Феминистка из Берлина едет в Саудовскую Аравию к женщинам и пытается их понять – иногда совершенное безуспешно. Из знаменитого швейцарского журнала лонгридов – при поддержке Швейцарского совета по культуре Про Гельвеция.
Ну да, розовый – не то, о чем мечтала Маха. На самом деле ей хотелось, чтобы все было белым. Белоснежные кресла сверкали бы наперегонки со здешним солнцем. В Эр-Рияде офисы заставлены мебелью в мужской цветовой гамме, черной или коричневой, какая ей точно не нужна. А у нее будут работать исключительно женщины. Да и сама она терпеть не может темные мужские цвета.
Стиву, шоферу, пришлось возить Маху по всему городу в поисках белой мебели. Надежно, без лишних слов вел он вместительный кроссовер по восьмиполосным улицам Эр-Рияда через пробки, которые здесь всегда. Во время фаджра (утреннего намаза. – Ред.), в полдень, ближе к вечеру, даже ночью. Мимо высоток с зеркальными окнами в Финансовом районе имени короля Абдаллы, мимо сверкающих фасадами небоскребов, квадратов жилых домов с цистернами воды и спутниковыми тарелками на плоских крышах, мимо городских вилл из светлого камня и множества мечетей со свечками минаретов, рвущихся в почти всегда безоблачное здешнее небо.
В самом сердце пустыни вдоль и поперек по огромному мегаполису, который по своему устройству не так уж сильно отличается от городов Калифорнии, где бывала Маха. От Лос-Анджелеса, например: только холмов нет. Эр-Рияд плоский. Плоский, как лаваш, – среди песков, с редкими пальмами на улицах. Оазис, залитый бетоном. Только того, что нужно, Маха так и не нашла. И мятежница в ней остановила свой выбор на розовом. Розовые кресла, розовые и лиловые орхидеи, розовые подушки на диваны, а в качестве пуанта – искусственная трава на подоконнике под огромным застекленным порталом окна, откуда открывается вид на широкую улицу и стоматологическую клинику напротив.
Easy-peasy. Сотрудница посольства Саудовской Аравии в Берлине так мне и сказала: «Вот увидите, ну, может, две-три странности, а в остальном – easy-peasy». И убежденно кивнула, возвращая паспорт с визой внутри. Криво ухмыляясь в ответ, я мысленно перебирала слова, которые, на мой взгляд, слышишь в связи с Саудовской Аравией гораздо чаще, чем easy-peasy. Например, шариат. Нефть. Смертная казнь. Религиозная полиция. Абсолютная монархия. Пустыня, Мекка, Медина. Публичные казни. Война с Йеменом. Экономическая блокада Катара. Ограниченные права женщин. А тут еще и международная обстановка: саудовские ВВС перехватили йеменскую ракету прямо над северо-восточной частью города, из Берлина как раз только что отозвали посла Саудовской Аравии. Бурка, никаб, хиджаб – господи, во что я ввязалась?
Короче: страшно до ужаса. Только уже поздно.
Я, считающая себя феминисткой, с самого начала своей журналистской карьеры пишу о женщинах. «Саудовская Аравия вступает в новую эпоху», «Робкие шаги к современности», «Женщины медленно высвобождаются из оков» – меня манили подобные заголовки.
Я совсем не знала, как эти женщины живут. У меня было лишь самое смутное представление, по сути, очень близкое к состраданию. Оно покоилось на трех китах: никаб, притеснение, жертва.
Перед отъездом я одолжила у берлинской знакомой абайю – скрывающее все тело сплошное черное одеяние с длинными рукавами, похожее на просторный плащ; в Эр-Рияде абайю носят прилюдно все женщины. К ней раздобыла тонкий черный платок: дважды обмотав вокруг головы и укрепив под подбородком, я собиралась носить его как хиджаб. Вообще-то по закону иностранки в Саудовской Аравии не обязаны носить хиджаб, но мне хотелось быть ко всему готовой. Я придирчиво изучала собственное отражение. Ощущение удивительное. Когда чернота платка поглотила волосы, лицо сделалось бледным и усталым. Постаревшим. Черная ткань легко струилась поверх повседневной одежды. Даже довольно удобно. Упаковав в чемодан хиджаб и абайю, я села в самолет.
