26.01.2024

Детство в бывшем монастыре, экспедиции к старообрядцам и запрет на Библию. В новом выпуске «Ученого совета» историк и археограф Ирина Поздеева рассказывает о том, как связаны культура и книга, почему Иван Федоров не совсем первопечатник, а также о своих находках — воине с мечом и пяти с половиной тысячах книг

Поздеева Ирина Васильевна р.1934

Историк, археограф, исследователь рукописной и старопечатной славяно-русской книги, русского старообрядчества и Православной церкви. Окончила исторический факультет МГУ по кафедре истории Древнего мира и археологии. В 1954–1960 годах — руководитель археологических раскопок античной Горгип­­пии (территория современной Анапы). В 1957–1971 годах работала в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ. Создатель методики, организатор и руководитель комплексных археографических экспедиций в заселенные старообрядцами регионы России и других стран. Доктор исторических наук, создатель и руководитель Археографической группы, член Археографической комиссии РАН и профессор кафедры истории Церкви исторического факультета МГУ. В 1993 году защитила докторскую диссертацию на тему «Роль московского книгопечатания первой половины XVII в. в истории русской культуры». При участии Ирины Васильевны были изданы каталоги славяно-русских рукописей и старопечатных кириллических книг. Благодаря ее научной программе «Московский университет — российской провинции. Региональные описания книжных памятников. Выявление. Изуче­ние. Описание» введены в научный оборот тысячи памятников кириллического письма и печати. Ведет учебные спецкурсы по роли русской церкви в жизни государства, семьи, личности, истории славяно-русского книгопечатания, методам научного описания рукописной и старопечатной книги, полевой археографии.

Научные интересы: история Церкви, Русская православная церковь, история старообрядчества и кириллической книги, традиционная культура русского народа.

О семье

Мои родители были врачами: отец, Василий Николаевич Поздеев, работал заведующим железнодорожной больницей, а мама, Милица Михайловна Смородинцева, — там же педиатром. Мой дед по маминой линии был митрофорным протоиереем  в Пермской епархии. К сожалению, осенью 1938 года в нашей семье произошли очень тяжелые события. Когда дед с бабушкой приехали к нам в Волоколамск, деда и отца арестовали. Деда через год расстреляли. Предъявили ему, естественно, совершенно смешное обвинение в том, что он задумал борьбу с советской властью. После 1953 года его реабилитировали.

Отец был в лагерях почти одиннадцать лет. Моя матушка, тогда еще очень молодая, осталась со своей матерью, бабушкой и двумя маленькими детьми. Она тащила нас всех и в войну, и в голодные послевоенные годы. Мама была поразительным человеком, ее очень любили.Слушайте аудиоверсию интервью с Ириной Поздеевой на сайте и в приложении «Радио Arzamas»

О жизни в бывшем Иосифо-Волоцком монастыре, войне и Дне Победы

Во время войны мы — двое маленьких детей и двое старух — вынуждены были остаться в так называемом Детгородке. Это территория и здание бывшего знаменитого Иосифо-Волоцкого монастыря. Там я выросла и окончила деся­тилетку. Это, конечно, повлияло на мой дальнейший путь. Тогда происходили совершенно страшные вещи — я помню, как убивали. Осенью 1941 года, когда немцы подошли достаточно близко, матушка со мной и братом шла по лесной дороге. Тогда немецкие самолеты гонялись за каждым чело­веком. Маму предупредили, что нельзя ложиться в кювет: их простреливают. Когда за нами погнался самолет, мы легли в траву, а весь кювет перед нами простреляли, то есть гонялись за женщинами и детьми. Население Детгородка во время обстрелов спасалось в большущей башне — в ней было, на мой взгляд, около пятидесяти кроватей. Каждая кровать — семья. У нас был один большой стол и одна буржуйка, на которой раз в сутки можно было сварить картошку.

