Категория собственности в западной философии и социальной мысли сравнительно недавно освободилась от религиозного контекста, а то, как ее определяли Платон с Аристотелем, не имеет почти никакого отношения к современному положению дел, утверждает профессор политических наук британского Ноттингемского университета Кристофер Пирсон.
Пускай из-за академической скрупулезности автора его двухтомный (пока) труд, недавно вышедший на русском в «Издательском доме „Дело“ РАНХиГС», сложно назвать легким чтением, зато «Просто собственность: ее история на латинском Западе» — образец добросовестного исследования, сводящего воедино почти все значимые этапы развития одной идеи. По просьбе «Горького» об этом издании рассказывает Николай Проценко.
Работа над ошибкой Пайпса
Как и многие другие абстрактные категории, с наглядными проявлениями которых мы встречаемся чуть ли не каждый день, собственность с большим трудом поддается однозначному определению: это и сам кому-то принадлежащий объект, и факт этой принадлежности, и различные отношения, возникающие из данного факта. Дополнительные сложности возникают при погружении в историю понятия: само слово «собственность» в современном значении появляется в ряде языков довольно поздно. В русском, например, оно закрепляется в правовом и политическом поле только к концу XVIII века (при этом параллельно использовалось понятие «принадлежность»), а английское слово property, отмечает Кристофер Пирсон, не использовалось в нынешнем значении до XVII века, когда его взял на вооружение Джон Локк.
Крайне проблематично выглядит и прямая экстраполяция этого понятия в прошлое, несмотря на то, что отношения, связанные с собственностью, существовали на протяжении чуть ли не всей истории человечества. В качестве примера некритического использования понятия собственности как чего-то естественного, вечного и неизменного он приводит трактат хорошо известного в России американского историка Ричарда Пайпса «Собственность и свобода», где вся письменная история сводится к борьбе частной собственности и свободы против общественной собственности и угнетения. В результате Пайпс резюмирует сущность споров о собственности на Западе всего на одной странице — Пирсону для этого потребовалась почти тысяча страниц, причем пока его труд доведен только до рубежа ХХ века.
Собственность, подчеркивает Пирсон, сугубо исторична, и почти все, кто защищает наличные отношения собственности (какими бы они ни были), утверждают, что в прошлом случилось нечто, сделавшее существующие порядки легитимными — и нерушимыми. Хорошей иллюстрацией этой мысли, лежащей в подтексте книги Пирсона, может служить состоявшийся во второй половине XVIII века переход от классической политэкономии к маржинализму, который определил дальнейшее развитие магистральной экономической теории. В отличие от Адама Смита или Карла Маркса, которые огромное внимание уделяли принципам распределения богатства в обществе, маржиналисты во главе с Альфредом Маршаллом по умолчанию исходили из того, что собственность уже неким образом поделена между экономическими агентами. Так что остается только сформулировать некие незыблемые законы экономики, которые не предусматривают изменения данных правил игры. «Господствующая экономическая теория обычно приходит после того, как произошло первичное распределение собственности, и говорит нам о том, как ее можно перемещать далее наиболее эффективно. Или же она побуждает нас уточнить права на имущество, чтобы усовершенствовать логику эффективных обменов», — констатирует Пирсон.
В оригинале «Просто собственность» вышла вскоре после глобального кризиса 2008 года, который пробудил новый интерес к идеям Маркса и сделал проблему растущего неравенства ключевой для все большего числа экономистов. В предисловии к книге Пирсон приводит данные доклада Global Wealth Report за 2012 год, где говорилось, что беднейшая половина населения Земли обладает всего лишь 1 % мировых богатств, богатейшим 10 % принадлежит 86 % глобальных активов, а на долю 1 % сверхбогатых приходится почти половина.
«Эта книга не является попыткой объяснить, как обладание богатством стало столь неравным в нашем мире (и остается таковым). Она также не пытается объяснить, как мы достигли нынешней крайней степени чрезмерного потребления природных ресурсов (и, опять же, чрезвычайно неравного распределения такой их сверхэксплуатации). Еще менее она представляет собой попытку предложить, что делать с глобальным неравенством или быстрым истощением ресурсов. Ее значительно более скромная, но при этом невероятно амбициозная задача — попытаться понять, как мы поверили в то, что подобное распределение и использование ресурсов может быть правильным… Я не стремлюсь к „всеохватному нарративу” или телеологии, в которой предсказанный результат обнаруживается на каждом историческом углу, но к чему-то намного более эпизодичному и, надеюсь, открытому по своей структуре», — так формулирует Пирсон свою исследовательскую программу.
