуже. Тогда нельзя было даже представить, что в серии «ЖЗЛ» могут выйти книги о жизни Колчака, Врангеля, Николая II, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой… А те, что выходили, иногда выглядели так куце, что лучше бы не издавались вообще. Гласность позволила людям открыто говорить и писать о судьбах тех, кого долгое время прятали за железным заслоном цензуры.
Кроме того, сейчас в этом жанре работают многие известные писатели. Хороший издатель знает, как привлечь и чем «подкупить» популярного автора. Таким издателем был главный редактор «Молодой гвардии» Андрей Витальевич Петров, ныне покойный. Благодаря своему умению располагать к себе людей, он сумел собрать в серии «ЖЗЛ» множество ярких современных прозаиков с совершенно разными взглядами: от Быкова до Прилепина, от Архангельского до Данилкина с Шаргуновым.
Серия «ЖЗЛ» хороша тем, что показывает Россию в лицах во всем их многообразии: красные, белые, плохие, хорошие, злодеи, гении… Если рассматривать литературу как способ познания мира, то биографическая проза очень важна. Мне кажется, биография помогает нам понять самих себя и свою историю лучше, чем роман или повесть. Хорошая биография лишена субъективности, и писателя в ней практически не видно. Посмотрите на обложку любой биографической книги — имя автора, как правило, указывают маленьким шрифтом, имя героя — более крупным. Это важно, потому что читатель покупает не автора, а героя. И потом, биография — это законченная история человека, от рождения до смерти. В каждой человеческой судьбе заложено какое-то эпическое начало, которое меня привлекает.
Правильный учебник истории
Нельзя сказать, что написание биографий — мой осознанный выбор. Я всегда ощущал себя скорее прозаиком, чем биографом, и успевал писать романы даже во время работы над книгами для «ЖЗЛ». Но проза пишется на свой страх и риск — ты не знаешь, возьмет издательство книгу или нет. С биографиями так нельзя. Сначала нужно договориться с издателем, утвердить тему, заключить договор. Даже героев обычно выбирают за тебя.
Первой моей книгой в этом жанре стала биография Михаила Пришвина, которая изначально писалась как монография для защиты ученой степени. В «Молодую гвардию» меня привел исключительно шкурный интерес: не хотелось издавать научный труд за свой счет. У меня были хорошие отношения с издательством, так как ранее у них уже выходила моя проза. Идея понравилась, и книга о Пришвине появилась в серии «ЖЗЛ».
Почему я стал заниматься Михаилом Пришвиным? Потому что хорошо помнил энтузиазм, который чувствовал на гребне перестройки, и ощущение безысходности начала 1990-х. Пришвин тоже пережил смену эпох, но попал в куда более серьезную передрягу. Каждый день в течение почти 50 лет — с 1905 по 1954 год — он вел дневник: читаешь его — и видишь, как менялось отношение автора к событиям 1917 года. Этот дневник своего рода учебник истории России, но правильный учебник. Когда я писал биографию Пришвина, мне хотелось объяснить себе и читателям, что же все-таки случилось в России в 1917-м и почему это случилось.
Был у меня еще один неразрешенный вопрос. Жили два замечательных писателя — Михаил Пришвин и Иван Бунин. Они были земляки, жили по соседству в Елецком уезде, ходили в одну гимназию, учились у Розанова. Бунин не принял советскую власть и эмигрировал. Пришвин, который сначала яростно проклинал большевиков, со временем перешел на их сторону. Почему этот умный, честный, мужественный человек сделал такой выбор? Я хотел найти истинную причину, так как знал, что Пришвин сделал это не из подлости или трусости. Сначала Михаил Михайлович воспринимал революцию как войну между мужиками и большевиками и отрицательно относился к обеим сторонам. Революционеры были для него сектантами, узурпаторами, а мужики — стихийной, анархической, разрушающей силой, лишенной государственного начала. Творческий человек, каковым он справедливо себя считал, страдал и от тех, и от других.
