ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩИЙ РАЗДЕЛ СМ. «НОВЫЕ ЗНАНИЯ» ОТ 16.04.2021 г.
Когда близилась к завершению публикация воспоминаний отца о пережитом, я немного колебался, как поступить с остальной частью его литературно- мемуарного наследия. Ведь кроме вошедшего в сборник литературных и научных трудов «Искусство лжет не притворяясь», изданного в 2011 году благодаря поддержке Фонда Президентский центр Б.Н.Ельцина, многое из написанного им так и остается за пределами публичного пространства.
Да и в сборник вошла лишь малая часть вышедших из-под пера А.М.Евлахова рассказов и стихотворных произведений, не говоря уже о монографии «Леонардо да Винчи- художник и мыслитель», «Записках судебного психиатра» и многом другом. Когда мы обсуждали это с замечательным литературоведом, историком и культурологом Борисом Федоровичем Егоровым, немного не дожившим из- за коронавируса до своего девяностопятилетия (светлая ему память!) и, благодаря которому я получил из ИРЛИ РАН (Пушкинский дом) 1800 страниц архивов отца, он высказался однозначно: прежде всего публикуйте его дневники. Есть и еще один мотив: «Мемуарами» не заканчивается, а скорее обрывается и событийный ряд в жизни отца. Однако даже в «Дневниках и заметках» этот ряд продолжается не сразу. Возобновляются записи с его очередной жизненной развилки, последовавшей за двумя письмами к нему поэта «серебряного века», а затем и профессора Азербайджанского университета Вячеслава Иванова. В этих письмах тот искренне зовет отца в Баку, обещая интересную преподавательскую работу, хорошие возможности публикации и бытовое обустройство. Советует «юг предпочесть белорусским болотам». Отец, тем не менее, отправляется в Минск. Оттуда начинается его путь к профессору психиатрии, доктору медицинских наук и, наконец, профессору судебной психиатрии Всесоюзного юридического заочного института (ВЮЗИ), а также практикующему в этой области эксперту.
Через год отец все же отказывается от Минска в пользу Баку, как это ему ранее советовал Вячеслав Иванов в своих письмах- приглашениях. Однако самого автора письма там уже не застает- Иванов уехал в Италию и, как потом выяснится, навсегда. Подобная история происходит у отца впоследствии и с А.В. Луначарским, встреча с которым, в том числе по инициативе наркома, планировалась неоднократно, но по стечению обстоятельств так и не состоялась.
В Баку, а затем и в Ташкенте А.М. Евлахов становится главным врачом психиатрической больницы, одновременно, теперь уже в этой области, осуществляя преподавательскую деятельность. Венцом соединения знаний литературоведа и психиатра становится изданная в 1930 году его книга «Конституциональные особенности психики Л.Н. Толстого» с предисловием А.В. Луначарского, в котором тот называет автора «выдающимся психиатром».
В какой- то мере это предисловие служит отцу «охранной грамотой». Журнал «Марксистско-ленинское искусствознание» №1 за 1932 год писал: «Именно его предисловие помогает Евлахову протаскивать свои откровенно буржуазные идеи». Постепенно отец привыкает совмещать оба вида деятельности. Окончательно перебравшись в Ленинград, в качестве врача трудится в больницах и поликлиниках и одновременно преподает итальянский язык в консерватории и Мариинском театре. И еще постоянно пишет: научные статьи, учебники, стихи, заметки. Продолжает скрупулезно вести дневник.
В записях практически отсутствует отражение исторических событий, типа смерти В.И. Ленина. И даже подробностей войны и Ленинградской блокады. Вслед за мобилизацией младшего сына Ириния на фронт, он в августе 1941 г. делает дневниковые заметки о французском ученом Паскале.
10 мая 1942 года отец пишет давнему знакомому- сосланному в Томск ученому- психиатру Александру Августовичу Перельману о своей жизни: «…Работал я много. У меня теперь 40 работ по психиатрии, из которых 7 больших монографий. Заведовал в Ленинграде сектором на 200 коек в больнице им. Фореля (открытая в 1828 г. первая в Российской Империи больница, специализирующаяся на лечении психических заболеваний), был директором социально- психиатрической клиники, консультантом в детско- подростковой поликлинике. За один этот тяжелый год побывал под обстрелами и взрывами фугасных бомб, дважды чудом спасся от смерти, а бомба, попавшая в мою крышу, застала меня за перепиской на машинке учебника психиатрии. Дошел до резкой степени дистрофии: из 69 кг потерял 30. Другой такой зимы, конечно, пережить нельзя, я и так целых три месяца пролежал в больнице…». В более поздние блокадные дни 1943-1944гг. Александр Михайлович, вместо событийных записей, занимается тем, что преобразует станицы своего дневника прошлых лет в многостраничный сборник новелл «Литературные акварели».
