В советское время изучать труды и идеи «московских славян», по понятным причинам, было непросто, но даже после полного устранения идеологических препятствий полноценной обобщающей работы по этой теме, написанной отечественным ученым, так и не появилось.
Зато появилась переводная: по просьбе «Горького» Сергей Сергеев рассказывает о только что изданной и лучшей в своем роде книге «В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства», написанной в 1964 году поляком Анжеем Валицким.
Анджей Валицкий. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства. М.: Новое литературное обозрение, 2019. Пер. с польск. Константин Душенко
Это печально, но приходится признать: лучшие книги по истории русской политической мысли XIX – начала XX века написаны иностранцами. Уж как в СССР канонизировали (точнее, душили в объятиях) Герцена, а ни одна советская монография о нем не сравнится по глубине анализа и широте историко-культурного контекста с работой Мартина Малиа (при всей спорности некоторых ее положений). Что же говорить о «ренегатах» и «контрреволюционерах» вроде Петра Струве, о котором и вовсе ни одной отечественной книги не было и нет до сих пор! Русский читатель должен черпать знания об «Иоанне Крестителе всех наших возрождений» (так Струве величал Горький) в блистательном двухтомнике Ричарда Пайпса. Казалось бы, что может быть почвеннее, «русее», чем славянофильство Хомякова, Киреевских, Аксаковых? Но наиболее фундаментальное сочинение о нем написано представителем народа, который в нашем историческом самосознании нередко воспринимался (и воспринимается) как один из главных врагов, – поляком Анджеем Валицким, правнуком повстанца 1863 года, внуком петербургского зубного врача, учеником русского философа Сергея Гессена.
Причины этого прискорбного положения дел понятны. До Октября 1917-го научное изучение сравнительно недавних или даже современных идейных баталий только начиналось. СССР же был государством-«церковью» с марксизмом-ленинизмом в качестве официальной квазирелигии. Все прочие идеологии воспринимались как «ереси» или варианты «инославия», о которых либо вовсе нельзя заикаться, либо нужно обличать их несостоятельность и вредоносность. Большим научным достижениям такой подход способствовать не мог. Впрочем, коммунистическая цензура приказала долго жить, скоро как три десятка лет назад, практически все главные сочинения запретных некогда «инославных» и «еретиков» изданы, за потоком интересных архивных публикаций и исследований тех или иных специальных проблем трудно уследить, а капитальных синтезирующих трудов высокого уровня как не было, так и нет.
Что касается конкретно славянофилов, то они, конечно, считались «инославными» (и совершенно справедливо), но все же не такими отпетыми, как тот же Струве. Не дожившие до большевиков, они с последними не боролись, и, следовательно, их «реакционность» не была абсолютной. Кроме того, имелся еще один крайне деликатный момент. В споре западников и славянофилов советские коммунисты ретроспективно вроде как держали сторону первых, поскольку советский марксизм формально являлся вариантом западничества. Но у русского коммунизма была и теневая сторона: социалистическая революция в России прошла по-народнически, а не по-марксистски, а народничество, по согласному мнению Бердяева и Плеханова, незаконное дитя славянофильства. Да и дальнейшее бытие первого в мире социалистического государства мало сопрягалось с реалиями западного мира, настраивая скорее на мысли об «особом пути». Большой вопрос, насколько самобытнические веяния определяли сознание политического руководства СССР, однако нельзя не заметить, что уже с начала 1940-х годов со славянофилов начали осторожно снимать наиболее тяжкие идеологические обвинения.
Но только в 1970-е появились первые монографии разного качества – пока лишь только о литературном творчестве и эстетических воззрениях «московских славян» (филологам в советской гуманитарной науке традиционно дозволялось больше). Позднее к делу подключились историки, вышли две важные книги: Е. А. Дудзинской «Славянофилы в общественной борьбе» (1983) и Н. И. Цимбаева «Славянофильство» (1986, ранее тот же автор издал хорошую работу об И. С. Аксакове). Философы в доперестроечный период не сделали по теме почти ничего достойного упоминания, что трудно поставить им в вину, ведь уровень соблюдения догматов «ортодоксии» в этой среде был наивысший.