Но в конце концов Пришвин пришел к выводу, что большевики — меньшее зло, чем мужики. По его мнению, советская власть и большевизм при всей их жестокости были необходимым этапом, через который России неизбежно следовало пройти. Михаил Михайлович считал большевизм горькой пилюлей, которую страна должна проглотить, чтобы выздороветь и развиваться дальше. К Сталину он относился с огромным уважением, но только до определенного времени. Это довольно непростой момент в его биографии.
У Пришвина была и другая причина изменить свое отношение к большевикам. До революции он был писателем третьего ряда, его затмевали такие крупные фигуры, как Горький, Бунин, Куприн, Андреев, Бальмонт, Мережковский, Гиппиус… Он был очень самолюбив и жутко злился, что чувствуется по его дневникам. Несмотря на неприятие революции, из России писатель не уехал, и в 1920-е годы из третьего ряда перешел в первый — а все потому, что прежние властители дум либо ушли в подполье, либо оказались в изгнании, либо погибли. Пришвин понимал, что своим литературным успехом обязан революции. Как он сам писал, революция ему «дала литературной землицы».
После Пришвина никаких биографий я писать не хотел. Но однажды мы с женой поехали в заграничную командировку, и за границей мне почему-то не писалось, проза не шла. Появилась куча свободного времени, которое надо было чем-то занять. Я снова обратился в «Молодую гвардию», связался с замечательным редактором Андреем Витальевичем Петровым. Сказал, что готов написать биографию Паустовского — автора, который нравился мне с детства. Андрей Витальевич отказался и вместо Паустовского предложил Александра Грина или Алексея Толстого. К Грину я был абсолютно равнодушен, а к Толстому относился враждебно, так как считал его подлецом, который предал высокие идеалы русской эмиграции, вернулся в Советский Союз и стал правоверным сталинистом. Как ни странно, именно в этот момент я впервые ощутил себя профессиональным писателем. До этого литература в моей жизни была скорее прихотью: я писал только о том, что было интересно лично мне. Это был мой первый заказ на книгу, и заказчика не волновало, хочу я писать об этих людях или нет. Мне стало интересно, так что я согласился и на Грина, и на Толстого.
Когда работа над биографией Толстого была закончена, я взялся за Григория Распутина, поскольку он был важной фигурой в жизни Алексея Николаевича. За Толстого я получил премию «Большая книга», после чего издательство доверило мне Булгакова. Я все время хотел отказаться, сказать, что устал, что мне надоело писать биографии… Но не решался. Во-первых, эта работа была тесно связана с моей академической карьерой: изучая жизнь писателей, я находил много нового материала для своих лекций. Во-вторых, мне очень хотелось написать о своем любимом авторе, Андрее Платонове, которого я считал и считаю самым великим русским писателем XX века.
Существует множество литературоведческих исследований, посвященных его творчеству, но о жизни Платонова, о том, каким он был человеком, я ничего не читал. Был ли он за белых или за красных? Считал ли он себя «советским» человеком и писателем? А если считал, то почему написал самую антисоветскую книгу — «Котлован»? Сказать, что Андрей Платонович был против советской власти, тоже нельзя: он действительно верил в социализм. Мне хотелось в этом разобраться, понять, что это был за человек. Биографию Платонова я написал в первую очередь для того, чтобы ее прочитать.
Последняя моя книга, посвященная Розанову, была написана только благодаря Андрею Витальевичу Петрову. В то время я перестал быть «свободным художником» и начал работать в институте. Я говорил редактору: «Андрей Витальевич, я мог для вас писать, пока был свободным человеком. Сейчас у меня куча дел, мне не до этого. Может быть, когда меня выгонят, я сразу приду к вам и что-нибудь напишу». А потом случилась пандемия. Ходить на работу было не нужно, образовалась куча свободного времени, и я подумал: может, действительно стоит написать про Розанова? Позвонил Петрову и услышал: «Пишите, пишите». Если бы он этого не сказал, если бы не было встречного движения с его стороны и материального стимула, я бы вряд ли взялся за книгу. Все-таки хороших авторов много, а хороших издателей, которые умеют с этими авторами работать — по пальцам пересчитать.
