85 лет назад нацистская Германия завершила оккупацию Чехословакии, начатую за полгода до того Мюнхенским сговором. Большая часть страны, оккупированная немцами, стала Протекторатом Богемии и Моравии. Через считанные дни восточная часть территории Чехословакии (ныне украинское Закарпатье) была оккупирована союзным Гитлеру режимом Миклоша Хорти в Венгрии. Между территориями немецкой и венгерской оккупации впервые возникла формально независимая Словакия, тогда марионеточное государство, зависимое от нацистской Германии.
Подобный исход был предсказуем и предсказан сразу после того, как Великобритания и Франция отказались в сентябре 1938 года от своих союзнических обязательств по отношению к Чехословакии, вынудив её отдать Германии Судеты, на территории которых находились и основные оборонительные позиции чехословацкой армии. Широко известна речь, которую 5 октября 1938 года произнёс в Палате общин против Мюнхенского соглашения Уинстон Черчилль, будущий премьер-министр Великобритании, который приведёт свою страну к победе в войне против нацизма. Однако куда менее известно, что Черчилль был далеко не единственным видным британским политиком, осуждавшим попытки умиротворить агрессивную нацистскую диктатуру переговорами и многочисленными территориальными уступками. За два дня до его выступления, 3 октября, речь в Палате общин произнёс Дафф Купер (1890-1954), покинувший в тот день пост первого лорда Адмиралтейства (по сути — министра Военно-морского флота Великобритании).
Опытный дипломат и историк, участник Первой мировой войны, награждённый в конце её орденом «За выдающиеся заслуги» (что было редкостью для младших офицеров), член парламента от Консервативной партии в 1924-1929 и с 1931 года Дафф Купер занял пост военного министра Великобритании в 1935 году. На посту министра, предвидя грядущее столкновение демократических стран Европы с нацистской диктатурой, Купер настаивал на необходимости развития британских сухопутных сил и их подготовки к новой большой войне на континенте.
Этот его подход входил в жёсткое противоречие со взглядами Невила Чемберлена (1869-1940), занимавшего в те же годы пост канцлера казначейства (министра финансов) Соединённого Королевства. После прихода Чемберлена в 1937 году на пост главы правительства, Купер и был перемещён на пост первого лорда Адмиралтейства, где боролся с Чемберленом теперь уже за финансирование флота.
Уйдя в отставку через 3 дня после Мюнхенского сговора, Купер говорил, что может принять «войну с честью или мир с бесчестьем», но «война и бесчестье» одновременно, которые теперь предстояли Великобритании, для него неприемлемы. Немецкая пропаганда рассматривала его как одного из трёх главных врагов, наряду с Черчиллем и Энтони Иденом. В свою очередь, член парламента от Консервативной партии Вивиан Адамс назвала открытое выступление Купера против Чемберлена 3 октября «первым шагом на пути к возвращению национального здравомыслия».
После начала войны, не получив, в отличие от Черчилля, приглашения вернуться в правительство, Купер отправился в турне с лекциями по США. В своих выступлениях он призывал американцев противостоять диктатурам Германии и Италии. Возглавив правительство в 1940 году, Черчилль назначил Купера на пост министра информации. В этом качестве он организовал сопротивление нацистской пропаганде, поначалу охватывавшей через радиостанции миллионы британцев и распространявшей идеи бесполезности сопротивления и необходимости капитуляции перед Гитлером, чтобы избежать лишних жертв среди населения.
В 1941-1943 годах Дафф Купер занимал высокий пост канцлера герцогства Ланкастер, будучи, по сути, министром по особым поручениям. В 1943-1944 годах он был представителем Черчилля при генерале де Голле, а после освобождения Франции в 1944-м послом Великобритании в этой стране (до 1947 года).
Smart Power Journal впервые на русском языке представляет ту самую знаменитую речь Купера в Палате общин в день его отставки с поста военного министра, 3 октября 1938 года.