Таким образом, накануне перестройки ситуация с научным изучением славянофильства выглядела как будто и неплохо (забавно, но о западничестве к тому времени не вышло ни одной монографии!), были даже переизданы некоторые славянофильские тексты (опять-таки по ведомству эстетики и литературной критики), но ни все вместе, ни тем более по отдельности указанные выше работы не давали целостного представления об изучаемом феномене. Речь шла или о более или менее важных частностях или об относительной реабилитации «московских славян» с точки зрения «правоверия». Главный посыл лучших исторических работ от статьи С. С. Дмитриева 1941 года до упомянутой выше книги Н. И. Цимбаева: славянофилы – не реакционеры-крепостники, а своеобразные либералы, которых можно не только клеймить, но и – конечно, оговариваясь насчет их «классовой ограниченности» – изучать. Для убедительности такого вывода требовалось: 1) не придавать большого значения философско-исторической концепции славянофилов и, напротив, 2) выпячивать их прогрессивную практическую деятельность накануне и во время Великих реформ, а также 3) отсекать любых компрометирующих их «эпигонов» вроде Данилевского и Леонтьева.
Между тем еще в 1964 году в «братской социалистической Польше» вышла книга о русском славянофильстве, уникальная и по охвату материала, и по тщательности анализа, и по стройности синтеза, – «В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства» философа-русиста Анджея Валицкого. Но только сегодня, спустя 55 лет (!), она в полном объеме (в 1991 году ИНИОН микроскопическим тиражом выпустил ротапринтный сборник избранных глав из нее) появляется на русском (итальянский и английский переводы были сделаны еще в 1970-е!) в известной серии Historia Rossica издательства «Новое литературное обозрение». Почему же путь этой классической работы к русскому читателю оказался столь долгим?
Почему она не вышла у нас после 1985 года – большая загадка. Почему-то издатели выбирали другие книги Валицкого, учебник по истории русской мысли и монографию о философии права русского либерализма. Если же говорить о доперестроечных временах, то ситуация совершенно ясна: «Круг» не вписывался в рамки советского «правоверия». Книга была не то чтобы антимарксистской, но несомненно – немарксистской. Маркс и Ленин в ней, кстати, обильно цитируются, но не как «отцы церкви», изречения которых должны узаконивать выводы автора, а просто как влиятельные интеллектуалы, чье мнение имеет значение для понимания широкого исторического и философского контекстов исследуемой темы. Это были не ритуальные отписки, а вполне органические фрагменты научной работы. Даже сегодня интересно читать страницы «Круга», посвященные неожиданным параллелям во взглядах Маркса и Хомякова, Киреевского, Достоевского. Но гораздо большее значение для концепции книги играли другие авторитеты, вполне «инославные» – полузапретные в СССР Макс Вебер и Карл Мангейм и практически неизвестный советским гуманитариям Фердинанд Теннис. Идеи и понятийные категории именно этих мыслителей стали для Валицкого ключевыми при формулировании главного тезиса его книги.
Польский ученый не только нашел у Вебера и Тенниса, как и у Маркса, совпадения со славянофильскими трактовками тех или иных исторических феноменов, но и использовал «инославную» методологию для понимания самого учения «московских славян». В первую очередь речь идет про теорию Тенниса о Gemeinschaft («общности», «общине») и Gesellschaft («обществе»). Gemeinschaft – грубо говоря, «традиционное общество», основанное на «органических» связях, Gesellschaft – опять-таки, грубо говоря, «современное общество», основанное на «рациональных» связях. Славянофильство в таком контексте – одна из форм защиты Gemeinschaft против Gesellschaft, родственная другим европейским консервативным идеологиям позапрошлого столетия, возникшим «как ответ на рационалистически-индивидуалистическую философию Просвещения, Великую французскую революцию и индустриальную революцию в Англии», – например, немецкому романтизму. Пресловутый же славянофильский «либерализм», столь старательно реконструировавшийся советскими исследователями, автор книги называет «архаическим» и подчеркивает, что это был «либерализм» «в самом общем, туманном смысле этого слова; с либерализмом как исторически определенным общественным мировоззрением, мировоззрением буржуазным, он, в сущности, не имел ничего общего». Но, определив славянофильство как яркую разновидность европейского консерватизма, Валицкий не предал их обязательной марксистско-ленинской «анафеме», но академически, спокойно и вдумчиво проанализировал и, как уже говорилось выше, нашел у них «странные сближенья» с социалистическими учениями (не только марксизмом, но и народничеством): получалось, что все это разные формы «антикапиталистических утопий».