От имущества к праву собственности
Становление категории собственности в европейской мысли Пирсон начинает изучать с Платона и Аристотеля, которые в расхожей школярской трактовке предстают сторонниками, соответственно, общей и частной собственности. Как известно, в идеальном государстве Платона стражам были запрещены частные владения, а в «Политике» Аристотель утверждает, что «очевидно лучше, чтобы собственность была частной, а пользование ею — общим». Однако делать из этого упрощающие выводы некорректно, подчеркивает Пирсон.
Платон по мнению автора хорошо понимал, что большинство людей большую часть времени будут владельцами частной собственности. Для Аристотеля же настоящей проблемой собственности было не ее неравное распределение, а человеческая порочность и ненасытное приобретательство — и наиболее эффективным ее решением оказывалось не перераспределение собственности, но лучшее нравственное воспитание.
Главным же препятствием для укладывания Платона и Аристотеля в простую бинарную логику оказывается, по Пирсону, совершенно иное представление о собственности у древних греков в сравнении с нашим временем. У Платона и Аристотеля, пишет он, не обнаруживается и намека на ту оценку труда, которая будет столь важна в дальнейшем (когда труд будет считаться либо источником прав на что-то, либо похвальной деятельностью, предполагающей вознаграждение). Труд, как и занятия коммерцией, является альтернативой гражданству, которое требует досуга, — собственность при таком подходе оказывается тем, что освобождает нас от обязанности трудиться и, следовательно, делает нас достойными гражданами. Таким образом, наилучшим для греческих классиков является тот режим собственности, который наиболее эффективно обеспечивает достижение благой жизни для граждан государства. Так что обладание имуществом, по Аристотелю, бывает полезно — но обычно лишь в той степени, которой достаточно для занятий внутренней политикой и безопасности от внешних угроз.
Понимание собственности не как имущества, а как права, подчеркивает Пирсон, появляется только у римлян, и первым философом, отдавшим безусловный приоритет частной собственности, оказывается Цицерон. Истоки такой позиции Пирсон также обнаруживает в историческом контексте: Цицерон сделал политическую карьеру, выступая против перераспределения прав собственности и кассации долгов.
В начале своего консульства Цицерон смог заблокировать аграрный закон, который был предложен народным трибуном Сервилием Руллом и предусматривал раздачу земли беднейшим гражданам. Речь шла о тех самых «общественных землях» (ager publicus), которые были завоеваны Римской республикой и частично распределялись между ветеранами. Однако нераспределенные земли, формально еще имевшие общественный статус, быстро оказались в руках крупных землевладельцев, чьи интересы и выражал Цицерон: распределение собственности уже произошло и нечего обсуждать, как это случилось. Отсюда и определение, которое дал Марк Туллий гражданскому праву в своей «Топике», — «справедливость, установленная среди сограждан ради охраны имущества».
Библейский метатекст
К похожим представлениям о праве собственности пришла и христианская церковь, в особенности после того, как получила официальный статус в Римской империи. Опять же, вопреки расхожим представлениям о том, что христианство было религией обездоленных, и буквальному пониманию знаменитой евангельской фразы «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай», Пирсон доказывает, что никто из Отцов Церкви никогда не выступал в пользу общей собственности:
«Скорее, они высказывались в пользу большего равенства или обязанности богатых помогать бедным в их нуждах. Большинство настаивало на том, что ветхозаветный закон (десять заповедей) не потерял свою силу. Они напоминали бедным, что в это число входит и заповедь „не укради”. Круг сторонников общей собственности ограничивался по большей части еретиками и самозванцами… Если в самом начале церковь, по-видимому, иногда жила в эсхатологическом ожидании того, что наступили последние дни, к V веку н. э. эти чувства по большей части исчезли. Представления Августина о собственности (и государстве) были прагматичными и очень посюсторонними. Падшее человечество нуждается в частной собственности (а также законах и наказаниях), для того чтобы предотвратить скатывание в хаос. Обычно мы должны уважать распределение собственности, осуществляемое сложившимися государственными властями (если только это не угрожает чистоте истинной религии) — не в последнюю очередь потому, что в конечном счете это распределение идет от Бога. И богатые, и бедные должны уважать существующее распределение благ и ресурсов— хотя богатые обязаны облегчать страдания бедных».