Первая странность поджидала меня в Эр-Рияде, едва я в своем новом наряде вступила в отель. В вестибюле на меня взирала с фотопортрета непременная троица: король Салман, его предшественник – король Абдалла и молодой наследный принц Мухаммед бин Салман. На большом плоском экране нон-стоп шла прямая трансляция тавафа из Заповедной мечети аль-Масджид аль-Харам в Мекке: паломники совершали ритуальный обход Каабы, важнейшей мусульманской святыни, семикратный, против часовой стрелки. Коран и сунна определяют основной закон Саудовской Аравии; требуется абсолютная лояльность по отношению к Аллаху, пророку Мухаммеду и королевской семье. Все недовольные быстро оказываются в тюрьме. В лучшем случае. Ваххабизм предполагает полный запрет на алкоголь, но в ресторане отеля желающие могут заказать «саудовское шампанское» – газированный напиток из яблочного сока и лимона с плавающими на поверхности кусочками фруктов и листочками мяты. Строгие варианты ислама запрещают музыку, кинофильмы, концерты. Но в номере я обнаруживаю, что плазменный телевизор показывает ливанские музыкальные клипы, американские боевики, CNN и BBC.
Войдя на следующее утро в помещение для завтрака, я увидела там только троих мужчин, смеривших меня мрачными взглядами, а посреди помещения зачем-то были составлены вместе две перегородки высотой в человеческий рост так, чтобы они отгораживали отдельный сектор пространства. Что там за ними, не видно. Может, ремонт или какой-нибудь временный непорядок. И только позже я уловила с той стороны какое-то движение. Перегородка слегка качалась. Потом изнутри ее сдвинули в сторону, как дверь, и оттуда показались две женщины, с ног до головы укутанные в черное. На обеих были никабы, белые кроссовки «Найк», у каждой в руке – огромный айфон. Я уставилась на них. И тут до меня дошло: из-за разделения полов, обычно практикуемого здесь в общественных местах, женщины должны завтракать в отдельном помещении. И если специального помещения для них не предусмотрено, приходится устраиваться за двумя сдвинутыми перегородками.
После завтрака я договорилась встретиться с Махой. Хозяйкой розового офиса. Тридцать восемь лет, рост примерно метр шестьдесят, яркие темно-карие глаза сверкают с вызовом, стриженные под боб волосы зачесаны назад. В ушах, на пальцах, на запястьях – золотые украшения с кристаллами Сваровски. Маленький носик и пухлые щеки несколько смягчают силу, которую излучает ее лицо; улыбается она как девочка. Но передо мной деловая женщина, она точно знает, чего хочет, и если не проводит сейчас тренинг для молодых женщин в Университете принцессы Ноуры, то объясняет младшему сыну Маджеду по телефону, почему сегодня, в отличие от прошлого года, у него не получится попасть вместе с ней на фестиваль Comic Con одетым как crazy banana, или же связывает в Твиттере друг с другом двух женщин. И так когда нужно, то и до полвторого ночи.
Маха – тихая повелительница спрятанного за серой дверью розового мира, который сама же и создала посреди Эр-Рияда. Нужно лишь подняться на лифте на второй этаж, позвонить в дверь, бросить взгляд в камеру – и серая дверь отворится. Так я попала в будущее – пронизанное светом коворкинговое пространство. Она намекало на грядущий женский мир Саудовской Аравии. Маха сдает рабочие места только женщинам: 16 столов, 5 отделенных друг от друга прозрачными перегородками офисов. Плюс небольшое помещение для приема посетителей, куда разрешен доступ мужчинам, и еще зал для презентаций. В коворкинге, который Маха окрестила SHEWORKS, бюро арендуют специалистки по дизайну интерьеров, графическому дизайну, макияжу и искусственным ресницам. Есть художница-иллюстратор, аудитор и даже government relations coordinators, которые помогают клиенткам получать все необходимые документы и официальные разрешения.
За конторкой возле входа сидит женщина-администратор, она как раз красит ногти, а на джемпере у нее желтым, зеленым и красным написано «girl power». Подальше у окна две молодые женщины сосредоточенно нависли над дисплеями, еще одна рядом только что развернула небольшой коврик, который через несколько минут, после молитвы, аккуратно снова спрячет в белый ящик комода. На кухне одна из женщин вскрывает упаковку кексов. А в углу на вешалке, словно забытые кем-то, безжизненной кучей висят черные абайи. Те, у кого нет сейчас срочных дел или кто ждет посетителей, устраиваются поболтать на угловом диванчике или пользуются возможностью освежить макияж.