Абрикосы на Рублевке
Приступая к работе над биографией Толстого, который представлялся мне отъявленным негодяем, я был уверен, что у меня получится разоблачительный памфлет. Я видел в нем циника, шедшего по головам и трупам. Но, когда я начал знакомиться с источниками, ходить по архивам и просматривать документы, передо мной предстал совсем другой человек. Наверняка многие читали воспоминания Бунина, где есть очерк «Третий Толстой». Об Алексее Николаевиче Бунин пишет с иронией и сарказмом, не скрывая своего негативного отношения к нему и открыто над ним насмехаясь. Поскольку для меня Иван Алексеевич всегда был культовой фигурой, я ему верил. И вдруг однажды в архиве мне попался какой-то документ, из которого я понял, что Бунин либо врал, либо недоговаривал. Это очень интересное чувство — спорить с человеком, который всегда был для тебя авторитетом.
Русская эмиграция видела в Алексее Толстом приспособленца. То, что в 1923 году он вернулся в СССР и перешел на сторону советской власти, расценивалось как предательство. Я не хотел бросаться из одной крайности в другую и делать из Толстого икону. Был в нем и цинизм, была и подлость. Но рассматривать этого писателя как одноклеточное существо, думающее только о собственном комфорте, не имеющее идеалов и жизненных ценностей, несправедливо. Я не стремился стать его адвокатом и был скорее следователем, который собирает показания свидетелей, пытаясь составить честную картину преступления. Наверное, жизнь каждого человека в той или иной степени является преступлением.
В этом смысле для меня была очень показательна история с Солженицыным. У Александра Исаевича есть рассказ «Абрикосовое варенье», который он написал в 1990-е годы, после возвращения в Россию. Главный герой — безымянный писатель, в котором угадывается фигура Алексея Толстого. Он сидит на своей шикарной даче на Рублевке и читает письмо какого-то крестьянина. Это письмо — крик о помощи, где рассказывается о коллективизации, вынужденном переселении и разорении семьи. Толстой читает его с удовольствием, восхищается стилем автора, народным языком и яркими образами, размышляя, что из этого можно позаимствовать. Судьба крестьянина его не беспокоит, и помогать просителю он не собирается. Алексей Толстой действительно получал много таких писем и не реагировал на них, но лишь потому, что понимал: помочь тем, кто ему писал, невозможно.
Ахматова называла Толстого негодяем и антисемитом, который погубил Осипа Мандельштама. Несмотря на это, Толстой очень ее любил и помогал ей. Я уверен, что если бы он не умер в 1945 году, не было бы ждановского постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». При живом Алексее Толстом никто не посмел бы на всю страну назвать Анну Андреевну блудницей. Он помогал сыну Цветаевой, Георгию Эфрону, поддерживал режиссера и главу Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса. Алексей Толстой не был равнодушным человеком, но помогал только тем, кого считал талантливыми. Можно долго спорить о том, хорошо это или плохо, но, так или иначе, личность Толстого намного сложнее описанного Солженицыным.
Как ни странно, Александру Исаевичу моя книга понравилась. Он особенно выделял эту биографию среди других моих работ. Можно сказать, что именно за нее я и получил премию Солженицына. Таким образом, мне удалось не только изменить собственное отношение к Толстому, но и повлиять на мнение других вдумчивых и проницательных читателей.