Однако появление христианства принципиально и на много столетий вперед изменило характер европейского дискурса о собственности — детальному разбору этого влияния и посвящена большая часть первого тома книги Пирсона. По сути, христианство и Библия задали для понимания собственности настолько жесткую концептуальную рамку, что выйти за ее пределы оказалось крайне сложной задачей даже после того, как учение Отцов Церкви столкнулось с возрожденными категориями римского права, а потом и с заново открытыми трудами Аристотеля.
Например, одним из сквозных сюжетов, к которому обращались богословы, философы и правоведы, рассуждая о собственности, была история Ахава, Иезавели и Навуфея, изложенная в Первой книге Царств. Речь в ней идет о вечной проблеме взаимоотношений власти и собственности. Израильский царь Ахав предлагает мелкому землевладельцу Навуфею в обмен на его виноградник другую землю или деньги, однако Навуфей отказывается, поскольку свою землю он унаследовал от предков. После этого царица Иезавель приказывает убить Навуфея по ложному обвинению в богохульстве, но когда Ахав пытается завладеть виноградником, его встречает пророк Илия, который сообщает, что Ахава и Иезавель ждет Божья кара. Что и происходит: Ахава убивают на войне, а его жену в дальнейшем свергнут с престола и бросят на растерзание собакам.
На протяжении без малого полутора тысячелетий — от святого Амвросия Медиоланского до Руссо и Прудона — этот сюжет подвергался множеству толкований, детально разобранных в книге Пирсона, и, хотя, по его утверждению, едва ли имеется некая непрерывная традиция «навуфеевских исследований», преемственность — непременная составляющая западной истории размышлений о собственности: «Хотя Библия — не единственная книга, а латинский — не единственный язык, авторитет Библии и римское право отбрасывают длинную, хотя иногда и размытую тень на наше мышление о собственности на Западе, окрашивающую почти все, что мы видим. Часто эти долгосрочные воздействия не осознаются самими авторами или теми, кто комментирует их работы».
Почему Локка и Гоббса читают не до конца
Первые попытки говорить о собственности вне религиозного контекста, как показывает Пирсон, были предприняты только в начале XVI века Эразмом Роттердамским и Томасом Мором. Однако их обращение к идее общественной собственности оказалось политически неблагонадежным после того, как ее попыталась воплотить на практике Мюнстерская коммуна анабаптистов, в разгроме которой участвовали и католики, и протестанты. После этого идея частной собственности все чаще получает неоспоримое теологическое обоснование: сподвижник Лютера Филипп Меланхтон, к примеру, настаивал, что заповедь «не укради» показывает: иметь собственность — справедливое и божественное требование. Частная собственность, отмечает Пирсон, все чаще признается в качестве необходимого средства для выполнения Божьей работы здесь, на земле, а защита общественной собственности оказывается поощрением беззакония, похоти и безнравственности.
И во второй половине XVI веке, подчеркивает Пирсон, аргументы по поводу собственности остаются весьма теологическими по форме и часто отыслают к неизбежно двусмысленному корпусу данного Богом естественного права. Хотя теперь эти аргументы используются далеко за рамками теологических дискуссий, проникая в зарождающуюся политическую философию (примерно так в то же самое время протопартии в Европе формулировали свои программы на религиозном языке). В частности, Жан Боден, которого нередко называют одним из основоположников современного материалистического понимания истории, настаивал на том, что заповедь «не укради» должна соблюдаться не только к подданным, но и к монархам, в связи с чем абсолютная политическая власть не распространяется на неограниченное право конфискации или даже налогообложения.
Внушительный религиозный бэкграунд Пирсон выявляет и в идеях Джона Локка, которым посвящена заключительная глава первого тома книги. Традиционно Локк воспринимается как мыслитель, идеологически закрепивший результаты Славной революции 1688 года, после которой Англия бесповоротно встала на путь капиталистического развития и конституционной монархии. Однако Пирсон доказывает, что «Два трактата о правлении», опубликованные в 1689 году, на самом деле были написаны Локком значительно раньше, в 1679–1683 годах (причем и в дальнейшем он долго не признавал за собой их авторства), и это имеет большое значение для их правильной интерпретации.