Дафф Купер: Уверен, что Палата общин оценит невероятно трудные обстоятельства, в которых я выступаю сегодня днём. Для министра, ушедшего в отставку, объяснение своих мотивов Палате общин — задача всегда болезненная и деликатная, и мои трудности сегодня усугубляются тем (и я отлично это знаю), что большинство членов Палаты больше всего хотят услышать премьер-министра, и тем, что я стою между ними и его выступлением. Но, боюсь, мне придётся просить Палату общин о терпении, поскольку принятое мной решение одновременно важное и трудное, и я чувствую, что мне потребуется определённое время, чтобы разъяснить Палате причины этого шага.
В последний раз, когда я присутствовал на заседании кабинета министров (вечер прошлой пятницы), прежде чем мне удалось добраться до дома № 10 по Даунинг-стрит, я был охвачен большой толпой; она демонстрировала свой энтузиазм и аплодировала, смеялась и пела; нет большего чувства одиночества, чем то, которое испытываешь, находясь в толпе счастливых и весёлых людей, чувствуя, что у тебя нет повода ни для радости, ни для веселья. В глубине души я, как и любой другой человек в этой стране, осознавал, что есть все основания испытывать облегчение, но в том, что были серьёзные основания для торжества, у меня уверенности не было.
Позже, когда я стоял в холле на Даунинг-стрит, вновь среди восторженной толпы друзей и коллег, которые были столь же веселы, счастливы, довольны и полны энтузиазма, как и уличная толпа; когда я услышал из окна наверху, как премьер-министр сказав, что он вернулся, как и лорд Биконсфилд* когда-то, с «почётным миром», утверждал, что для нашего поколения наступил мир — я вновь почувствовал себя одиноким и отверженным. И когда позже, в кабинете министров, остальные коллеги были готовы осыпать его цветами, для меня это был крайне болезненный и горький момент и всё, что мог премьеру предложить я — это моя отставка.
Но, прежде чем сделать шаг, который я предпринял, по вопросу международной политики, министр должен задать себе множество вопросов, не последним из которых является следующий: может ли моя отставка в данный момент нанести какой-либо существенный вред правительству Его Величества; может ли это ослабить нашу позицию; может ли внушить нашим критикам, что Великобритания не выступает единым фронтом?
Я не тешил себя тем, что моя отставка имела большое значение, и я был уверен, что столь незначительный удар с лёгкостью можно будет вынести в настоящее время, когда, по моему мнению, премьер-министр более популярен, чем когда-либо ранее. Но если у меня и были бы какие-либо сомнения на этот счёт, они развеялись бы вследствие того, как охотно мою отставку приняли.
Я всегда изучал внешнюю политику, проработал 10 лет в Министерстве иностранных дел, изучал историю этой и других стран и всегда считал, что один из самых важных принципов внешней политики и дипломатии — сделать свою политику понятной другим странам, чтобы они знали, на чём вы стоите и какие действия в определённых обстоятельствах готовы предпринять.
Я очень хорошо помню, как в 1914 году, сразу после объявления войны, встретил своего друга, который вернулся из британского посольства в Берлине, и спросил его, действительно ли дела обстоят так, как я читал в газетах, что берлинская толпа вела себя ужасно, разбила все окна в посольстве и что для его защиты пришлось вызвать военных. Я помню, как мой друг сказал мне, что, по мнению его и большинства его коллег, берлинская толпа не была виновата и что сотрудники британского посольства хорошо понимали чувства населения Германии, потому что, по его словам, «эти люди никогда бы не подумали, что есть шанс, что мы вступим в войну». Их правительство заверило их (и само, возможно, верило в это), что Британия останется нейтральной, и поэтому, вступив в бой с другими врагами, они были шокированы тем, что Великобритания выступила против них.
Тогда я подумал и сохранил это убеждение, что в любом другом международном кризисе, который может произойти, нашей первой обязанностью было бы четко прояснить нашу позицию и намерения. Я считаю, что большим недостатком нашей дипломатии в последние месяцы и недели было то, что мы этого сделать не смогли. В течение последних четырёх недель мы с каждым днём приближались к войне с Германией, и при этом мы никогда вплоть до последнего момента, и то в самых обтекаемых выражения, не говорили, что готовы сражаться. Мы знали, что в уши главы немецкого государства лилась информация противоположного характера. Его заверяли, успокаивали и укрепляли во мнении, что Великобритания ни в коем случае не будет воевать.