Отсюда напрашивался другой важный вывод: славянофильство, при всем своем пафосе «особого пути» и отталкивания от «гниющей Европы», явление именно европейской культуры. Такой тезис – не новость для русской мысли, об этом писали и Василий Розанов, и Николай Бердяев. А впервые на родство славянофильства и немецкого романтизма указал Федор Степун в статье 1910 года (эта работа, видимо, осталась для автора «Круга» неизвестной, во всяком случае ссылок на нее в книге нет). Но не забудем, что в 1964-м и Розанов, и Бердяев, и Степун находились в СССР под запретом, а советская гуманитарная наука почти не занималась сравнительным анализом культурных «надстроек»: любая идея – ведь всего лишь камуфляж экономических интересов! Зато утверждение Валицкого о «европеизме» славянофилов имело большой резонанс на Западе. Во-первых, оно противостояло традиционной польской русофобии: автор «Круга», по его собственным словам, «дистанцировался от распространенных в Польше представлений о цивилизационной чуждости России и даже исключительности ее исторического пути». Во-вторых, после появления английского перевода, рецепция книги (как подчеркивает Валицкий, «в полном соответствии с моими намерениями») сосредоточилась «на проблеме цивилизационно-культурной принадлежности России, и, следовательно, на вопросе о возможности преображения Советской России в духе европейских ценностей. Книга была безошибочно истолкована как довод в пользу того, что такая возможность существует, коль скоро даже славянофилы оказывались по существу (как выразился Флоровский) „звеном в истории русского европеизма”».
Подобную книгу не мог написать советский ученый (то есть теоретически мог, но только «в стол»). Впрочем, неплохо представляя себе узкий круг специалистов 1960-х – первой половины 1980-х годов по русской общественной мысли XIX века, я не могу назвать никого, кто был бы способен создать нечто подобное. При всем, как говорится, уважении… Ни Цимбаев, ни Б. Ф. Егоров, ни В. А. Кошелев, ни Ю. З. Янковский – я перечислил лучших! Но, справедливости ради, надо заметить: условия работы у польского исследователя были куда более благоприятные, чем у его русских коллег. В замечательно интересном предисловии к переводу «Круга» профессор Валицкий рассказывает вещи, поразительные для любого гуманитария, научная карьера которого протекала или начиналась в доперестроечном СССР.
В 1960 году ему, молодому философу и социологу, в рамках программы Фонда Форда довелось провести год на Западе. Он стажировался в Гарвардском, Колумбийском и Калифорнийском университетах, где познакомился с Ричардом Пайпсом и Джеймсом Биллингтоном, Гербертом Маркузе и Мартином Малиа, Александром Керенским и Глебом Струве, Питиримом Сорокиным и Георгием Флоровским (Валицкого подводит память, и он называет его Сергеем – жаль, что переводчик и редактор не исправили такую досадную описку). Именно во время этой стажировки он сделал первый набросок знаменитой книги, апробированный в качестве лекции в Беркли и опубликованный в California Slavic Studies. Потом был Оксфорд, где перспективного поляка опекал сам сэр Исайя Берлин. В 1964 году Валицкий благополучно защитил книгу в качестве докторской диссертации в варшавском Институте философии и социологии, после чего продолжал быть «выездным», и, например, в 1967 году вел научный семинар совместно с Берлиным (кстати, позднее лично редактировавшим английский перевод «Круга»). Новая книга польского ученого, о народничестве, вышла в Оксфорде. Если кто-нибудь расскажет мне похожую историю о советском философе 1960-х, специализирующемся на «инославии», я буду крайне удивлен.
В СССР рецепция идей, высказанных в «Круге», оказалась почти нулевой. Они полностью противоречили «либерализирующему» славянофильство мейнстриму, но, с другой стороны, по самой своей методологии не могли обрадовать и немногих замшелых догматиков, продолжавших настаивать на «реакционности» «московских славян». Странно, если бы пылких адептов «русской партии», мнивших себя наследниками Хомякова и Аксаковых, вдохновили аргументы в пользу европейского выбора России. Советские же «западники» от любых проявлений русского национализма шарахались, как черт от ладана. Так что неудивительно, что в отечественных работах по славянофильству Валицкий упоминался крайне редко.