В дневниковых записях, конечно, много личного, включая отношения с каждым из его пятерых детей и с женщинами. Дети осудили его уход от обожаемой матери по- разному: сыновья- непреклонно, дочери- более снисходительно. Я решил не подвергать написанное цензуре. Ни в его оценках сложившихся взаимоотношений с первой женой- Эрмионией Николаевной Войцехович, ни в описании его многочисленных любовных романов, действующие лица которых включены Александром Михайловичем в донжуанский список. Он насчитывает 67 женщин, включая, четырех его официальных жен, замыкающих данный реестр.
Его самая большая, и трагическая любовь, самые счастливые годы жизни (1933-1939 гг.) связаны со второй женой отца Еленой Николаевной Цытович. «Моя страсть (вернее- моя любовь) всегда была серьезной,- пишет отец, объясняясь старшей дочери Эре,- никогда не была пустой забавой, развлечением, почему и покоряла. Только одна женщина (ее уже нет на свете) поняла меня целиком, до конца; быть может, потому, что я нашел в ней то, чего так долго искал, а она- во мне. Вот почему она так безраздельно отдалась моей страсти в возрасте 24 лет, когда мне было уже 52,- и физически, и духовно.» Как оказалось, мне по наследству от отца досталась очень памятная вещица их с Еленой недолгой, но счастливой жизни. Это маленькая старинная иконка, наличие которой у неверующего отца- сына неверующих родителей меня всегда удивляло. Еще больше вопросов вызывала надпись на ее обороте: «Дорогой Леночке после молебна у раки св. благ. Князя Александра Невского с пожеланием скорого и полного выздоровления от отца Ник. Пл. Ц. 21 ноября 1918 г.» Теперь, благодаря дневникам Александра Михайловича, я знаю, что это подарок ученого- артиллериста генерала Николая Платоновича Цытовича своей 9- летней дочери Елене- будущей жене моего отца.
Последняя в списке женщин, четвертая жена отца, и моя мать Людмила Николаевна Лукичева, с которой отец познакомился первоначально в качестве своей пациентки во время Ленинградской блокады.
По крупному счету, из дневников отца пришлось сделать единственное «изъятие»: сократить весь массив стихов, посвященных героиням его донжуанского списка. Каждой из них отец посвящал какое- то стихотворение, причем, как правило, не единственное; а есть в дневниках еще и поэмы…
Что касается его первой жены- Эры Николаевны, то мы с отцом часто бывали в их доме, на Петроградской стороне, на углу Щорса и Пионерской улицы, где они занимали две комнаты в коммунальной квартире вместе с его младшей дочерью Ариадной, ее мужем Сергеем Сергеевичем и их дочерью Аришей. Она приходилась мне племянницей, будучи на пять лет старше меня. С ней мы, обычно, и проводили время, пока отец с его первой женой, уединившись в ее «клетушке» часами увлеченно беседовали.
По праздникам там собирались все мои сводные (родные по отцу) братья и сестры, включая Ореста, Ириния и, обычно приезжавшую из Москвы, Эру. Тесно было. И, хотя со всеми ими у меня были одинаково ровные отношения, наиболее близки мы были с младшим сыном отца- Иринием- архитектором, проектировавшим реконструкцию Астрахани, и участником войны 1941-1945гг. Он, собственно, и прожил дольше других, периодически бывая у нас дома и после нашего переезда в Москву.