Я прекрасно помню День Победы. Исчезли вездесущие мальчишки, которые всегда бегали и орали, стало абсолютно тихо. Сидят и плачут женщины около школы, которая раньше была монастырской. Наш преподаватель физкультуры, который потерял ногу на войне и вернулся в 1944 году, тоже плачет. Светит солнце. Ощущаются колоссальное облегчение и колоссальная тяжесть. Я никогда не забуду этой тишины, облегчения и в то же время ужаса в глазах женщин, каждая из которых или ждет, или потеряла кого-то. День Победы без криков, без шума, а, наоборот, тихий — и вокруг люди, которые осмысляют.

О поступлении в университет и везении

Когда я пришла в приемную комиссию Московского университета, мне еще не было семнадцати лет. На факультете математики и физики, куда я хотела, мне отказали. Я так расстроилась, что решила пойти на истфак. Там мне сказали, что с удовольствием примут, но нужно сначала получить разрешение в министерстве. Разрешение мне дали, а дальше было собеседование — на нем могли задать любой вопрос. И вот сидят академик Артемий Владимирович Арциховский, декан факультета, и еще два очень знаменитых человека. Я вхожу в кабинет, мне говорят садиться, а рядом нет стула. Я так растерялась, что не смогла ничего сделать — ближайший стул был где-то в десяти метрах. Артемий Владимирович встал, взял стул и поставил мне.

Дальше мне страшно повезло. Накануне я прочитала такую очень неплохую брошюру — не помню, кто автор, — «Пушкин и декабристы». Эта книжечка попала ко мне случайно. На собеседовании меня спросили: «А что вы скажете о Пушкине и декабристах?» Я с удовольствием начала излагать, и меня приняли.

О воине с мечом и раскопках вокруг туалета

Античную историю у нас вел совершенно замечательный человек, мой главный учитель и друг — Константин Константинович Зельин. После первого курса Константин Константинович попросил Владимира Дмитриевича Блаватского, доктора наук, археолога и античника, взять меня на раскопки. Так я оказалась в блестящей экспедиции Блаватского в Керчи. Конечно, раскопки произвели на меня очень сильное впечатление. В результате я несколько раз ездила с Владимиром Дмитриевичем и получила важный опыт.

Когда я училась на четвертом курсе, в Институте археологии РАН получили письмо о том, что в Анапе начали строить какое-то большое здание и нашли в раскопе разбитую посуду. Анапа — это известный античный город Горгиппия. Поскольку ни денег, ни людей не было, Владимир Дмитриевич собрал меня — чемодан был неподъемный, а от железной дороги довольно далеко добираться, но мне велели посмотреть, что там такое.

Анапа была еще разрушена после войны. Я жила в музее, в маленьком одно­этажном сарайчике напротив единственного ресторана. Там был замечатель­ный оркестр: баян, скрипка и что-то еще. В общем, совершенно невероятно. Это было единственное место, где я могла поесть. А спала я на матрасике рядом с чучелом дикой свиньи, потому что другого хорошего места там не было.

Пришла я на раскоп, где, как говорили, нашли осколки посуды, посмотрела профиля́, то есть обрезы в земле, и увидела, что оттуда торчит кусочек меча — это был воин. Где взять лопаты, людей? У меня ни копейки денег. В городе была морская школа, и я пошла к ее начальнику, адмиралу. Причем у меня тогда имелся только один приличный костюм — шерстяной, а это был юг. Я вошла в длинный кабинет. Там стоял большой стол, а за ним сидел большой человек — где-то на расстоянии пятидесяти метров. Я потопала к нему и попросила людей с лопатами, чтобы откопать воина с мечом. Он захохотал, но я ушла с шестью матросами. Когда через три дня мы дошли до нужного уровня, действительно обнаружили костяк мужчины — рядом с ним лежал меч и кое-что из античного убранства.

Нужно было выставить находки в музее. Для этого надо было чем-то залить воина — например, медицинским цементом. Через неделю адмирал забрал людей, и я стала искать мальчишек, которые взялись бы помочь даром. Усложняли дело норд-осты — работать можно было только в очках, потому что песок несся со страшной скоростью. Мальчишки нашлись, раскопали мы этого воина. Я говорю: «Бегите, у кого есть знакомые хирурги, просите, чем залить». Нашли. Затем надо было добыть носилки — мы сделали их сами из двух палок и где-то добытых тряпок. Переложили на них костяк с мечом, перенесли и выставили в музее. Это произвело довольно сильное впечатление. В таких обстоятельствах мы нашли несколько замечательных погребений, золото и совершенно чудесные терракотовые статуэтки. Вы не представляете: когда поднимаешь из земли античную расписную статуэтку, она яркая, светится, но при первом же столкновении с воздухом эти яркие свет и цвет уходят.