Когда министры встретились в конце августа по возвращении из отпуска, у них множество информации со всех концов света: обычная информация от наших дипломатических представителей, секретная, а также менее надёжная информация из других источников; информация от членов Парламента, которые путешествовали на континенте и считали своим долгом написать своим друзьям в кабинете министров и из первых рук сообщить им информацию, полученную ими из надёжных источников. Я сам путешествовал по Скандинавии и Прибалтике, и во всей той информации (а Европа тогда была переполнена слухами) совершенно необычайным было единодушие, с которым она указывала на единственный вывод, и с которым все источники предполагали, что есть лишь одно средство.
Ещё ранее, после изнасилования Австрии, я призывал Великобританию твёрдо заявить о своей внешней политике, но тогда, как и позже, я сталкивался с тем, что народ этой страны не готов сражаться за Чехословакию. Это совершенно верно, однако я пытался обозначить и другой аспект ситуации; что не за Чехословакию мы должны были воевать; что не за Чехословакию нам пришлось бы сражаться, если бы мы пошли на войну на прошлой неделе. Бог знает, как мы все благодарны за то, что избежали этого, но мы также знаем, что люди этой страны были к этому готовы — непоколебимые, подготовленные и исполненные мрачной решимости. Так же и в 1914 году мы сражались не за Сербию и даже не за Бельгию, хотя некоторым людям нравилось иногда так говорить. Мы сражались тогда, как и должны были бы сражаться на прошлой неделе, за то, чтобы ни одной великой державе не было позволено, вопреки договорным обязательствам, национальным законам и моральным принципам, грубой силой доминировать на европейском континенте. За этот принцип мы боролись против Наполеона Бонапарта, и против Людовика XIV Французского, и Филиппа II Испанского. За этот принцип мы всегда должны быть готовы сражаться, ибо в тот день, когда мы не будем готовы сражаться за него, мы потеряем нашу Империю, наши свободы и нашу независимость.
Я просил своих коллег не рассматривать эту проблему исключительно в контексте Чехословакии, не рассматривать её только с точки зрения трудного стратегического положения этой маленькой страны, а вместо этого сказать себе: «Может наступить момент, когда из-за вторжения в Чехословакию начнётся европейская война, и, когда этот момент настанет, мы должны принять участие в этой войне, мы не можем оставаться в стороне от нее, и нет никаких сомнений, на чьей стороне мы будем сражаться. Пусть мир узнает об этом, и тем самым мы даём тем, кто готов нарушить мир, ясно понять: мы схватим их за руку». Истинная правда, что после аншлюса Австрии премьер-министр произнёс в этой палате речь — прекрасную речь, с каждым словом которой я был полностью согласен, и всё сказанное им тогда было повторено и поддержано канцлером казначейства в Ланарке. Однако то заявление было осторожным. Это было заявление, что случись такая война, было бы неразумно рассчитывать на возможность нашего участия.
Это не тот язык, который понимают диктаторы. Вместе с новыми методами и новой моралью они принесли в Европу и новый словарный запас. Они отказались от старого метода дипломатической переписки. Разве не важно, что на всём протяжении этого кризиса в Лондоне не было германского посла, и, насколько мне известно, временный германский поверенный в делах почти не посещал министерство иностранных дел? Они говорят на новом языке, языке заголовков бульварной прессы, и такие осторожные дипломатические и выдержанные высказывания, которые были сделаны премьер-министром и канцлером казначейства, ничего не значат для менталитета герра Гитлера или синьора Муссолини.
Я надеялся, что возможно сделать заявление до того, как герр Гитлер произнес свою речь в Нюрнберге. Сделать такое заявление нас призывали со всех сторон: люди этой страны, члены Палаты общин, лидеры оппозиции, главы иностранных государств, пресса и даже немцы, бывшие сторонниками тамошнего режима и не желавшие, чтобы он был ввергнут в войну, которая могла бы его уничтожить.
Но нам всегда твердили, что ни в коем случае нельзя раздражать герра Гитлера; особенно опасно было его раздражать прежде, чем он произнесёт публичную речь, потому что, в раздражённом состоянии он мог бы сказать какие-нибудь ужасные вещи, после которых уже не будет пути назад. Мне представляется, что герр Гитлер произносит речи только под влиянием сильных раздражений, и добавление ещё одного раздражителя, как я полагал, не имело бы большого значения, тогда как сообщение о нём, как о важном факте, произвело бы отрезвляющий эффект.