Исторический лузер
Сразу оговорюсь, что большая часть моей книги посвящена происхождению Толстого. Многие до сих пор считают его незаконнорожденным, но мне удалось доказать обратное. О своем настоящем отце Толстой узнал в 13 или 14 лет. Им был граф Толстой, богатый человек, от которого мать Алексея Николаевича ушла к любовнику, Алексею Аполлоновичу Бострому, будучи беременной. Бостром владел маленьким хутором, где будущий писатель родился и провел первые 13 лет жизни. Он рос в мужицкой среде как обыкновенный деревенский мальчишка. Узнав о своем происхождении, Толстой решил добиться графского титула, что стоило ему больших трудов: отец не хотел признавать Алексея Николаевича своим сыном. Впоследствии все это оказало большое влияние на него как на писателя и гражданина. Во-первых, Толстой был, наверное, единственным графом, детство которого прошло в крестьянской среде, видевшим, как на самом деле живет Россия. Во-вторых, у него был зуб на русскую аристократию, которая его отвергла.
Толстой не был врагом революции, как не был и ее другом. Он занял позицию наблюдателя. Заключение Брестского мира коренным образом изменило его отношение к большевикам. Алексей Николаевич возненавидел их за похабный мир с немцами, которые получили огромные территории, залитые русской кровью во время Первой мировой войны: Белоруссию, Украину, Прибалтику. В его глазах большевики были предателями, разрушителями русского государства.
Весной 1919 года, после отступления белых, Толстой сел на пароход, направлявшийся из Одессы в Константинополь. Впоследствии его пасынок описывал корабль, на котором они плыли: там была вся Россия — богатые, бедные, купцы, дворяне, священники… О чем думали эти люди? По большому счету Россия вошла в Первую мировую войну потому, что хотела освободить Константинополь, воздвигнуть крест на Святой Софии. Такая византийская, христианская, русская мечта. А теперь русские эмигранты — пораженцы, лишенцы, исторические «лузеры» — плыли в этот город, где им пришлось пройти через все унижения эмигрантской жизни. Как человек гордый, Толстой хорошо запомнил эту поездку.
Алексей Николаевич перебрался из Константинополя в Париж, где жил довольно неплохо. В отличие от многих русских эмигрантов, ему не пришлось работать шофером, официантом или лакеем. Толстой мог обеспечивать себя литературным трудом, снимать нормальную квартиру. Нельзя сказать, что он жил очень хорошо. Он жил нормально, но это его не устраивало. Толстой был очень требователен к материальной стороне жизни: любил роскошь, любил красиво одеваться, ходить в рестораны.
Первая книжка, которую он написал в эмиграции, называлась «Детство Никиты». Это замечательная повесть, где он описал свое хуторское детство, детство крестьянского мальчика. Алексей Николаевич сочинил ее для собственного сына, который не знал слова «сугроб» — снежных зим во Франции не было. Толстой понял, что обязан рассказать мальчику не только о снеге, но и о том, что такое Россия.
Красные санитары
Изгнание казалось писателю временным. Он ждал победы белых и надеялся на скорое возвращение домой. Победа красных привела русскую эмиграцию в отчаяние. Однако Толстой общего уныния не разделял. Как мы помним, главной его претензией к большевикам было то, что они отдали немцам огромные территории. Коммунистическая идеология и красный террор его не волновали. Когда в ходе Гражданской войны большевикам удалось отвоевать Украину и Беларусь, Толстой начал понимать, что этим бандитам предстоит стать строителями новой страны. Он по-прежнему не любил большевиков, но теперь считал их кем-то вроде волков, которые, как и подобает «санитарам леса», должны были уничтожить в России все больное, слабое, хлипкое и, сыграв свою роль, уйти. Как убежденный патриот, он считал этот этап необходимым для дальнейшего развития страны.
Потом произошло еще одно важное событие, которое рассорило Алексея Николаевича с эмиграцией. В феврале 1921 года случился так называемый Кронштадтский мятеж, когда красные моряки выступили против власти с очень опасным лозунгом «За Советы без коммунистов». Коммунисты, устроившие террор, войну и продразверстку, к тому времени действительно всем надоели. Как мы помним, Ленин отправил делегатов X съезда ВКП(б), чтобы они «задавили» восставших.