Затем копали, простите, вокруг туалета у здания администрации Анапы. Там в подвалах явно была гончарная печь. Ребята, конечно, сложили песенку:

Мы печь гончарную найти
Задались мыслью вздорною —
Перекопали все пути
В такую-то уборную.

Она все точно отражала, потому что начальники Анапы под нашими взглядами проходили по бровке в этот туалет.

О работе в отделе редких книг и ржевских старообрядцах

Я защитила диссертацию очень неплохо — единогласно получила канди­дат­скую степень — и хотела пойти дальше по археологии. Однако мой учитель (он был заведующим сектором археологии) сказал написать в другие вузы: может, где-то возьмут. Это было потрясением. Уезжать из Москвы мне тогда было нельзя — в 1948 году вернулся из тюрьмы отец, семья по-прежнему жила под Москвой, в Волоколамске.

Мне предложили пойти в Отдел редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ, потому что я знала греческий и латынь (церковнославянского у меня тогда не было). Это привело к смене профессии, поскольку теперь я занялась редкой древнерусской книгой и всеми проблемами, которые связаны со средне­вековой культурой Руси. Профессионалом в этой области мне помогли стать сразу несколько замечательных людей. Первый из них — Александр Иванович Рогов, наш с мужем приятель. Это был один из лучших знатоков церковной и москов­ской истории, прекрасный экскурсовод. Он довольно рано умер. Второй — Ольга Александровна Князевская, известный филолог и лингвист. Она жила в нашем доме и обучала меня церковнославянскому и древнерус­скому — без них я не смогла бы работать дальше.

Тогда же я освоила отдельную специальность — описание древних книг. Наконец, в 1966 году у нас в отделе выступил такой замечательный ленин­градский археограф, заведующий Отделом редких книг Научной библиотеки тогда Ленинградского университета Александр Хаимович Горфункель. Он рассказал о своей поездке с Владимиром Ивановичем Малышевым — отцом послевоенной археографии, человеком чрезвычайно интересным и совершенно особенным. Они разыски­вали древние книги в старообрядческих районах. Мы с моей старшей приятель­ницей — тоже сотрудником библиотеки — Инной Данилов­ной Кашкаровой решили летом попробовать поехать на поиски, выбрали Ржев. Думали, пойдем по окраинам, найдем старые дома.

Ржев — это замечательное место, до революции — один из уникальных старо­обрядческих торговых и ремесленных городов. Приехали мы туда, вокзал был далеко, никакой транспорт не ходил, кроме одного ночного поезда. Кто-то нам показал, как дойти до центра и гостиницы, в которой, конечно, не оказа­лось мест — нас поселили в маленькую комнатку, где гладят. Мы были счастливы.

На следующий день мы вышли во Ржев, а Ржева нет — он полностью разбит. Там были совершенно страшные бои. Старых домов не осталось, кроме одного двухэтажного каменного здания — старообрядческой церкви. Мы все-таки прошли по новым домам, и оказалось, что старообрядцы закопали и иконы, и книги — все было сохранено. То есть они спасали не дом, не имущество, а то, что касалось их веры.

О найденных старинных книгах и археографической лаборатории

Мы собрали и доставили в Отдел редких книг и рукописей Научной библиотеки Московского университета 5500 книг — многие из них XVI века, есть пара десятков XV века. Это и ранняя печать, и рукописи самого разного характера. Есть целый рассказ, как я нашла лицевую книгу  на Печоре. Вошли мы как-то в единственную открытую старообрядческую церковь, предста­вились, показали бумаги, сказали, что изучаем историю старой веры. Там мы увидели громадное количество книг — примерно четыреста. Оказалось, что в эту церковь свезли все, что хранилось в четырех других, закрытых и по боль­шей части погибших.