В статье С. С. Дмитриева «Славянофилы» в 13-м томе Советской исторической энциклопедии (1971) читаем: «Польский историк А. Валицкий подверг анализу мировоззрение С. в целом, представив его как одно из проявлений „консервативной утопии”; идеи и мировоззрение С. анализируются им в сопоставлении с др. идеями и типами мировоззрений, но в отрыве от реальной обществ. -политич. деятельности С., что снижает значение и научную обоснованность такого анализа». В монографии Дудзинской фамилия Валицкого не встречается ни разу! Цимбаев упомянул польского коллегу дважды, причем за отказ признавать славянофилов либералами уличил его в «ошибке», «одностороннем мнении», не учитывающем «реальной действительности России середины XIX века», но без всякого разбора аргументации критикуемого. Несколько раз благожелательно ссылается на Валицого Ю. З. Янковский в книге «Патриархально-дворянская утопия» (1981, само название перекликается с «Кругом»!), вероятно, наиболее информативной и живо написанной славянофиловедческой советской работе (местами, правда, сильно испорченной агитпроповской риторикой), но анализа его концепции не предлагает.
Я вовсе не хочу сказать, что все советские штудии по славянофильству ничего не стоят в сравнении с трудом польского ученого – в лучших из них собрано много важных сведений о литературной, общественной, хозяйственной деятельности «московских славян», широко задействованы архивы, почти не используемые Валицким. Но в концептуальном отношении они провинциальны и унылы. (Подробнее об отечественной историографии славянофильства любознательный читатель сможет узнать из содержательного послесловия к «Кругу», написанного Андреем Теслей – кстати, автором отличной новейшей биографии Ивана Аксакова.)
И дело не только в концепциях, не только в том, что трактовка славянофилов как консерваторов гораздо лучше аргументирована, чем представление о них как о разновидности либералов. В отличие от советских монографий, книга Валицкого может быть интересна не исключительно специалистам, но и широкому кругу читателей с гуманитарными интересами. Прочитав ее, легко составить себе представление о главных славянофильских идеологемах и о специфике мышления и дискурса Хомякова, Ивана Киреевского, Константина Аксакова. О пореформенном, «практическом» славянофильстве в книге сказано не очень много, но все же общий его очерк дан. Таким образом, целостная картина истории важнейшего направления русской мысли нарисована. Ни в одной отечественной работе такой картины, увы, нет!
Кроме того, «Круг» ценен тщательно прописанным идеологическим контекстом, в котором развивалось славянофильство. Подробно рассказывается о предыстории славянофильской проблематики – от М. М. Щербатова до П. Я. Чаадаева, об особенностях мировоззрения западников, оппонентов «московских славян», о рецепции славянофильских идей в русском панславизме, почвенничестве Аполлона Григорьева и Достоевского, историософии Константина Леонтьева, философии Владимира Соловьева, о сложных, противоречивых связях славянофильства с его внебрачным ребенком – народничеством. Опять-таки ни одна отечественная книга не представит нам все это «в одном флаконе». Не говорю уже о ясности и стройности авторской мысли, не замутненной приспособлением к догматам «правоверия», прозрачности языка, которым все это выражено, за что нужно поблагодарить и переводчика – известного полониста К. В. Душенко (из замеченных мною мелких ошибок: фамилия автора биографии А. И. Кошелева – Колюпанов, не Колупанов).
Разумеется, Валицкий не закрыл эту тему. Его концепцию и в целом, и в частностях можно уточнять, дополнять или, напротив, оспаривать. В последние годы в России начался подъем интереса к славянофильству, что вряд ли случайно: вопрос о нашей цивилизационной идентичности звучит сегодня не менее остро, чем в эпоху Николая I. Издательство Пушкинского Дома и издательство «Росток» опубликовали несколько ценнейших выпусков из серии «Славянофильский архив», вышли или выходят собрания сочинений Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова. Надеюсь, на основе этого во многом нового материала со временем родится русский ответ Анджею Валицкому. А пока поблагодарим автора за прекрасную польскую книгу, проникнутую любовью к русской культуре и надеждой на «преображение… России в духе европейских ценностей».
Источник: «Горький-медиа»