17.02.2011

В этом году началась масштабная модернизация российской науки. Первым ее этапом станет аудит научного потенциала всех государственных НИИ и вузов. Кто и как будет оценивать ученых и институты, обозревателю Татьяне Батенёвой рассказала директор центра венчурного предпринимательства Международной высшей школы бизнеса «МИРБИС», главный специалист Центрального НИИ организации и информатизации здравоохранения доктор биологических наук Наталия Куракова.

Татьяна Батенёва

– То, что введены ясные, четкие и не подлежащие телефонной корректировке параметры, не может не радовать. Они замеряются хорошо отработанными наукометрическими методами и дают четкую картину востребованности научного знания и его качества. К примеру, Национальный фонд науки США ведет мировые рейтинги цитирования научных статей. На их основе составляют списки потенциальных лауреатов Нобелевской премии – ошибок практически нет.

– Правда, каждый год в адрес Нобелевского комитета раздается критика, что большинство лауреатов – американцы.

– Но и две трети ведущих научных журналов мира – американские. Как и Институт научной информации, который определяет индексы цитирования и ведет мировые базы данных научных публикаций. Между прочим, в 60-х годах прошлого века он создавался по модели нашего ВИНИТИ (Всероссийский – ранее Всесоюзный – институт научной и технической информации. – ред.). Его учредитель Юджин Гарфилд приезжал к нам, чтобы познакомиться с тем, как там осуществляют индексирование, структурирование публикационного потока. И тот факт, что Россия упустила это первенство и утратила позиции лидера, – наша большая печаль. Теперь в этой области лидируют США. Система, на которую молится весь мир, как на арбитра качества научного знания, теперь принадлежит им, как и ее электронная версия – Web of Science. У нас эта работа только начинается.

– Вы имеете в виду создание такого измерителя, как РИНЦ – Российский индекс научного цитирования?

– Не только. В Троицке на средства РФФИ известный российский астрофизик Борис Штерн осуществил проект «Кто есть кто в российской науке». Им был создан список ведущих ученых, сейчас он трансформировался в «Корпус русских экспертов». И «РосНАНО», к примеру, уже не мучается, если нужна экспертная оценка: там знают, куда и к кому можно обратиться.

– В прошлом году издаваемый вами журнал «Врач и информационные технологии» получил первый импакт-фактор (комплексный показатель уровня издания выражается соотношением количества цитированных статей ко всем опубликованным в нем за два предыдущих года. – ред.) среди всех медицинских журналов России.

– Да, и это было довольно неожиданно.

– Почему же другие журналы этого не добиваются, а число наших ученых, имеющих высокий индекс мирового цитирования, незначительно по сравнению с другими странами?

– Требовать от наших ученых, чтобы они имели высокий индекс мирового цитирования, довольно нечестно. Многие наши научные журналы имеют тираж от 500 до 800 экземпляров, они не представлены в электронной Российской государственной библиотеке. Их не видят поисковые системы, а значит, не видят и коллеги-ученые. Найти можно не более 10% работ, которые написаны за последние 10 лет.

– Почему?

– Потому что нужно потрудиться, написать аннотацию на двух языках, выбрать ключевые слова – а для издателя это дополнительные расходы и лишняя головная боль. Многие издатели безответственно относятся к судьбе публикаций своих авторов, и они просто растворяются в пространстве. Но задачи визуализировать для мирового сообщества то, что наработано учеными в России, никто прежде и не ставил. А это абсолютно решаемая задача и решение имеет простое.

– В чем вы его видите?

– Наши статьи должны увидеть системы поиска научных публикаций. Пусть не Web of Science – в их отборе, бесспорно, есть элемент геополитики. Более демократичным представляется приложение Google – Publish or parish. Все системы поиска коммерчески значимых знаний, которые есть в мире, видят публикации в нем. Оно может стать уникальным механизмом вовлечения российского научного знания в глобальный процесс его переработки и коммерциализации. Но для этого нужно, чтобы вашу публикацию увидели.