Мы стали просматривать эти 400 книг, сидели с утра до ночи. Я отложила только то, что дублировалось. Нашла небольшие, но очень интересные рукописи, которые, как правило, были ржевскими — не ранние, а XVIII–XIX веков. Мне согласились отдать 20 штук, потому что просто не знали, что с ними делать дальше. Мы поехали в Москву, в университете нам дали откры­тую грузовую машину. В 1966 году мы вернулись с ней во Ржев и привез­ли оттуда свои первые находки. Дальше работы продолжались каждый год.

В 1971 году Валентин Лаврентьевич Янин, тогда очень известный человек, взял меня за руку и повел к ректору академику Петровскому — он был очень серьез­ным книжником. Мы к этому времени привезли в библиотеку около девятисот книг, в том числе рукописи XVI века. Петровский спросил, что мне нужно. Я ответила, что нужна своя организация в университете, которая могла бы вести работы. Так была создана археографическая группа при кафедре источни­коведения. Сейчас это большая самостоятельная межкафедральная археогра­фи­ческая лаборатория. Я уже давно профессор на кафедре истории Церкви, но продолжаю работать и там и там.

О Верхокамье и поморцах

В 1972 году мы открыли Верхокамье. Это небольшой и совершенно особенный регион в верховьях реки Камы в Пермской области. Мы тогда ездили по всей Перми и составляли археографическую карту — то есть решали, где будем работать, какие у нас задачи и так далее. Решили ехать в Верхокамье. В глу­бинке никаких дорог тогда не было, поэтому мы поехали на машине ЗИЛ, которая проходила даже через болота.

Как-то мы ехали и увидели: сидит на обочине потрясающая старуха в длинном дубасе  (тогда мы не знали, как это называется), кофте, с большой палкой и котомкой за плечами. Двое ребят соскочили с машины и говорят: «Бабушка, давай мы подвезем». Она ответила, чтобы мы ехали своей дорогой. Ребята настаивают — это же возможность познакомиться и все узнать. В общем, до тех пор ее уговаривали, пока она не взяла свою большущую палку и не замахнулась на них. Потом, уже приехав, мы узнали, в чем дело: поморцы не признают никакого транспорта, который возник после раскола Церкви, — только лошадей и телеги. Если бы она поехала с нами, на нее наложили бы специальную епитимью  — надо было бы много дней кланяться раз по двести.

Эта община делилась на соборных и мирских старообрядцев. Мирские могли работать и ездить на механическом транспорте, а соборные принимали монашеское правило — они не могли использовать машины и не покупали в магазинах то, что производило государ­ство. Они могли бы купить, например, картошку, апельсины (до нас они не знали, что это такое) и ядрицу, но не мо­лотую гречку. Их обычно ругали: такие жадины — даже воды не дадут. А дело в том, что соборные старо­обрядцы не могли использовать чужую посуду. Мы идем со своими котелками, говорим: «Матушка, ты бы нам молочка не продала?» А она отвечает: «Ах вы мои милые, знаете — со своей посудкой пришли. Хотите, я вам пирожка дам? Вот там, в углу, поганенькая посуда». То есть если кто-то неверующий приходит в гости, для него в углу положена «поганенькая» посуда. Нельзя в чужой монастырь лезть со своим уставом.

Об одном июльском вечере и духовных стихах

Был июльский вечер, вокруг лежало скошенное сено — потрясающие запахи, воздух. В доме проходила служба, собрались старухи. Стариков обычно бывало очень мало: говорили, их всех выбила война. Но старики для службы нужны, потому что они зажигали свечи — их делали, конечно, сами. Эти свечи нужно было зажигать не от спички, а с помощью так называемого чиканного огня. Чтобы получить такой огонь, разводили печку и трижды меняли дрова. После этого можно было зажечь свечи с огня уже чистого, ничем не опоганенного.