После того, как нюрнбергский шанс был упущен, я надеялся, что премьер-министр во время своей первой** беседы с герром Гитлером в Берхтесгадене разъяснит свою позицию — но он этого не сделал. Опять же, я надеялся, что такое недвусмысленное заявление будет сделано в Годесберге. И снова я был разочарован. Предстояло ещё одно выступление Гитлера в Берлине. Снова представилась возможность обозначить ему наши позиции перед тем, как он произнёс эту речь, но снова возможность была упущена, и они были переданы ему лишь после речи.
Из уст уважаемого английского государственного деятеля ему стало известно, что в определенных условиях мы готовы воевать. Мы знаем, каков менталитет (или что-то вроде менталитета) этого диктатора. Мы знаем, что послание, прозвучавшее на следующее утро после его большой речи и, в строгом соответствии с инструкцией, содержащее как минимум три оговорки, вряд ли произвело желаемый эффект. Честно говоря, я не верю, что он счёл, будто в этом послании есть нечто важное. Во всяком случае оно, безусловно, не произвело на Гитлера никакого впечатления, и мы едва ли можем его в том винить.
В среду утром последовало последнее обращение премьер-министра. Впервые за всё время четырёхнедельных переговоров герр Гитлер был готов хоть на дюйм, а может и на локоть, уступить требованиям Великобритании. Но я хотел бы напомнить Палате Общин, что послание премьер-министра было не первой новостью, полученной Гитлером тем утром. До того, на рассвете, он узнал о мобилизации британского флота.
Мы не можем знать, каковы были мотивы этого человека, и мы, вероятно, никогда не узнаем, какой из этих источников двигал им в большей мере, когда он согласился поехать в Мюнхен — однако мы знаем, что никогда прежде он не сдавал назад, а тут сдал. Я уже много дней призывал к мобилизации флота. Я считал, что именно такой язык будет более понятен герру Гитлеру, чем осторожный язык дипломатии или оговорки государственных служащих. Я настаивал на том, чтобы что-то в этом направлении было сделано в конце августа, до того, как премьер-министр отправится в Берхтесгаден. Затем я предлагал, чтобы это шло рука об руку с миссией сэра Хораса Уилсона***. Я помню, как премьер-министр заявил, что это единственное, что может погубить данную миссию, а я утверждал, что это единственное, что приведет её к успеху.
В том-то и состоит глубокое различие между мной и премьер-министром в эти дни. Премьер-министр верит, что обращаться к герру Гитлеру следует на языке сладкоречивой благоразумности. Я полагаю, что он более открыт к языку бронированного кулака. Я рад, что так много людей убеждены в торжестве благоразумия, но чего же на самом деле удалось добиться?
Премьер-министр отправился в Берхтесгаден с множеством превосходных и разумных предложений и альтернатив, чтобы представить их фюреру, готовый спорить и договариваться, как и любой другой человек, отправившийся на такую встречу. Его встретили ультиматумом. Насколько мне известно, ни одного альтернативного предложения так и не было выдвинуто. Как только премьер-министр оказался в атмосфере Берхтесгадена и столкнулся с Гитлером лицом к лицу, он, будучи хорошим знатоком людей, прекрасно понял, что выдвигать какие-либо альтернативные предложения было бы пустой тратой времени. Поэтому он вернулся к нам с предложениями Гитлера, завернутыми в плащ под названием «самоопределение»****, и представил их на рассмотрение кабинета министров. Они означали раздел страны и уступку территории; когда нечто подобное за несколько дней или недель до того было предложено в одной из газет, это с негодованием отвергла вся страна.
После долгих размышлений кабинет министров решил принять этот ультиматум, и я был одним из тех, кто согласился с этим решением. Я чувствовал всю трудность этого решения, но осознавал и опасность отказа. Я понимал, что если мы будем вынуждены вступить в войну, нельзя допустить, чтобы нас обвинили в том, что мы боремся против принципа самоопределения; я надеялся, что, если при помощи этого компромисса удастся добиться отсрочки, существовала бы возможность, что окончательной катастрофы можно было бы избежать навсегда.