– А разве авторы не заинтересованы в том, чтобы выложить свою статью, снабженную поисковым аппаратом, в интернет?

– Авторы не задумывались над этим. Потому что перед ними долгие годы ставилась формальная задача – количество публикаций. И о том, что никто, кроме уборщицы, которая раз в год протирает пыль на книжных полках, их не видит, не заботились. И по большому счету это не их вина.

– Но проверки Росфиннадзора показали, что наши научные отчеты и по содержанию нередко не имеют никакой ценност– встречается откровенный плагиат, до половины текста составляют цитаты и выдержки из законодательства…

– Так это связанные вещи. Когда публикация пишется ради списка или для выборов в академию, никто не проверяет ни ее качество, ни цитируемость, ни доступность профессиональному сообществу. Вот тогда это может быть компиляцией, тогда их позволительно писать «литрабам» – все мы знаем прайс-листы на диссертации. Средний библиографический список научной статьи в США и Европе – 30 работ. Значит, автор понимает, что он пришел не на дикую поляну, что до него на ней коллеги уже поработали, и ищет что-то новое. У нас список не превышает 14, и то я не очень верю в эту цифру. Но как только станет ясно, что написанное тобой увидят тысячи коллег, мы искореним плагиат и поднимем качество работ.

– А предмет статьи непременно должен быть коммерчески интересен?

– Мир уже нагенерировал такое количество полезного знания, что в этих завалах теряется «золотой песок», и они не осваиваются в полной мере. Поэтому крупнейшие промкорпорации сокращают свои R&D подразделения (research and development – научно-исследовательские и опытно-конструкторские, НИОКР. – ред.). Они поняли, что ничего нового создавать уже не надо. Надо с помощью семантических систем экстракции знания находить тех, кто это уже сделал или умеет делать.

– Вторым важным критерием оценки научных коллективов будет успешная коммерциализация научных разработок. Что под этим понимается – получение патентов?

– Меня чрезвычайно пугают призывы к отчетности количеством патентов. На что могут получить их, скажем, медицинские НИИ? Они разрабатывают новые способы диагностики и лечения. Мы – четвертая страна в мире, которая их патентует. Кроме нас лишь Австралия, США и Япония. И то Япония уже ввела массу ограничений на такое патентование, а в США хотят прекратить его. Прочие страны давно отказались от него по этическим соображениям. Ведь патентное право – это право запрета. Получать патент на способ лечения, который нужен тысячам людей, – это не просто бессмысленно и дорого, это преступление. Например, вы придумали новый способ остановки кровотечения и получили патент на него. Это значит – запретить коллеге в соседней операционной использовать его и спасти чью-то жизнь? В принципе, патент – не главное в коммерциализации научного знания. Это последний этап.

– А с чего же тогда надо начинать эту деятельность?

– Я читаю лекции по инновационному предпринимательству в научных институтах и вузах и сталкиваюсь с дремучим невежеством во всем, что касается коммерциализации. Ни разу не получила правильного ответа на вопрос о том, кому принадлежат результаты научной деятельности, как нужно оформить ноу-хау, как создать малое инновационное предприятие, что такое нематериальные активы, кому и при каких условиях можно продать патент или лицензию… В академическом сообществе нет базовых знаний. Прежде чем требовать от ученых коммерциализации, им нужно рассказать, что это такое и как это делается.

– Но почему этим должен заниматься ученый? Во всем мире существуют специализированные фирмы, фонды, консультанты.

– Абсолютно согласна с вами. Если к нам в центр приходит автор со своей разработкой и говорит, что у него нет менеджера и инвестора, мы не рассматриваем его заявку. Ученый – это определенный психотип, у него своя картина мира, своя система ценностей, он уникален, деньги для него, как правило, не являются движущим мотивом. Эту систему нельзя ломать, он не может и не должен сам заниматься коммерциализацией.

– Но у нас не хватает грамотных инновационных менеджеров, которые помогли бы ученым довести идею до продукта.