Служба кончилась. Сидят на лавках старухи в очень длинных, до пят, черных дубасах и кофтах древнего покроя, их руки, темные и натруженные, сложены на коленях. И поют они духовные стихи. Это поразительное искусство. Духов­ные стихи — не фольклор в чистом виде. Иногда мы встречаем крюковые рукописи, то есть рукописи с крюковыми нотами, но в основном они пере­да­ются изустно, а тексты записываются. То есть это и письменные, и устные традиции невероятной красоты. У нас есть большая книга «Кому повем печаль мою. Духовные стихи Верхокамья». В названии — начало моего любимого стиха:

Кому повем печаль мою,
Кого призову к рыданию?
Токмо Тебе, Владыко мой,
Известна печаль моя.

Она замечательно оформлена, там есть пятилинейные ноты, то есть знающий музыкальную грамоту человек может спеть. Это совершенно поразительные мелодии. К этой книге приложен диск, на котором есть подлинные записи с пением этих старух.

Я навсегда запомнила эту красоту: солнце пробивается сквозь маленькие окошки и сидят труженицы со сгорбленными руками. Тогда не было ни сеялок, ни другого инструмента — они сами бросали зерно во вспаханную землю, и руки, конечно, у всех были тяжело согнуты.

Об открытии сохранившейся системы древнерусской культуры

В конце поездки мы узнали, что в одной деревне живут две общины старообрядцев и совершенно друг друга не приемлют. В чем дело? Мы стали везде расспрашивать. За два дня до отъезда нам сказали: «А чего вы спраши­ваете? Есть такой документ, „Подлинник о разделе“». Мы кинулись везде искать, нашли, взяли его на время и сделали копию — мы всегда все возвра­щали. Выяснилось, что этот «Подлинник о разделе» написан в ответ на другой документ. Четыре года мы его искали и наконец нашли в одном большом сборнике. Оказалось, что в 1880-х годах эта община раскололась на дёминцев и максимовцев, которые одинаково веровали — это поморская, беспоповская вера, — но друг друга ненавидели: запрещали браки, совместную молитву, прием пищи и прочее. Они хотели доказать, как и любые старо­обрядцы, что больше остальных привержены старому. Так, каждая община стала макси­мально сохранять старые вещи, традиции, а в чем-то возвращалась к еще более древнему. Они сохраняли активную полемику до конца века.

Почти все местные старообрядцы были грамотными, причем они знали древнюю грамоту. Как-то в конце 1970-х годов я получила оттуда письмо: «Васильевна, ты уж на меня не сердись, пишу как умею». Женщина писала мне кирил­ли­цей — так, как могла и помнила. Когда нас приняли и стали все пока­зывать, открылось поразительное место, где необходимы были комплексные работы. Обычно мы интересовались только верой и книгами, здесь же оказа­лось, что сохранилась система древней культуры. Мы работали там 30 лет ежегодно. Сложился замечательный коллектив: лингвист Елена Михайловна Сморгунова, замечательный фольклорист Серафима Евгеньевна Никитина и другие люди, которые в свои отпуска ездили со мной в Верхокамье. Они и проделали эту невероятную работу, зафиксировав древнюю культуру.

О том, как связаны культура и книга

Все ранние христианские культуры зависят от книги. Книгопеча­тание — важнейший этап в развитии человеческой цивилизации. Например, Виктор Гюго — не только писатель, но и философ — говорил, что в истории чело­вечества было две крупнейшие революции: первая — изобретение колеса. Со временем оно привело к появлению реактивных самолетов, то есть факти­чески стало началом победы над пространством. А второе изобретение, которое абсолютно изменило скорость развития человеческой цивилизации, — печат­ный стан. Это победа над временем. Как-то на лекции в Дубне в День Кирилла и Мефодия я прочитала слова Энкиду о смерти из «Поэмы о Гильгамеше» и спросила у аудитории, когда это написано. В основном мне отвечали, что сейчас, а на самом деле — несколько тысяче­летий до нашей эры. Именно печатный стан сделал возможным сохранение этого знания для всего чело­вечества. Также он бесконечно увеличил скорость передачи важнейшей информации — например, научной. Именно поэтому книга, особенно печатная, представляет колоссальный интерес, а каждая культура считает появление своего национального книгопечатания важнейшим этапом в истории.