Три года назад, когда Маха с мужем и двумя маленькими сыновьями вернулась сюда из Калифорнии, у нее родилась идея женского коворкинга. Перед тем они с мужем несколько лет жили в Канаде. Она получила там МВА, окончила курс фотографии, а он завершил медицинское образование. И эта пара – не исключение: многие молодые аравийцы едут учиться за границу, получая от королевства стипендию; в том числе женщины – если их отцы, братья или мужья, конечно, им разрешат.
Когда в 2003 году они вернулись в Саудовскую Аравию, Махе было нужно рабочее место. Но где? В больницах, школах и некоторых банках совместная работа мужчин и женщин допускалась, в остальных случаях траектории разных полов в публичном пространстве обычно не пересекались вовсе. Как ей вести себя в коворкинге, где рядом работают мужчины? Маха нигде не нашла четких правил на сей счет. Можно ли ей сидеть рядом с мужчиной? Что делать, если захочется помолиться или поесть? «Религиозная полиция тогда могла обвинить тебя в чем угодно, просто сочтя это греховным, – даже если вина не твоя», – рассказывает Маха.
Но это было тогда – в старой Аравии. Когда на каждый свой шаг женщина должна была получить письменное разрешение мужчины-опекуна. Но теперь королевство меняется очень быстро. Молодой принц реформирует страну на спринтерских скоростях. Религиозная полиция уже не может арестовать или накинуться на тебя на улице только из-за того, что ты не так, по ее мнению, надела хиджаб. Женщин поощряют работать с самого верха: через программы стартовой помощи, финансовой поддержки. У женщин, которые не могут позволить себе личного водителя, появилась возможность вызвать с помощью приложения дешевое такси: они вдруг стали мобильными. Появились концерты: билеты на них можно заказывать онлайн. Скоро откроются кинотеатры, в городе запустят метро. Женщинам наконец можно будет водить машину также и в Эр-Рияде. А недавно выпустили новую фетву – теперь разрешено молиться с лаком на ногтях!
Рабочее место номер 12 в коворкинге Махи занимает Сехам – ей 33 года, она замужем, мать троих детей. Несколько лет провела с мужем в Европе, долго жила в Нидерландах. Вернувшись на родину, открыла собственное дело – продажу декоративных кухонных принадлежностей. Еще она поставляет рис, чай, кофе и растительное масло в отели и рестораны в стране и за рубежом. «Между делом» изучает электронную коммерцию и уже совсем не хочет исходить исключительно из интересов мужа. За детьми следит няня-филиппинка, представительница 11-миллионного слоя дешевых трудовых мигрантов, – это все еще символ статуса, но уже далеко не редкость в арабских семьях среднего класса, чей достаток в последнее время из-за цен на нефть хоть и пошатнулся, но незначительно. В волосах Сехам бирюзовые пряди, губы и ногти накрашены алым.
Она собирается сегодня после работы отправиться за покупками – вместе с Галией, чей рабочий стол стоит наискосок от стола Сехам, и Латифой (стол номер 9).
Вообще-то Галие сегодня не до покупок. Только что ее снова вырвало. В двадцать четыре года это ее первая беременность, четвертый месяц. И чем в торговый центр, пусть уж ее лучше вечером отвезут на занятия по йоге для беременных. До недавнего времени через свой сайт она предлагала услуги кейтеринга: у нее можно было заказать еду в офис – лапшу по-китайски или бамию по-ливански. Галия готовила сама, а ее муж занимался денежными вопросами. Но теперь, когда внутри ее тела растет малыш, она не выносит запахов пищи. По утрам из своего плейлиста на смартфоне она включает не рожденному еще младенцу истории из Корана, а иногда вечерами прижимает аппарат к животу, когда очередь доходит до Моцарта или Майли Сайрус.
А вот Латифу, третью в группе, дети занимают мало. Ей 31 год, обтягивающие джинсы, из волнистых волос выбиваются осветленные пряди. Из семерых детей своего отца она одна не имеет своей семьи. На уме у нее другое: профессиональный успех. «Ну на что мне муж, бога ради?!» – резко бросает она. Полтора года назад она стала сама зарабатывать дизайном интерьеров. Вообще-то она хотела стать математиком, но такое отец просто не мог себе представить. Мама, правда, до сих пор не понимает, с чего вдруг ей захотелось работать. Ведь семья заботилась о ней, а потом, слава Аллаху, заботу взял бы на себя муж! Но Латифа должна была доказать, что в состоянии сама чего-то добиться. Дела пошли неплохо, вот только сейчас, к концу года, стало паршиво. «Повсюду ощущается неуверенность из-за реформ», – говорит она.