Я в различном возрасте поддерживал в Москве контакты с братом отца Борисом- тенором Большого театра и его сестрой Жекой (Евгенией), у которой с ее мужем Сергеем Аржановым проводил каникулы дома и на даче- в Купавне. Случилось так, что в один из летних приездов, я участвовал в похоронах другой сестры отца- Веры, которая скончалась практически в поезде из Новороссийска, когда ездила к сыну Олегу на свадьбу. Они с сыном очень долго не виделись: еще мальчиком Олег (приходящийся мне двоюродным братом и фигурирующий в дневниках отца как «Люсик»), попав под трамвай и лишившись ноги, был вывезен в Чехословакию к эмигрировавшему туда отцу Константину Столпянскому- инженеру-путейцу, окончил там университет, участвовал в сопротивлении фашистам, а после прихода советских войск был арестован и за «измену родине» и приговорен к высшей мере наказания. Однако его не расстреляли, и, в итоге, отбыв в лагерях почти 20 лет, выйдя на свободу без документов об образовании, устроившись на работу медбратом и женившись он в 48 лет тогда начинал свою новую жизнь. Ее подробности, на мой взгляд, заслуживают отдельного рассказа, который был мной написан осенью 1992 года и тоже будет опубликован в «Новых Знаниях Убежден, что без личной жизни, отраженной в дневниках А.М.Евлахова, наше представление об этом незаурядном человеке было бы не полным, что в отношении его памяти вряд ли справедливо.
Часть вторая:
ДНЕВНИК И ЗАМЕТКИ
1928-1931 гг.
Никогда я не делал столько докладов, как в этом полугодии (только в Баку, не считая московских):
1) «К психологии курения» — в Психоневрологической конференции 13 (1, 2) «О шизоидном характере художественной психики» — в академическом кружке студентов АГУ 1/III, 3) «Леонардо да Винчи в истории медицины» — в Обществе врачей-терапевтов при АГУ 10/III, 4) «Леонардо да Винчи в истории естествознания и медицины» — в Доме врача 20/III, 6) «Бред физического воздействия» (с демонстрацией больного) – в Психоневрологической конференции 23/III, 6) «Учение Фрейда о бессознательном» — в педагогическом кружке при Психологической лаборатории БОНО 25/III, 7) «К вопросу об эвроэндокринологии» — в Обществе врачей-терапевтов при АГУ 30/III, 8) «Горький – романтик» — в торжественном заседании Вост. и Педаг. фак-тов совместно с Обществом изучения социальных и экономических наук при АГУ, посв. 60-летию М.Горького 9/IV, 9) «Не был ли Леонардо да Винчи эпилептоидом»? – в Психоневр. конференции 17/IV, 10) «Художественная одаренность и проблема евгеники» в Доме врача 21/IV. В общем это – 110-ый доклад в моей жизни, по приблизительному подсчету.
***
Позавчера 20 апреля все мы должны были пойти вечером к Широкогоровым. Я хотел сначала кончить одну работу и сказал, что приду потом. Уходя, дети, «по рассеянности», заперли меня на ключ и вспомнили об этом лишь в первом часу ночи. Один из гостей Ш-вых выразился об этом инциденте так: «Что ж, раньше отцы запирали дочерей дома, а теперь дочери – отцов». «Рассеянность», во всяком случае, знаменательная. Возможно, что детям (бессознательно, конечно) хотелось меня запереть вообще.
***
«Нельзя пронести через толпу факел правды, не опалив никому бороды» (Лихтенберг).
***
«Горе вам, если все говорят вам приятное» (Евангелие от Луки).
***
«Я знаю только одного тирана, — и это голос совести» (Ганди).
***
«Кто может быть самим собою, пусть не будет ничем другим» (Парацельс).
***
«Роберты Майеры и Шопенгауэры при жизни считались дилетантами и не могли получить профессуру. После их смерти сотни профессоров живут тем, что распространяют их мысли» (Ниерре).
***
«Способный человек, говорящий на немецком жаргоне, мне милее осла, владеющего семью языками» (Бисмарк).
***
«В каждом из нас скрыт негодяй, но приличный парень не дает ему выйти наружу» (слова, сказанные простым обер-лейтенантом во время присяги и глубоко запавшие в душу Эрвина Лика- автора книги: «Врач и его призвание, 1926).