Представьте себе чувства русских эмигрантов, которые мечтали вернуться в Россию и жадно ловили известия с родины. Они надеялись, что Кронштадтский мятеж — это не восстание белых, купцов или казаков, а восстание народа. Народа, который наконец прозрел и понял, кого посадил себе на шею. Когда мятеж был подавлен, эмигранты поняли, что пора действовать. У них не было денег, но, что немаловажно, было правительство в изгнании — на тот момент ни одна страна еще не признала власть большевиков. Начались разговоры о том, что нужно снова пригласить интервентов — Англию, Францию, США, — чтобы они включились в Гражданскую войну, отправили свои войска и устранили большевиков. Разумеется, интервентам нужно было чем-то заплатить. Англичанам решили отдать незамерзающий порт Мурманск, французам — Одессу, американцам — Владивосток. Понимая, что это ужасная цена, эмигранты рассуждали так: как только скинем большевиков — вернем все территории. Разумеется, Толстого это возмутило. С этого начался его разрыв с русской эмиграцией.
России больше нет
Не думаю, что Толстой преследовал корыстные цели и ехал в СССР за деньгами и славой. Таких гарантий ему никто не давал. Просто он не хотел быть эмигрантом, человеком второго сорта, и не хотел торговать родной землей. Его тянуло в родную страну, какого бы цвета она ни была. Сологуб как-то сказал, что Толстой «брюхом талантлив». Точно так же Толстой был «брюхом патриот». Алексей Николаевич действительно считал, что сталинизм на родине лучше свободы в эмиграции и написал «Открытое письмо», в котором объяснил свою позицию. Через два года Бунин ответил ему статьей «Миссия русской эмиграции». Он писал, что настоящей России больше нет, она оказалась в изгнании, погрузилась на дно глубокого озера, подобно граду Китежу. Бунин назвал Ленина «нравственным идиотом», а о переименовании Петрограда писал: «Можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть».
Толстой этой логики не понимал. Что значит — России больше нет? Россия никуда не делась, в ней все так же живут люди, говорящие на русском языке, растут русские березки, голубеет необъятное русское небо… Да, страна изменила цвет, но это все наносное. Главное — ее сущность, которая осталась той же. Спор двух писателей остался неразрешенным, и Алексей Николаевич принял решение вернуться в советскую Россию.
Были и другие люди, разделявшие взгляды Толстого. В эмиграции появилось движение «Смена вех», участники которого говорили, что русская интеллигенция должна быть с русским народом, независимо от того, прав этот народ или нет. Все знают про философский пароход, на котором в 1922 году покинули Петроград видные российские философы и общественные деятели, но мало кто слышал об обратном рейсе этого парохода, на котором вернулись в Россию Алексей Толстой и сменовеховцы. Конечно, все вернувшиеся были взяты на заметку, многих впоследствии расстреляли. Сталин таких вещей не прощал.
Талант и рыночное мышление
В России Толстой был никому не нужен. Красные видели в нем контрреволюционера, который сидел в Париже, пока они кормили вшей в окопах. В глазах литераторов ушедшего Серебряного века он выглядел идиотом: никто не понимал, как можно было из свободной страны вернуться в эту темницу. Алексей Николаевич по-прежнему пытался зарабатывать на жизнь литературным трудом, но долгое время не имел успеха. Его семье грозил голод. Толстой не сдавался, ведь он был авантюристом, любил риск, верил в себя и свою удачу. Он обладал абсолютно «рыночным» мышлением: знал, что нравится публике, и умел писать вещи, которые хорошо продавались. Так появилась пьеса о Распутине «Заговор императрицы». Писать ее Алексею Николаевичу помогал близкий друг, пушкинист Павел Щеголев, который в 1917 году был в комиссии по расследованию преступлений царского режима. Члены комиссии допрашивали всех приближенных к царскому двору, в том числе фрейлину Вырубову, которая была подругой царицы и, как считалось, любовницей Распутина. Толстой вместе со Щеголевым сочинили подложные дневники Вырубовой, которые легли в основу пьесы. Получилась похабная историческая фальшивка, которая, как ни странно, была очень талантливо написана. К слову, именно этот эпизод биографии Алексея Николаевича натолкнул меня на идею заняться биографией Распутина и выяснить, каким он был на самом деле.