Я удивлялась, слушая Сехам, Галию, Латифу. Во многом они принадлежали к новому поколению женщин, чьи жизненные пути лавировали между традицией и прорывом, Snapchat и ковриком для молитвы, внутрисемейным коллективизмом и индивидуальным развитием. Задача на сохранение равновесия: следующий шаг возможен, но лишь по мелким ячейкам густой сети, которую держат растянутой королевский дом, шариат, семья и религия. Все переплетено со всем. Прошлое и будущее совмещаются в жизни этих женщин, как рост числа пластических операций с традицией ношения головных платков. И за всеми контрастами стоит религия, впечатанная в ДНК здешних женщин наравне со способностью дышать.
Я спрашиваю Маху, как сочетаются консервативные истолкования Корана и профессиональная деятельность женщин; она отвечает: «Даже Хадиджа, первая жена пророка Мухаммеда, была деловой женщиной! К тому же на 15 лет старше него!» Тем самым для Махи тема закрыта: религия – основание достаточное. Маху раздражает, что на Западе о положении и влиянии восточных женщин нередко судят исключительно по тому, носят ли они хиджабы-никабы. Ей непонятно, почему это вообще должно кого-то заботить. Будто на свете нет других проблем! Такой подход кажется ей мелочным, поверхностным.
Да и мне через несколько дней он представлялся небесспорным. Ведь у женщин, с которыми встречалась я, ни хиджаб, ни абайя дискомфорта не вызывали. То и другое было для них частью жизни. Как сумка, которую берут с собой, выходя из дома.
Вскоре я уже приходила в коворкинг Махи как на работу. Привыкла к мягкому воздуху, к солнцу, которое теперь, в конце ноября, уже не палило меня невыносимым жаром, а обдавало приятным теплом, когда по утрам я выходила из отеля. Привыкла к мелодичным призывам муэдзина в слиянии с какофонией моторов и автомобильных гудков, привыкла к арабскому кофе, обильно приправленному кардамоном или шафраном, который, подобно золотисто-желтой непрозрачной воде торфяного озера, щедро заполнял мою чашечку всякий раз, когда я встречалась с новыми визави. Люди, даже совсем незнакомые, окружали меня гостеприимством, какого я прежде нигде не встречала.
Однажды вечером я оказалась на аравийской свадьбе. Меня взяла с собой подруга Махи Ноура, дочь богатого бизнесмена. Родом из именитой и уважаемой семьи, она все время следила за своими манерами и соблюдением «этикета», как она говорила. Это виделось во всем. В том, как она закидывала за плечо длинные, до бедра, волосы, проводила по губам помадой, медленно скользила по помещению на высоких каблуках. Брекеты на зубах – несмотря на ее полные 30 лет – лишь добавляли ей очарования. В ней была какая-то мягкость, душевная чистота настоящей принцессы; ни разу не слышала я, чтобы Ноура сказала о чем-то плохо; она все время старалась, чтобы мне было хорошо, готова была без остановки славить королевскую семью и «моего Бога», как она выражалась, говоря об Аллахе. Нет, правда, я еще не встречала человека, столь же чуждого всякого цинизма и чья вера в Бога была бы настолько крепка. С огромным воодушевлением Ноура часами могла рассказывать мне о мудрости пророка Мухаммеда.
Свадьба проходила в отеле «Интерконтиненталь» и началась довольно поздно – около десяти вечера. Мужчины и женщины праздновали порознь. Но сильнее всего поразил меня не праздничный зал, где на длинных белых диванах сидело около 200 женщин, потягивая чай, – время от времени они вставали и робко скользили мелкими шажками под оглушительно громкую арабскую музыку в затянувшемся ожидании парадного явления молодой пары – мое внимание сразу приковал к себе гардероб. Именно там, сняв абайи и убрав их в пластиковые пакеты, темные женские фигуры преображались в радужных волшебных существ. То, что обычно прячут, здесь они постарались подчеркнуть. Меня окружали глубокие декольте, открытые спины, подчеркнуто выпуклые ягодицы; золотой сатин, разноцветная парча и прозрачный шифон. Завитые локоны, напудренные скулы, покрытые лаком ногти; сверкающие драгоценности, переделанные носы и одна довольно заметно хирургически подтянутая попа. Облака густого парфюма, заполнившие пространство, вызывали такое же головокружение, как и высоченные шпильки дам. Ким Кардашьян была бы здесь серой молью.