***
15 марта 1928 я получил за № 70 от медфака БГУ официальную бумагу: «Доктору Евлахову. На основании положения о научных работниках, изданного Совнаркомом БССР, работы, представляемые на соискание степени доктора медицины, должны быть представлены в 3-х экземплярах. Поэтому Деканат медфака БГУ просит не отказать доставить недостающие два экземпляра, после чего вы будете допущены к защите. – Декан медфака проф. М.Кроль». Эта бумага, однако, посланная лишь 1 апреля, была получена мной 10 апреля. На следующий же день я выслал требуемое и одновременно послал письмо декану с просьбой назначить диспут между 1 и 15 мая. Не получая никакого ответа, я 25 апреля телеграфировал Гредингеру, который был в курсе дела: «Телеграфируйте – принята ли, когда диспут», на что получил неожиданный ответ 27 апреля: «Затягивается, принципиально еще не разрешено».
***
31 мая вечером вернулся в Баку. Месяц был в доме отдыха научных работников в Сочи, побывав и в Мацесте, Хосте, Красной поляне. Оттуда пароходом проехал в Гагры. Это – дивный уголок, настоящий рай земной. Все, что можно пожелать, там есть: море, горы, лес, река, — редкое соединение. При этом все культурные условия: водопровод, электричество и пр. Вот откуда не хотелось уезжать. 5 июля я прибыл в Анапу, где собралась вся семья, кроме Эрочки. Увидел там и сына Шурика после 4-хлетней разлуки. Одна тоска: страдальческое с морщинами лицо, вместо тела – скелет для занятий по анатомии. При нем – жена – типичная мещаночка из Ейска.
***
Из сборника Комитета социологического изучения искусств – «Проблемы социологии искусства» (изд. «Academia») – статья Я.А.Назаренко – «проблемы литературоведения в свете марксизма»:
«Трудность для ученых разработки науки о литературе объясняется отсутствием настоящего научного миросозерцания… Иллюстрацией беспомощности ученых, стоявших на идеалистической точке зрения, является отказ вообще от построения, а иногда и признания за историей литературы права считаться наукой. Так, например, проф. А.М.Евлахов, написавший три огромных тома «Опытов историко-литературной методологии», все рассмотренные методы отверг как или «ненаучные», или «нерациональные», обещая дать онтогенетическое построение рациональной методологии, т.е. определение тех методов, которые естественно и единственно вытекают из выяснений сущности истории литературы», но обещание, конечно, не исполнил».
– Еще бы: я – не Назаренко, «ученый с настоящим научным миросозерцанием», который свою книгу «История русской литературы XIX века», выпускаемую Госиздатом уже седьмым изданием, составил буквально из выкраденных десятков страниц трудов «беспомощных идеалистов».
***
Наконец, проф. Кроль придумал развязку для истории с моей диссертацией, в которой запутался. Сделал это очень ловко, но сшил, конечно, белыми нитками. Так как я обратился к ректору, требуя ответа и приложив копию извещения о допущении к защите от 15/III, то он теперь ответил, что работа моя «требует значительной переработки, так как более относится к вопросам психологии, чем медицины». Что же касается отношения деканата от 15/III, то в постскриптуме маленькая приписка: там, по вине канцелярии, вкралась неточность, — в последней фразе, вместо: после чего вы будете допущены к защите», надо было написать: «после чего вы только можете быть допущены к защите» (6/XI 1928 № 77).
***
«Порочный человек – не всегда дурной человек. Нередко вне узких рамок своей пагубной страсти порочные люди являют такие стороны, которые многое искупают. Наоборот, так называемые хорошие люди подчас при внешней безупречности проявляют грубый эгоизм и бессердечие. Жизненный опыт дает частые подтверждения этому. Игроки нередко бывают смелыми и великодушными людьми, чуждыми низменной скупости и черствой расчетливости; пьяницы часто отличаются в трезвом состоянии истиной добротой. Недаром Достоевский сказал, что в России добрые люди – почти всегда пьяные люди, и пьяные люди – всегда добрые люди. Наконец история оставила нам примеры «явных прелюбодеев», проникнутых глубоким человеколюбием и вне служения своим страстям являвших образцы гражданской доблести и глубины мысли»
(А.Ф.Кони. На жизненном пути. II. Из записок судебного следователя. Житейские встречи, стр. 13).
***
С 1 августа 1928 г. состою врем. заведующим (главным врачом) Первой психиатрической больницы г. Баку (Горздрава).
С новой должностью появились у меня новые отношения, новые интересы. Моя личная жизнь стала труднее и сложнее. Работать приходится так, как никогда не работал и в молодости – целый день почти проходит в больнице, два вечера целиком – в университете. Иногда так устаю, что вставать не хочется утром – тяжело. Прежний крепкий сон пропал – приходится много думать о разных неприятных вещах, о которых никогда не думал. И это изо дня в день, так как ни праздников, ни «выходных дней» с 1 августа 1929 г. не имею и не буду иметь до лета.