Безрадостно было навязывать правительству Чехословакии столь тяжёлую жертву; для тех, на чью поддержку рассчитывало правительство Чехословакии, непросто и нелегко было прийти к ней и сказать: «Вы должны отказаться от всего, за что вы готовы были сражаться»; но условия были приняты. Правительство Чехословакии, исполненное глубоких опасений и с большим сожалением, приняло предложенные ему суровые условия.
Это всё, чего мы достигли благодаря благоразумию в Берхтесгадене. Что ж, я действительно полагал, что когда страна согласилась на расчленение, когда её правительство согласилось разделить древнее Королевство Богемия, которое существовало в своих изначальных границах более тысячи лет, это будет финальным требованием, которое к ней предъявлено. И что после того, как всё, о чём вначале просил Гитлер, будет уступлено, он согласится (и мы должны настаивать на этом), чтобы передача этих территорий происходила нормальным, цивилизованным образом, как подобное всегда осуществлялось в прошлом.
Премьер-министр совершил второй визит в Германию, и в Годесберге его встречали с флагами, оркестрами, трубами и всей паноплией***** нацистского парада; но вернулся он опять ни с чем иным, как с ультиматумом. Слащавое благоразумие не принесло ничего, кроме условий, которые жестокий и мстительный враг продиктовал бы побеждённому после долгой войны противнику. Вряд ли можно придумать более жесткие условия, чем Годесбергский ультиматум. Как только я увидел их, я сказал себе: «Если они будут приняты, это станет концом всех приличий в ведении государственных дел в мире». У нас в кабинете министров была долгая и тревожная дискуссия о принятии или отклонении этих условий. Было решено отклонить их, и эта информация также была доведена до сведения германского правительства.
Тогда мы оказались лицом к лицу с неприемлемой позицией. И в последний момент — не совсем последний, но казавшийся таковым — была предпринята ещё одна попытка: к герру Гитлеру был направлен эмиссар с нашим окончательным предложением. Усилия этого эмиссара оказались напрасными, и, как известно Палате общин, лишь в то роковое утро среды Гитлер принял окончательное решение изменить свою политику. Я полагаю, что это изменение было вызвано, как я уже говорил, не какими-либо адресованными герру Гитлеру аргументами — никогда не предполагалось, что это так — а лишь тем, что, как только британский флот был мобилизован, он осознал, что всё, в чём его неделями и месяцами убеждали советники — ложь, и британский народ действительно готов сражаться за великое дело.
И, наконец, он приехал в Мюнхен, и там были разработаны условия, о которых теперь известно Палате общин, и именно на этих условиях должна быть осуществлена передача территорий. Премьер-министр вскоре объяснит Палате общин, чем именно мюнхенские условия отличаются от Годесбергского ультиматума. Это большие и важные различия, и для премьер-министра большой триумф, что ему удалось их добиться.
Большую часть пятницы я провел, пытаясь убедить себя, что эти условия вполне устраивают и меня. Я пытался проглотить их — не желая совершать тот шаг, который в итоге сделал — однако они застряли у меня в горле. Мне представляется, что, хотя изменения, которых добился премьер-министр, важны и имеют большую ценность (Палата общин поймёт, насколько велика эта ценность, когда премьер-министр представит их) — все ещё остаётся факт, что Чехословакия должна подвергнуться завоеванию, и я полагал, что, приняв унижение раздела, она должна быть избавлена от позора и ужаса вторжения.
Если кто-либо сомневается, что сейчас эта страна испытывает весь ужас вторжения, ему, чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть статью, опубликованную сегодня утром в Daily Telegraph. В конце концов, когда Навуфей****** согласился отдать свой виноградник, ему следовало бы позволить спокойно собрать свое имущество и уйти, но германское правительство, добившись своего, не могло лишить себя удовольствия ещё и пнуть его. Вторжение осталось, даже его дата осталась неизменной, ведь дата, установленная герром Гитлером, не подлежит изменению! Есть пять этапов вторжения, однако эти этапы почти столь же стремительны, сколь быстро может двигаться армия.