У меня перехватило дыхание. В моем берлинском пространственном пузыре, в котором я живу, в Нойкёльне, женщину могут счесть хабалкой, если она наводит слишком много марафета. В моде у нас практичная, удобная, незамысловатая одежда. Тенниски, джинсы, пуловер. Макияж? Это слишком. Высокие каблуки? Не смешите. А здесь женщины прославляют свою женственность. Гордятся ею. Меня восхитила естественность, с которой они наслаждаются сами собой. Я сама не могла наглядеться на их красоту, сгустившуюся так плотно в воздухе.
Одно селфи сменяет другое: еще разок для подружек по Snapchat, please. Но невесту фотографировать нельзя; по традиции, ее нельзя даже просто освещать ярким светом. Разрешается только официальному фотографу. Когда через три часа под драматическую музыку в зал вступил жених в сопровождении близкого родственника-мужчины, женщины тут же вновь набросили на себя хиджабы или никабы – те, кто вовремя не успел в гардероб за накидкой, тут же спрятали лица, быстро прижав к ним подушки.
Я не знала, был ли этот брачный союз устроен по договоренности семей, без участия жениха и невесты, или нет, но, как мне объяснили, подобное в Саудовской Аравии – не редкость. Особенно в сельской местности это еще обычное дело. Совместное проживание неженатой пары до сих пор везде совершенно исключено. В городском среднем классе сегодня отношения развиваются по строгому протоколу: молодой человек видит девушку, может, ему удается перекинуться с ней парой слов. Если она ему нравится, он получает разрешение на брак от своей семьи, затем обращается к избраннице и к ее семье, делает предложение. При идеальном сценарии получает согласие, дальше помолвка, брачный контракт. После этого влюбленные могут встречаться в ресторанах или дома в присутствии членов семьи – или общаться по телефону, чтобы узнать друг друга поближе. Через полгода после помолвки – свадьба. В целом молодые аравийцы последнего поколения в большинстве случаев сами выбирают будущую жену (мужа) – во всяком случае, в городе. В последние годы к тому же все время растет число разводов. В среднем в шариатских судах рассматривается пять подобных обращений в час.
Ноура, моя приятельница с брекетами, пока что не сталкивалась с разводами, только с предложениями. Их она уже получила столько, что перестала считать. Но ни одно не показалось ей подходящим. Ей хочется выйти замуж по любви. Как всякая незамужняя женщина, она продолжает жить в доме отца, мечтать об идеальном муже и каждый день перед отходом ко сну возносить молитву Аллаху, чтобы он ниспослал ей наконец достойного супруга. Вот и теперь в ожидании появления невесты обращает она к небесам краткую безмолвную молитву.
Еще часа через два наконец-то все началось: под торжественную поп-музыку две служанки-филиппинки распахивают огромную двустворчатую дверь, и в зал входит невеста. В вышитом белом платье на европейский манер, в котором она почти исчезает, невеста напоминает розочку взбитых сливок, политую сверху чем-то блестящим. Словно в замедленной съемке, размеренно двигается она по длинной дорожке на сцену, к жениху. Мне страшно, что она может запутаться в длинном шлейфе платья, упасть, не выдержав его веса или под грузом всеобщего внимания. Команда операторов ловит каждое движение чувств на ее лице, все это передается на два больших экрана в конце зала. При виде невесты у Ноуры по щекам бегут слезы. Примерно через полчаса невеста благополучно добирается до сцены, и вот все поздравления получены, снимки сделаны, а в соседнем помещении наконец открывается буфет. На часах полпервого ночи. Проголодавшись, я активно накладываю на тарелку шарики фалафеля. Но стоит нам приняться за еду, у Ноуры звонит айфон. Я не знаю, что она говорит: разговор на арабском. И длится недолго. Закончив, Ноура еще несколько раз невозмутимо отправляет в рот вилку с едой и вдруг начинает со мной прощаться: звонил отец и сказал, что через пять минут водитель будет ждать ее у дверей. Он не любит, когда после захода солнца ее нет дома. И Ноура быстро складывает салфетку и идет к выходу. Ее тарелка почти полная. Я с некоторым раздражением оглядываю зал и вижу, что большинство остальных дам столь же внезапно поднимаются и уходят.