***
Письмо от А.М.Пенерджи (Гредингер) из Минска 13/XII 1928:
«В свое время я потратила на вас достаточно душевных сил, я глубоко была привязана к вам, я искренно восхищалась вашими способностями и очень тосковала, когда вы уехали. Впрочем, зная вашу житейскую философию в подобных случаях, о которой я сейчас только вспомнила, можно уверенно сказать, что все это не дает мне основания ждать от вас компенсации в этом же роде – тем хуже для меня. За все время нашего знакомства (теперь уже многолетнего) вы ни разу ничем не захотели выразить мне своей симпатии, — например, присылкой фотографической карточки или какой-нибудь из ваших книг. Относительно судьбы вашей диссертации вы, конечно, знаете все помимо меня, и я очень рада, что не от меня первой вы узнали эту возмутительную новость. Моему пониманию совершенно недоступно такое продолжительное виляние всех этих людей. Вначале, как я слышала, вашу работу очень хвалили и можно было ждать полного успеха, затем стали замалчивать и в конце концов без объяснения причин ее не приняли. Я и теперь даже интуитивно затрудняюсь сказать, чье это нежелание видеть вас в Минске. Глубоко убеждена, что в минской истории огромную роль сыграла зависть и озлобление против человека, могущего гораздо быстрее других постичь тайны науки, над которыми посредственности корпят десятилетия. Это в своем роде jalousie de metier, к сожалению, часто встречается и среди жрецов науки, что, разумеется, их очень унижает. – Ваша А.Пенерджи».
***
Из письма проф. М.О.Гредингера из Минска 29/XII 1928:
«Учиненная в отношении вас почтенным Кролем великая пакость, кроме уже высказанных мною вам предположений, получает еще новое объяснение в том, что с Ленцем он на ножах. Идет борьба из-за «мировой» славы и – практики. А так как Л. диссертацию принял, то другой, конечно, должен был ее отвергнуть. Большое впечатление, впрочем, произвело запоздалое известие о том, что вы состоите главным врачом психиатрической больницы».
***
«На войне нельзя быть добрым, в дипломатии нельзя быть откровенным, а в политике нельзя быть чистым»
(слова Мих.Ал.Стаховича –: Дневник Булгакова, 1921, стр. 106).
***
Из письма от Евдоксии Федоровны Никитиной (15) из Москвы 26/II 1929:
«У авторов депрессия. В Главлите репрессии. Трудно и сложно. Ну, а субботы идут своим чередом: авторы с еще большей интенсивностью читают, аудитория слушает. Секретарь записывает. А я? Я – «печально я гляжу на наше поколенье».
***
«Красота – это одна из многих сетей, которые расставляет нам природа, чтоб подчинить нас своим скрытым целям, величайшее коварство, заключающееся в чудесном мираже, называемом любовью. Но не стоит проявлять недоверия к красоте. Иначе кому же нам доверяться? Красота – это чудеснее наркотика, родник искусства и литературы, всего значительного, что создал человек, чем он может гордиться, — красота является искупительницей мира. Бог, бросивший нас в созданный им иллюзорный мир, был, судя по этому поступку, злым богом. Но он дал нам в удел красоту. Он разрешил человеку мечтать, любить, предчувствовать свой идеал. И за это и только за это многое простится. Верьте мне, если есть какой-либо смысл в мироздании, то этот смысл есть красота»
(А.Франс. – Н.Сегюр. Разговоры с А.Франсом. 1923, стр. 48-49).
***
9 мая на открытке 17/Х 1928, найденной мною только теперь, где киевский проф. Гакебуш извещал меня о том, что две мои медицинские статьи – «Бред психофизического воздействия и механизм его образования» и «Не был ли Леонардо да Винчи эпилептоидом»? – «будут напечатаны в порядке очереди».