– Их готовят несколько ведущих вузов страны, и они нарасхват в госкорпорациях, в бизнесе. Но в науке им не могут предложить стоящей зарплаты. Хотя средств на инновационную сферу отпущено очень много. Только в 2009 году ее консолидированный бюджет составил 1 трлн 200 млрд рублей! Для сравнения – на всю гражданскую науку было выделено 127 млрд рублей. Создано более 150 венчурных фондов – явно больше, чем разработок, которые они могут коммерциализовать. Неслучайно Российская венчурная компания даже создала зарубежный фонд, чтобы искать зарубежные разработки. А вот малых инновационных предприятий при НИИ и вузах создано всего 600.

– А так ли необходимо создавать больше? Не получится, что институты обрастут гроздьями «свечных заводиков», которые будут кормить своих владельцев – и все?

– Мнение о том, что наука нужна лишь для познания мира, а не для создания «свечных заводиков», – в корне неверное. Мы знаем примеры Массачусетского технологического института и Стэнфордского университета, малые фирмы которых имеют совокупный бюджет, сопоставимый с бюджетом РФ. Они реально вовлекают результаты интеллектуальной деятельности в область практического применения и промышленного освоения. Наука действительно должна зарабатывать. Тот факт, что на входе наша наука имеет 127 млрд рублей в год, а на выходе – несколько тысяч рублей за продаваемые лицензии, недопустим.

– Ну, хорошо, аудит по новым критериям позволит разделить НИИ и вузы на сильные, стабильные и слабые. Что дальше?

– С одной стороны, эти критерии абсолютно правильные: если ты получаешь бюджетные деньги, будь добр преумножать профессиональные знания. Но надо мотивировать ученых. Например, в СПбГУ введено премирование за хорошую публикацию в авторитетном зарубежном журнале. С другой стороны, так жестко требовать от ученого высокого индекса цитирования и публикаций в ведущих журналах несправедливо ввиду слабой выполнимости этих условий. Мне кажется, сегодня у институтов просят невыполнимого.

– Каких три шага, по-вашему, нужно сделать, чтобы выйти из этого тупика?

– Во-первых, ученым нужно объяснить основные принципы коммерциализации научных результатов, причем обучить нужно всех, от директоров и ректоров до младших научных сотрудников. Нужно сформировать культуру коммерциализации. Мы же учим студентов, как пишется научная статья – точно так же надо учить и основам инновационного бизнеса. Включить этот предмет в учебные программы вузов. Во-вторых, инициировать предпринимательство в академической среде. И в-третьих, в институты должны прийти инновационные менеджеры. У нас создано немыслимое количество институтов инновационного предпринимательства: венчурные и посевные фонды, сети национальных бизнес-ангелов и венчурных партнеров… А сам творец инновационной идеи остается невовлеченным, но уже обложен жесткими критериями оценки результатов.

– Так, может, ученые у нас перестали генерировать новые идеи?

– К счастью, мы в этом неистощимы. Это очень сильная сторона нашего национального характера, нашей культуры. Но кто является основным потребителем инноваций в мире? Промышленность. Инновации рождаются не в головах ученых, а в отделах маркетинга промкорпораций. Чтобы сохранять свою долю на рынке, они ежегодно должны обновлять линейку продукции. Сами по себе инновации никому не нужны – это дорого и хлопотно. Но существуют законы конкуренции. Наука – это девственница, которая никогда ничего не родит, если не оплодотворить ее запросом от промышленных компаний. И если бы наши ученые правильно публиковались, бизнесмены нашли бы в их статьях безумное количество интереснейших инновационных идей.

– Тем не менее первые отборы сильных и слабых пройдут уже в конце этого года. А кто будет аудировать и определять, кого оставить в живых, а кого «отправить в расход»?

– В восьми отраслевых министерствах уже созданы специальные комиссии. Будем надеяться, что в них войдут самые авторитетные и компетентные специалисты и аудит не превратится в избиение младенцев.

Источник «Известия»