Да, лица женщин, спрятанные за подушками, внезапный отъезд Ноуры, отец, который не позволяет ей ездить даже по стране, разделительная перегородка в зале для завтрака в отеле и тот факт, что на улицах Эр-Рияда женщину встретишь нечасто, – к этим вещам привыкнуть я так и не смогла. Разве сама Ноура не чувствует себя в клетке? Не ощущает зависимости своего положения? Неужели не злится на отца?
Через несколько дней после свадьбы я спросила ее об этом. Ноура посмотрела на меня так, словно я спрашиваю, как это солнце восходит каждое утро и каждый вечер заходит. «Habibti, – сказала она, – моя дорогая, отец и мать для меня – всё. Никогда я не сделаю ничего против воли отца. Он хочет для меня только самого лучшего, он беспокоится обо мне».
И вдруг я поняла: то, что я интерпретирую как угнетение, в глазах Ноуры неразрывно связано с отеческой заботой и уважением к родителям. С задачей отца сохранить свою дочь как ценнейший дар и с задачей дочери чтить своего отца. Коран запрещает всякую непокорность по отношению к родителям. Ноура с уважением относится к такому распределению ролей. Более того, она не задумывается об этом. Может быть, в этом и состоит главное различие между моими и ее убеждениями. Я как феминистка научилась подвергать любую ситуацию анализу. Но, как ни было мне сложно понять точку зрения Ноуры, все-таки я поняла: традиционные ценности составляют ядро идентичности не только ее страны, но и ее самой.
«Конечно, мы протестуем против необходимости получать разрешение отца, брата или мужа всякий раз, когда нужно куда-нибудь поехать, – говорит Маха, с которой я через несколько дней решаюсь поговорить о свободе, сидя на заднем сиденье ее кроссовера, пока Стив везет нас к охраняемому коттеджному поселку, где она живет с семьей. – Но ведь женщины на Западе находятся под мощным давлением. В чем же свобода? В том, что ты одна в ответе за все и ни от кого не получаешь поддержки? Я бы не чувствовала себя свободной, если бы мне пришлось так жить. Скорее, я почувствовала бы себя пленницей». И в глазах Махи я вижу сострадание ко мне из-за моего образа жизни в Берлине.
И она, и другие женщины, с которыми я разговаривала здесь, вне всякого сомнения, по-другому понимают женственность, нежели я. Я всегда гордилась тем, что могу все сама. Самостоятельность, независимость – это главное для сильной, свободной женщины. Я сама зарабатываю на жизнь, сама решаю, что делать; я не хочу выходить замуж, но если я приму такое решение, то брачный договор точно составлю сама. Никогда – внедрила в мое сознание моя мать – я не должна ни от кого зависеть и лучше все сделаю сама, чем приму от кого-нибудь помощь.
У Махи понимание свободы другое. И она вовсе не чувствует себя несвободной. По крайней мере, уверяет в этом меня. И я ей верю. Она и работающие вместе с ней женщины не придают большого значения тому, чтобы справиться со всем в одиночку, стереть все социально обусловленные различия между женщинами и мужчинами. Как это представляют себе западные феминистки, включая меня. Хотя, согласно Корану, мужчина и женщина перед Богом равны, права у них неравные. Перед ними стоят разные задачи. Мужчина несет ответственность за женщину, и не только финансовую: он должен обеспечить ей имущество, защиту и уверенность в завтрашнем дне. Женщина должна смириться, принять его волю. Последнее, как считают Маха и ее подруги, вовсе не обязательно означает слабость. В личном пространстве бразды правления у женщин, а в последнее время все чаще и в публичном пространстве тоже. Они извлекают выгоду из традиционного распределения ролей: так, Махе не приходится тратить собственный доход на содержание семьи. Ее деньги принадлежат только ей, в то время как муж очень даже обязан кормить семью на свою зарплату. И еще, несмотря на то что у нее самой есть постоянный доход, ежемесячно выдавать Махе определенную сумму на хозяйство.