Вторжение и его дата остались прежними. А, значит, сооружения, укрепления и орудия на позициях, на которые эта бедная страна потратила огромную часть своих богатств, должны быть переданы Гитлеру в целости и сохранности. Как немца нельзя было лишать удовольствия пнуть упавшего, так и армию нельзя было лишать добычи. Это было еще одно условие ультиматума, которое я не мог принять.
Вот почему я не смог заставить себя проглотить предложенные условия, хотя и признавал огромную заслугу премьер-министра в том, что он добился внесения в них весьма существенных изменений, которые принесли бы большую пользу и значительно уменьшили бы страдания народа Чехословакии.
Далее, он также привез домой из Мюнхена нечто большее, нежели чем те условия, о которых мы договорились. В последний момент на прощальной встрече он подписал с фюрером совместную декларацию.
Выкрик из зала: Секретно!
Купер: Я не думаю, чтобы в этом заявлении было что-то секретное. Совместная декларация опубликована на весь мир. Я не усматривал в этой декларации никакого вреда, никакого большого и очевидного ущерба, но я хочу сказать, что подписание премьер-министром Англии с диктатором влиятельного государства подобной декларации, без консультаций со своими коллегами, без, насколько мне известно, какой-либо оглядки на своих союзников, очевидно, без каких-либо связей с доминионами и без помощи каких-либо опытных экспертов-дипломатов — не тот способ, которым должны вестись иностранные дела Британской империи.
Есть у этой совместной декларации и ещё один аспект. О чём она, по большому счёту? О том, что Великобритания и Германия впредь не будут вступать в войну и что всё будет решаться путем переговоров. Но разве у нас было намерение вступать в войну? Разве мы не собирались решать вопросы путём переговоров и консультаций? Тут существует опасность. И мы должны помнить, что это ещё далеко не все потери, понесённые нами в результате последних нескольких недель. Мы столкнулись, и мы все должны это признать, с утратой уважения со стороны стран, которые нам доверяли. У нас также возникают огромные обязательства. Впервые в нашей истории мы берём на себя обязательство защищать границы в Центральной Европе.
Бригадный генерал сэр Генри Крофт: Вы ведь этого и хотели!
Купер: Сохраняется ещё одно серьёзное обстоятельство: мы гарантируем границу, которую только что разрушили. Мы ликвидировали оборону Чехословакии в тот же миг, когда и гарантировали её; как если бы вы нанесли человеку смертельный удар и в то же время застраховали его жизнь. Да, я был за то, чтобы дать такое обязательство. Я считал, что раз уж мы так много отняли, то должны, говоря по чести, дать что-то и взамен! Но я понимаю, что означает это обязательство. Оно означает принятие обязанности защищать границы в Центральной Европе, которые трудно защищать, потому что страна со всех сторон окружена врагами. Я понимаю, что принятие такого обязательства должно означать для нас, что в будущем планы перевооружения должны быть значительно ускорены и осуществляться на совершенно новой, гораздо более широкой основе.
Я всегда выступал за сохранение армии, способной принять серьёзное участие в континентальной войне. Боюсь, по этому вопросу я расходился с премьер-министром, когда я работал в военном министерстве, а он в казначействе, пару лет назад или больше, но, если уж мы теперь обязаны защищать границы в Центральной Европе, то, на мой взгляд, совершенно необходимо разместить армию на чем-то вроде баз на континенте.
Не секрет, что позиция, занятая этим правительством в последние недели, была бы тем жёстче, чем прочнее была бы наша оборона. Было сказано, что теперь мы обязательно увеличим и скорость, с которой она будет восстанавливаться, и масштабы её укрепления, но как оправдать дополнительное бремя, возложенное на народ Великобритании, если параллельно нам говорят, что войны с Германией можно не бояться и что, по мнению премьер-министра, урегулирование в Мюнхене принесёт мир нашему поколению? Это один из наиболее тревожных аспектов сложившейся ситуации.