С чего началось наше книгопечатание? В 1551 году на Стоглавом соборе моло­дой Иван Васильевич Грозный поставил вопрос о необходимости образования и исправления книг. В результате было создано московское книгопечатание. Большинство, наверное, считает, что русский первопечат­ник — Иван Федоров, который в 1564 году в Москве издал Апостол. Так вот, до него с середины XVI века в России издали семь книг. Федорова мы называем первым, потому что он указал, кто, где и когда напечатал, а эти семь — анонимные (так их назвал Михаил Николаевич Тихомиров ). Датируются они по записям. Мое научное хобби, если хотите, — древние записи на рукописных и ранних печатных книгах. О них можно рассказывать до бесконечности — это страшно интересные вещи, которые позволяют заглянуть в жизнь какого-либо времени. Причем речь не о летописях, которые правили в зависимости от княжества, не о каких-то воспо­минаниях, а, к примеру, о дарственных — указаниях, кому книга принадлежала, где куплена и прочем.

О печатном дворе

В 1960–70-х годах считали, что издания печатного двора совершенно ничего не значат и что первые книгопечатники совсем не думали о просвещении народа. Один замечательный ленинградский историк, который занимался книгой средневековой Европы и был редактором «Каталога кириллических изданий Москвы XVI–XVII веков» Антонины Сергеевны Зёрновой, пришел к выводу, что Московский печатный двор публиковал книги даже не для веры, а для культа. Я цитирую почти дословно: «В общем-то, совсем не ду­мали об образовании народа — печатный двор никак не был связан с окружаю­щей действительностью». Мне показалось это неправдой. Я стала изучать содер­жание книг той эпохи, и оказалось, что все они тесным образом связаны с тогдашней политической действительностью.

Что использовали для образования? С XV века, а то и раньше были азбучки — сначала письменные, на длинных листах, а потом печатные. Все славянские и не только типографии печатали прежде всего их. Еще были часовники и учебные псалтыри. А зачем печатная книга, если люди неграмотные? Значит, сначала надо обучить людей. Учились тогда в монастырях и лично по этим книгам. Позднее я доказала, что только с 1652 по 1700 год напечатали 53 изда­ния азбук — это четверть миллиона экземпляров, которых вполне хватало для населения России того времени. Печатный двор с самого начала думал об обра­зовании народа. Это совершенно другой взгляд на его работу.

Мы тогда, пожалуй, впервые изучили архив печатного двора от начала до конца. Представляете, в каталоге Зёрновой, которым пользуются и сегодня, чуть меньше пятисот изданий. Я доказала, что их было 631. Причем это очень интересные и совершенно неизвестные книги, которые издавались как плака­ты: на одной стороне большого листа печатали особенно спорные вопросы (например, о старообрядчестве). Таких текстов-плакатов издали довольно много: их развешивали на стенах церквей и государственных учреждений.

Сейчас у исследователей уже совершенно другое отношение к книгопечатанию и ранней печатной московской книге. Мало того, последние 25 лет мы описы­ваем сохранившиеся в регионах старые рукописные книги. Дело в том, что в музеях и библиотеках по 100 лет лежат неописанными древние книги, экспроприированные в 1930-х годах в церквях и монастырях. Работа в этих архивах показала, что многие из них сохранились не в трех процентах, а в очень большом количестве — иногда мы находим не просто десятки, а многие десятки изданий. Это бесконечный разговор, но разговор большой важности, потому что национальный менталитет, эта самая загадочная русская душа, особенности русского характера и истории во многом зависят от верования народа. Из-за отношения к печатному двору, которое сформировалось в 1960–70-х годах, много десятилетий этим вообще не занимались. Сейчас приходится все пересматривать, показывать реальную историю, значение для России печатного стана и деятельности Ивана Грозного. Перед людьми, которые будут дальше этим заниматься, кто примет эстафету от нас, уже стариков, стоят громадные задачи.