От разговора о личном мы незаметно перешли на политику; эти сферы так тесно переплетаются в Саудовской Аравии. Сначала я побаивалась задавать вопросы – тема щекотливая. Но вот решилась: мне хочется узнать, как в здешнем обществе обстоит дело со свободой слова, участием в политической жизни, критикой королевской семьи. «Мы, аравийцы, не очень-то любим говорить о таких вещах, – ответила Маха. – Если честно, это нас не очень интересует. Главное, что наследный принц, всех ему благ, делает хорошее дело». А в том, что он делает хорошее дело, Маха не сомневается. Как и все остальные, с кем я разговаривала.
В самом деле, в душе аравийцев живет определенная лояльность к власти, готовность ей подчиняться. Время от времени вспыхнет вдруг та или иная кампания в Твиттере, но политической оппозиции как таковой не существует. И социальные преобразования, которые сейчас происходят, не были завоеваны снизу, но спущены сверху – наследный принц примеряет на свое общество более феминистские фасоны. Социальная революция нужна наследному принцу, чтобы в экономически тяжелые времена сохранить спокойствие в массах. Благополучие Саудовской Аравии, десятилетиями незыблемое, как пять столпов ислама, некоторое время назад изрядно пошатнулось из-за колебаний нефтяных цен. И женщины с их стремлением участвовать в общественной жизни и готовностью приносить больше пользы пришлись тут как нельзя кстати.
Но таково западное видение нынешней ситуации в королевстве. Представления самих граждан Саудовской Аравии, насколько я поняла, сильно от него отличаются. Даже Йавахир, единственная женщина, которая за плотно закрытой дверью своего офиса поделилась со мной своими религиозными сомнениями, для наследного принца смогла найти только хорошие слова. «Он мне нравится, – сказала она, – он и другие члены королевской семьи хорошо знают нашу страну. Мы – родовое общество, и пройдет еще много времени, прежде чем мы будем готовы к демократии».
Йавахир тридцать девять лет, она не замужем, сделала хорошую карьеру, достигнув управленческого уровня в большой финансовой компании с международными интересами. Новый работодатель переманил ее к себе всего полтора месяца назад. Короткая стрижка и большие очки сообщают ей лишенную всякой вычурности элегантность, взгляд выдает острый ум, слова она произносит вдумчиво и весомо. Мне она показалась живой антитезой Ноуре: сдержанна, в ней меньше страстной восторженности, больше сомнений. Она анализирует существующие отношения. Там, где Маха и Ноура просто захвачены системой, она способна мыслить критически, по крайней мере, наедине с собой. «Религия? Как и везде: инструмент, чтобы объединять людей и контролировать массы, – произносит сухим деловым тоном. – Не стала бы называть себя атеисткой. Но я постоянно задаю себе вопросы, что действительно верно, а что нет».
Мысли о семье, о муже никогда по-настоящему не интересовали Йавахир. «Меня всегда привлекала возможность продвинуться в работе, самой зарабатывать деньги, – говорит она. – Мне не хотелось себя связывать». И она утверждает, что на протяжении всей карьеры никогда не сталкивалась с препятствиями со стороны патриархального общества, в котором выросла. Отец никогда не мешал ей. И все же Йавахир с болью осознает, насколько хрупка ее свобода. В какой степени зависит она от системы мужского опекунства, которая по-прежнему существует в ее стране, хотя в ходе реформ расшатывается все заметнее. Если отец завтра умрет, ее опекуном станет младший брат, и он будет решать, можно ли ей и впредь покидать дом или нет. И пусть даже в ее семье этот вопрос не обсуждается, сам факт, что ее свобода передвижения отдана в руки другого человека, мужчины, сильно ее ослабляет. Даже такая женщина, как она, которая добилась успехов по службе и пользуется заслуженным уважением, не может вырваться из системы. «Если я всерьез думаю об этом, меня будто затягивает в темную воронку, куда я совсем не хочу», – говорит она.
Мы прощаемся. У Йавахир много дел, а я хочу еще вместе с Сехам и Латифой из коворкинга Махи попасть вечером на мероприятие, которое обе они с восторгом называют «пати». В задумчивости сажусь в такси. Йавахир – сильная женщина, сомнений нет. Она произвела на меня впечатление, как и Маха с ее целеустремленностью или Ноура с ее твердыми принципами. Эти женщины идут своими путями внутри системы, в которой живут, в которой выросли и прошли социализацию. А женщины следующего поколения – те, кто сидит сейчас на розовых стульях в офисе Махи и работает на будущее, – пойдут еще дальше. Для них во множестве открываются новые двери.