Первый большой успех писателю принес роман «Петр Первый», который оценили все. Книгу одинаково полюбили как в СССР, так и в среде русского зарубежья. Талант Толстого признал Фадеев, который терпеть его не мог и считал угодливым конъюнктурщиком. Даже Бунин писал Алексею Николаевичу: «Алешка, хоть ты и сволочь, но пиши в том же духе».
Пожалуй, не было в русской литературе автора со столь же широким жанровым разнообразием, как у Толстого. Он писал все: современный социально-психологический роман «Хождение по мукам», исторический роман «Петр», фантастические романы «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», книги для детей. Даже если Толстого когда-нибудь перестанут читать, «Золотой ключик» все равно не забудется.
Толстой и Булгаков
В биографии Толстого был момент, когда лед, по которому он шел, стал очень тонким. Неприятности начались из-за второй части трилогии «Хождение по мукам». В романе «Восемнадцатый год» описано совещание в Кремле, на котором присутствуют два человека: один — с рыжеватой бородкой, второй — в пенсне, то есть Ленин и Троцкий. Это абсолютно справедливо, потому в действительности Гражданскую войну в России вели именно они. Книга вышла в 1928 году, когда отношение власти к Троцкому было более-менее терпимым. Через год-другой Троцкий стал врагом народа, а троцкизм — страшным обвинением. Толстой осознал, что допустил серьезную ошибку, и ждал, что за ним придут. В последующих изданиях человек в пенсне начал именоваться просто «третьим слева» и со временем отрастил густые черные усы. Но, разумеется, поменять Троцкого на Сталина было недостаточно.
Есть такой литературный анекдот. Когда Толстого собирались забрать, он спросил: «Сколько у меня есть времени?». Ему сказали: «Один месяц». И он написал «Хлеб» — одно из самых известных своих произведений, которое является громкой похвалой Сталину. Подобной литературы было много, но «Хлеб» — абсолютный чемпион. Эта книга — покаяние Толстого, жертвенное подношение, плата за свободу. Вот так он всегда и спасался — торговал собой. В этом смысле Алексей Николаевич был абсолютно беспринципным человеком.
Некоторые сравнивают «Хлеб» Толстого с «Батумом» Булгакова. Делать этого не стоит, так как Булгаков преследовал совершенно иные цели. Пьеса «Батум» — последнее произведение Михаила Афанасьевича, за которое его часто упрекают. Даже Мариетта Чудакова, биограф писателя, относившаяся к нему с большим уважением, признавала, что в конце жизни Булгаков совершил низкий поступок. Мне кажется, думать так — значит не понимать логику и психологию булгаковской судьбы. Михаил Афанасьевич не любил советскую власть, не считал себя советским человеком и писателем. При этом он очень уважал Сталина, что заметно по его письмам и дневниковым записям. Сталин его интересовал, интриговал, притягивал как художника. «Батум» — результат свободного выбора писателя, которому интересно то, о чем он пишет. Безусловно, пьеса сулила выгоду, и Михаил Афанасьевич эту выгоду преследовал. Но важно понимать, каким он был в 1930-е годы.
Казалось, что Михаил Афанасьевич жил вполне благополучно: у него была хорошая квартира, любящая жена, работа, приносящая много денег, — и тем не менее он считал себя самым несчастным и преследуемым писателем в СССР. В воспоминаниях Раневской можно найти разговор актрисы с женой Булгакова, Еленой Сергеевной. Она рассказывала, что муж иногда просыпался по ночам, плакал и говорил: «Леночка, почему меня не печатают? Ведь я такой талантливый!». Попробовал бы он сказать об этом Мандельштаму, Клюеву или Клычкову!