О разрешении на покупку Библии

Когда я в 1972 году начала читать догматическое богословие в Московском университете, Библию нельзя было взять ни в одной библиотеке, даже в Научной библиотеке МГУ. Тогда будущий митрополит Волоколамский и Юрьевский и председатель Издательского отдела Московской патриархии Питирим как раз издал Библию. Я попросила его продать мне несколько экземпляров, на что он ответил: «Ирина Васильевна, с удовольствием! Но я не могу продать ни одного экземпляра — для этого нужно разрешение не кого-нибудь, а Совета по делам религий при Совете министров СССР». Что это такое и где? Я выяснила и пошла. Оказалось, что там работают очень хорошие люди. Если бы не они, меня бы выгнали из университета, потому что приходили доносы от уполномоченных по делам религий. Например, пришел донос от пермского уполномоченного, потому что мы послали староверам благодарности за книги. Члены совета никуда этот донос не пустили. Так вот, они мне дали специальную бумагу — с ее помощью я смогла купить восемь экземпляров Библии, которые мне и продал владыка Питирим.

О чуде

Когда мы едем в экспедицию, я часто спрашиваю ребят, что такое чудо. Чудо — это событие, причины которого мы сегодня не знаем. Именно оно случилось со мной во время работы в Верхокамье. С 1971 по 1974 год мы работали в Выголексинском общежительстве. Там мы нашли книгу, которая включала в себя потрясающие вещи: «Солнце пресветлое» — гравюры богородичных икон (часть из них очень редкие и малоизвестные) и рассказы об их явлении — и житие Иова Льговского — текст о человеке, который родился в моих местах, в Волоколамском уезде, а затем был монахом в Троице-Сергиевой лавре. Потом Иов ушел и искал одиночество, выкапывал себе келью . Стоило ему где-то поселиться, через несколько лет об этом начинали ходить слухи, и к нему сходились монахи — так создавался монастырь. Льговским его прозвали как раз потому, что один из знаменитых организованных вокруг него монастырей находится на Льговских горах. Иова это не устраивало, и он уходил в другое место.

Житие также говорило о том, что, когда захватили в плен и увезли в Литву будущего патриарха Филарета, Федора Никитича Романова, отца Михаила Романова, Иов был у него келейником . После смерти Филарета ему предла­гали даже избираться в патриархи. Однако после раскола Русской православной церкви Иов ушел в старообрядчество. В конце жития говорится, что, когда он умер, даже прах его раскопали и куда-то дели.

Я нигде не могла найти второго списка этого текста, чтобы подтвердить его подлинность, и даже специально поехала с экспедицией на Дон — там после раскола Иов основал свой монастырь. Там мы получили очень интересный материал, я совершенно пересмотрела свое отношение к старообрядческому казачеству, но об Иове ничего не нашла.

В Верхокамье у нас был знакомый — один из самых замечательных местных книжников, почти слепой старик (мы привезли ему две толстые лупы). На третий год нашего знакомства он наконец сказал: «Приходи, я покажу тебе все». Треть его избы занимала русская печь, поэтому книги лежали в пристро­ечке, почти без крыши. Наш фотограф Александр Иванович Шубин, очень много сделавший в первые годы экспедиции, их все вытряхнул. Я засучила рукава, чтобы никакие насекомые, жившие в книгах, на меня не попали, и начала диктовать названия Наташе Кобяк — сейчас она специалист в Отделе редких книг. И вот, пожалуйста — минея  на декабрь и запись: «Я минеи положил, иеромонах Иов, строитель Никольской пустыни». Я уже ничего не понимаю — устала, но читаю: «По моих родителях». Обычно такие записи делали дьяки или кто-то грамотный, и писали они: «По своих родителях». Дальше было сказано, что вложено по памяти матери Ирины и отца Тимофея. Эти данные полностью сходились с тем, что было указано в житии, обнару­женном нами в Выголексинском общежительстве — в том числе там было написано про отца Тимофея. То есть через сотни лет прямо из рук Иова Льговского я получила доказательство, что текст жития был верным.

Как я могла встретиться с этой книгой? Это совершенно невозможно, но тем не менее произошло. Мы тогда жили в одном доме с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым  и очень дружили. Когда я поделилась с ним этой историей, он сказал: «Ира, а Иов-то, наверное, действительно святой». Таких чудес у меня было не одно и не два, а довольно много. Кто ищет, тот найдет, кто стучит, тому откроется.

.ИСТОЧНИК: Арзамас https://arzamas.academy/mag/1177-pozdeeva