Но меня по-прежнему занимает вопрос: насколько свободной в реальности может быть женщина в классовом обществе, подобном аравийскому, где женщине отведена роль ценного объекта, нуждающегося в защите, и пусть ее потенциал в качестве рабочей силы начал осознаваться, но ограничения в правах по-прежнему сохраняются?
Когда я приехала в офис Махи, чтобы встретиться с Латифой и Сехам, солнце, подобно круглому красному фонарю, горело низко над горизонтом. «Пати» оказалась «смешанной тусовкой» (mixed event) под открытым небом, которая официально считается чем-то вроде ярмарки новых проектов. Неофициально все, кто приходит туда, знают: это одна из редких появившихся в последнее время возможностей для молодых мужчин и женщин встретиться на публике. Чтобы хотя бы поговорить.
Около семи вечера, когда водитель Латифы сажает нас в машину, на улице уже темно. Тусовка проходит неподалеку от роскошного спа-центра Аль-Файсали за пределами Эр-Рияда. Поездка туда занимает примерно час: мы все время скользим вперед по двухполосной дороге. Оставив позади городское море мерцающих огней, рассекаем вечерний вакуум пустыни: тьма жадно заглатывает все вокруг нас. Похоже на путешествие в пространстве и времени. В машине играет арабская поп-музыка, Латифа и Сехам с головой погрузились в Instagram и Snapchat – оказывается, одна принцесса из королевской семьи собирается быть там сегодня вечером, отчего сетевая популярность события сразу же подскочила.
Поездка сквозь тьму кажется мне бесконечной. Наконец доехав, мы оказались на круглой площадке размером с футбольное поле, освещенной разноцветными гирляндами. Непосредственно у входа растянута большая белая палатка: там несколько стендов, где молодые аравийцы представляют свои стартапы. Для приличия мы тоже разок заглянули внутрь, Латифа только отводила глаза и хихикала, и мы поскорее выбрались снова наружу – туда, где вокруг огромной лужайки друг за другом выстроились стойки с едой, прилавки с товарами, информационные стенды. Небольшие группы молодых мужчин и женщин местами пересекаются, некоторые (немногие, правда) женщины оставили дома хиджабы или держат их в руках. Такое поведение стало возможно на людях совсем недавно. Робкие взгляды стреляют туда-сюда, больше ничего такого. Мужчины и женщины обмениваются лишь несколькими словами, словно их разделяют невидимые барьеры.
И это здесь, значит, называется «пати». Мое разочарование росло: по мне, так до нормальной вечеринки отсюда дальше, чем до Берлина. Интересно, Латифа и Сехам переживали когда-нибудь в жизни настоящее буйное веселье? Знают они вообще, каково это – веселиться с друзьями, совершенно расслабиться, отпустить контроль?
Принцесса пока что не появилась. С небольшой сцены, выглядевшей несколько странно посреди зеленого поля, долетали нервный ритм ударных и синий свет прожекторов. Вокруг сцены стали собираться люди. Когда мы подошли ближе, я увидела на ней двух мужчин в темных очках и традиционных белых одеждах: они по-арабски произносили что-то в микрофоны, и публика, человек сто примерно, отвечала аплодисментами. Латифа и Сехам начали оживленно перешептываться – очевидно, они знали группу. Ребята как раз начали очередную песню – звучало как нечто среднее между рэпом и арабской свадебной музыкой. Музыка становилась все громче, Латифа слушала, широко раскрыв глаза. Лицо Сехам расплылось в улыбке, она знала песню и беззвучно повторяла губами слова, потом закрыла глаза, чтобы погрузиться в музыку целиком, и едва заметно покачивалась в такт, будто на время впала в транс. Максимум того, что можно позволить себе на публике.
Потом она вдруг раскрыла глаза, перестала двигаться, с тоской посмотрела на меня и сказала: «Как бы мне хотелось сейчас танцевать!»
Но разве аравийской женщине можно на публике танцевать? В Эр-Рияде?! Так далеко реформы в ее стране еще не продвинулись. Пока.
Перевод Елизаветы Соколовой
Источник: COLTA.RU