Премьер-министр уверен в доброй воле и честном слове господина Гитлера, хотя, когда герр Гитлер нарушил Версальский договор, он обязался соблюдать Локарнский договор, а когда он нарушил Локарнский договор, он клятвенно заверял, что не будет вмешиваться в дела Европы и что у него нет дальнейших территориальных целей. Когда он насильственно вторгся в Австрию, то уполномочил своих приспешников дать авторитетные заверения, что он не будет вмешиваться в дела Чехословакии. Это было менее шести месяцев назад. Тем не менее, премьер-министр считает, что может полагаться на добрую волю Гитлера; он полагает, что Гитлера интересует только Германия, так его заверили. Ну, есть немцы и в других странах. В Швейцарии есть немцы. В Дании. В Эльзасе. Я думаю, что единственная страна, в которой нет немцев, это Испания, но ходят слухи, что Германия проявляет и к этой стране интерес.
Однако премьер-министр верит (и у него есть преимущество перед нами, или перед большинством из нас, поскольку он встречался с этим человеком), что он может прийти к разумному разрешению всех нерешенных вопросов между нами. Герр Гитлер сказал, что ему необходимо договориться о колониях, однако заверил, что это никогда не будет предметом войны. Премьер-министр придаёт большое значение этим словам, но что они значат? Означают ли они, что герр Гитлер примет ответ «нет»? Он ещё ни разу его не принимал. Или же они обозначают его веру, что и это сойдёт ему с рук, как сошло всё остальное, без борьбы, путем блефа, хамства и шантажа? В таком случае — они значат очень мало.
Премьер-министр, возможно, прав. Я могу заверить вас, господин спикер, с глубочайшей искренностью, что я надеюсь и молюсь, чтобы он был прав. Но я не могу разделить его веру и потому я не могу ему быть полезен в его правительстве. Я стану помехой, и гораздо лучше будет, если я уйду в отставку. Помню, когда мы обсуждали ультиматум Годесберга, я сказал, что если бы принимал участие в уговорах чехословацкого правительства принять этот ультиматум, или даже просто предлагал его чехословацкому правительству, я бы никогда не смог больше держать голову высоко поднятой.
Я многое потерял. Я оставил кабинет министров, который любил, работу, которая была мне очень интересна, и сотрудников, которыми мог бы гордиться любой человек. Я отказался от общения с коллегами, с которыми на протяжении многих лет сохраняю самые лучшие отношения, не только профессиональные, но и дружеские. Я отказался от привилегии служить в качестве соратника лидеру, к которому я до сих пор отношусь с глубочайшим восхищением и любовью. Возможно, я погубил свою политическую карьеру. Но это мелочь. Я сохранил то, что имеет для меня колоссальную ценность: я всё ещё могу идти по миру, высоко подняв голову.
Палата общин, 3 октября 1938 года
Примечания:
* Лорд Биконсфилд — Бенджамин Дизраэли (1804-1881), лидер Консервативной партии, занимавший пост премьер-министра Великобритании в феврале-декабре 1868 года и в 1874-1880 годах.
** В своей речи Дафф Купер говорит о трёх раундах переговоров Чемберлена и Гитлера по Чехословакии: 15 сентября 1938 года в Бертехсгадене, 22-23 сентября в Бад-Годесберге и 29-30 сентября в Мюнхене.
*** Сэр Хорас Уилсон (1882-1972), ближайший соратник Невила Чемберлена, премьер-министра Великобритании в 1937-1940 годах. По воспоминаниям лорда Вултона, в эти годы Хорас Уилсон «обладал огромной властью, с которой не мог сравниться ни один член кабинета министров, кроме самого премьер-министра». Видный сторонник проводимой Чемберленом политики умиротворения нацистской Германии, Уилсон участвовал во всех трёх раундах переговоров Чемберлена с Гитлером в сентябре 1938 года, а 26 сентября сам встречался с Гитлером в Германии по поручению премьера. Об этой поездке и говорит Дафф Купер.
**** «Самоопределение» — проект референдума в Судетской области, преимущественно немецкое население которой должно было бы проголосовать за переход Судет от Чехословакии к Германии.
***** Паноплия — в искусстве ренесcансa и барокко декоративная композиция из элементов античных военных доспехов, щитов, оружия и знамён.
****** Навуфей — библейский персонаж, владелец виноградника рядом с дворцом царя, оклеветанный и затем лишённый своей собственности неправедным царским судом.
ИСТОЧНИК: Smart Power Journal https://smartpowerjournal.ru/cooper/