Согласно Пирсону Локк оказался на границе двух традиций мышления о собственности: «Многое из того, что собирается сказать Локк, обращено к прошлому, и многое из того, что он имел сказать, было сказано ранее. Если он смотрит вперед, то, возможно, прежде всего на работы классических политэкономистов, но во многих отношениях его посылки выглядят очень отличными от характерных для них (не в последнюю очередь это касается центрального места Бога у Локка). Возможно, его самым важным нововведением (в той мере, в какой оно было таковым) было отделение прав собственности от сопутствующих им (и исторически довольно непростых) обязанностей — хотя даже это спорно».
Заслугой Локка Пирсон признает постановку вопроса о том, «каким образом у людей могла оказаться собственность на отдельные части того, что Бог отдал всему человечеству сообща, и притом без какого-либо четкого соглашения между всеми членами сообщества», и попытку ответа на нее — труд. В этом смысле Локк, конечно же, предвосхищает классическую политэкономию с ее трудовой теорией ценности. Однако, полагает Пирсон, при тщательном изучении его аргументы в отношении собственности оказываются крайне слабыми и неубедительными, так что «есть подозрения, что многие из тех, кто апеллирует к Локку, не очень внимательно его читали, соблазнившись мнимой проницательностью его заключений о святости частной собственности». В таком же духе Пирсон прочитывает и философию государства Томаса Гоббса: несмотря на то, что Бог в рамках естественно-правовой парадигмы первой половины XVII века становится все более отдаленной фигурой, Гоббс посвящает примерно половину «Левиафана» — ту половину, уточняет Пирсон, которую никто не читает, — «христианскому государству» и «царству тьмы».
Рождение истмата
Принципиально подход к собственности меняется только в XVIII веке, хотя даже в эпоху Просвещения настоящих (это слово Пирсон выделяет в книге курсивом) атеистов среди мыслителей, обращавшихся к этой теме, насчитывалось немного — одним из них, по иронии, был приходской священник из Шампани Жан Мелье, вернувшийся к идеям общинного коммунизма. Духовный сан носили и некоторые представители шотландского Просвещения, в рамках которого родились распрощавшиеся со средневековым наследием и первые в своем роде концепции собственности Дэвида Юма, поставившего ее в центр теории исторического возникновения правопорядка, и Адама Смита. Анализом их теорий открывается второй том книги Пирсона:
«Хотя Бог никогда полностью так и не исчезает из их теорий, „естественная религия” Гроция и Пуфендорфа плавно переходит у них в деизм и (подозревали, что это касается Дэвида Юма, а может, и Адама Смита) дальше. Часто Богу отказывали даже в его проходной роли — того, кто даровал человечеству этот мир. В то же самое время (традиционная) моральная философия все больше уступает место моральной психологии или „моральной науке”… Моральные представления все больше становятся объектом новой „науки о человеке”. Эти представления не абсолютны и не универсальны. Они меняются со временем вместе с другими изменениями в общественной организации (вероятно, под их влиянием). Частная собственность продолжает видеться чем-то „естественным”, но теперь не потому, что покоится на „должных основаниях”, а скорее потому, что она соответствует нашей живой природе».
Смит, отмечает Пирсон, изложил свои взгляды на природу собственности задолго до написания знаменитого «Богатства народов» — в лекциях по юриспруденции, которые он читал в Глазго в начале 1760-х, сразу после издания своей первой крупной работы, «Теории нравственных чувств». Поэтому терминология, которую Смит использует для анализа собственности, соответствует его собственной концепции моральных чувствований. Но в то же время новая теория получает историческое измерение в новых координатах: «…не в смысле „до” и „после” грехопадения или „до” и „после” общественного договора, учреждающего гражданское общество, и даже не в смысле туманного контраста между „дикарем” и „цивилизованным человеком”, а в терминах последовательной смены стадий развития производительной жизни человечества, включая изменения в технологии и повсеместный рост населения. Отношения собственности меняются по мере того, как меняется организация экономической жизни. Институты собственности, бывшие когда-то „хорошими”, становятся „дурными”, по мере того как общественная и экономическая организация совершенствуются».
Несомненно, второй том «Просто собственности», последующие главы которого посвящены французскому и немецкому Просвещению, идеям Великой французской революции, социалистов и анархистов, читать гораздо проще, чем первый. Но только пробравшись через множество упомянутых в нем полузабытых имен и концепций Средневековья и раннего Нового времени, можно увидеть, что к современным представлениям об относительности собственности мы пришли не за последние двести или триста лет — а именно это и стремился в первую очередь объяснить нам автор.