Известно предание о том, как к Осипу Мандельштаму пришел молодой поэт примерно с таким же вопросом и Мандельштам выгнал его со словами: «А Гомера печатают?». Для Булгакова это не было аргументом. Он прекрасно знал себе цену и не удивился бы, узнав, что сейчас его читают миллионы людей, по его книгам ставят спектакли и снимают фильмы. Сравните его с Ахматовой, которая не гневалась на свою судьбу, потому что знала, что ее талант когда-нибудь оценят, ее стихи будут читать, ей поставят памятник. А ведь у Ахматовой были куда более серьезные проблемы, чем у Булгакова: ее сын сидел, у нее не было своего дома, однако Анна Андреевна верила, что справедливость рано или поздно восторжествует. Булгаков хотел получить причитающееся ему здесь и сейчас.
Здесь же хочу отметить еще один важный психологический момент. Булгаков умер довольно молодым, в 49 лет, но из-за слабого физического и психического здоровья, искалеченного морфием, в душе Михаил Афанасьевич был стариком. Это чувствуется в романе «Мастер и Маргарита», который явно написан уставшим человеком. Это заметно в «Мольере» и инсценировке «Дон Кихота». Мне кажется, в конце жизни Булгаков устал от собственной старости, от старых героев и захотел написать о ком-нибудь молодом. «Батум» — это пьеса о молодом Сталине, у которого впереди вся жизнь.
Стыдно, граф!
Однако кое в чем Толстой и Булгаков все-таки похожи: у обоих не складывалась дружба с коллегами по цеху. Алексею Николаевичу многие завидовали, так как он мог позволить себе вещи, недоступные другим советским литераторам. Писатель получал большие деньги с продажи огромных тиражей своих книг, жил в роскошном доме в Царском Селе как настоящий граф, имел прислугу и автомобиль. Дом был скорее необходимостью: в какой-то момент вещей в ленинградской квартире Алексея Николаевича накопилось так много, что их стало попросту негде хранить. Толстой как-то хвастался Бунину, что такой коллекции трубок, как у него, нет даже у английского короля. Кроме того, он мог ездить за границу. Я нашел письмо Толстого, в котором он просит политбюро выделить ему 500 американских долларов на отдых в Виши. И политбюро эти деньги выделяет!
Есть интересная байка о том, как любовь к роскоши едва не погубила писателя. Женившись в четвертый раз, Алексей Николаевич переехал в Москву и поселился на Рублевке. Как раз в это время был заключен пакт Молотова — Риббентропа и советская армия заняла Западную Украину и Западную Беларусь. Толстой отправился на новые территории «прибарахлиться» и вывез из имений карпатских помещиков целый вагон мебели, антиквариата и прочих вещей, которыми собирался обставить новый дом. Об этом доложили Сталину, который, как известно, был аскет и буржуазную роскошь среди своих подчиненных не приветствовал. Он вызвал к себе Алексея Николаевича. Писателя завели в какую-то комнатку и попросили подождать. Проходит полчаса, час… Представляете, что он в это время должен был чувствовать? Одна из стен комнаты была закрыта портьерой. Внезапно из-за нее высунулась рука Сталина и раздался голос: «Стыдно, граф!».
Возможно, Толстому угрожала и более серьезная опасность. По некоторым свидетельствам в годы Великой Отечественной войны Сталин вызвал к себе Фадеева и спросил: «Знаете ли вы, что среди наших писателей есть английские шпионы?» — «Кто?» — «Алексей Толстой». Так что, несмотря на талант и всеобщее признание, Алексей Николаевич часто ходил по краю. Но разве кто-то жил в то время иначе?
ИСТОЧНИК: Горький https://gorky.media/peredelkino/k-alekseyu-tolstomu-ya-otnosilsya-vrazhdebno-schital-ego-podletsom/