***
Характерная иллюстрация к моему «недопустимому и неудачному и по форме, и по содержанию»* выступлению 13 мая в собрании научных работников в университете (см. об этом в «Из воспоминаний об Азербайджанском университете»): из 17 студентов-тюрок 3 курса Вост. фак. лишь 3 отвечали на экзамене более или менее прилично, все остальные по развитию действительно не могут быть приняты при самом снисходительном отношении даже за учеников школы 2-ой ступени. Ни один не мог ответить на вопрос, что такое «вторая империя», какой Наполеон был при второй империи. Один же из студентов с самым наивным видом сказал мне: «Вы знаете, я никогда еще не читал такого писателя, как Бальзак: я до сих пор не могу придти в себя от изумления; я обязательно переведу его на тюркский язык, но только объясните мне, пожалуйста, что такое «позитивизм» и что такое «поэзия»? Такие вопросы студенты-тюрки задают мне постоянно с самым наивным видом, как дети, так как я всегда охотно им все объясняю. И я к ним действительно отношусь, как к детям, взрослым, большим детям.
* Именно эта формулиравка, по сути, явилась поводом для обвинения А.М.Евлахова в национализме и последующего увольнения его из Азербайджанского университета.
***
На мое письмо еще из Баку проф. Амбарцум Серг. Кечеку, моему знакомому еще по Ростову с просьбой посодействовать мне в получении кафедры психиатрии в Эривани, я получил такой ответ от 12 июля: «Дело ваше уже находится на официальном пути, так как я ваше обращение и все материалы передал в деканат и правление. Два эти учреждения компетентны решать вопрос о материальной базе (говоря модным языком) для вашего приглашения. Они обещали сделать это на днях и поставить вас в известность относительно прелиминарного положения вашего вопроса. Стало быть, вы скоро получите официальное письмо, а пока могу сказать, что буду следить за всем и своевременно вас извещать. Крепко жму вашу руку. Ваш А.Кечек.»
________________________________________________________
***
Мой роман с Еленой Борисовной Фон дер Нонне привел меня на ст. Ахал-Даба (б. Сумбатово) Закавказской железной дороги, где я жил у ее тетки и провел с 8 июля до 2 августа 1929 г.
2 августа 1929 я выехал из Ахал-Дабав 9 ч. вечера и пароходом через Батум прибыл 4-го утром к семье в Сочи, куда жена с тремя детьми выехала еще 1 июля.
***
«Кокетство можно назвать политикой прекрасного пола» (Е.Баратынский. Полн. собр. соч. 1915, II, 206).
***
Матерью богини кокетства была Венера, а отцом ее называли и Меркурия, и Аполлона, и Марса, и Вулкана, так как «перед ее рождением непостоянная Киприда была в равно короткой связи со всеми ими и, разрешившись от бремени, каждого поздравила на ухо счастливым отцом новорожденной богини». «Многие недостатки были в ней заметны, особенно непомерное тщеславие. Она более любила высказывать свои знания, нежели любила самые науки: в угодительном ее обхождении с богами было более желания казаться любезною, нежели истинного благонравия. Ко всему имела она некоторое расположение, ни к чему настоящей склонности, и потому никем и ничем не могла заниматься долго. Непостоянство ее, может быть, происходило от ее генеалогии, но усовершенствовалось своевольным ее воспитанием» Расставаясь с Олимпом и прощаясь с богами, «каждому из них дала она почувствовать, что одна разлука с ним заставляет ее жалеть об Олимпе» (II, 204-205).
***
Жена моя справедливо говорит обо мне: «Ты сеешь сердцем, а жнешь разумом, — у тебя все в постскриптуме».
***
16 августа было ровно 25 лет нашей жизни с женой. В этот день мы с нею снялись, как четверть века назад в Москве, прижавшись друг к другу: она – совсем «молодая» с капризной улыбкой на лице, я – совсем почти «серебряный» с углубленным, но светлым взором. Вчера 4 сентября, как обещал ей, я был вечером, когда уже стемнело, в Худяковском парке, который она так любила. Это самое прекрасное, что есть в Сочи, — особенно в вечерний час: благородные скульптуры среди застывших, ушедших в небо кипарисов, таинственные беседки, теперь напоминающие какие-то римские развалины, прекрасная лестница уснувшей итальянской виллы, ступени которой идут в бесконечную высь, откуда вдаль открывается вид на синее море, — незабываемая, потрясающая картина!..
А 5/IX вечером я выехал из Сочи на пароходе и утром прибыл в Сухум, где повел сутки, осмотрев все его окрестности вплоть до Синопа, куда ходил пешком. 7-го утром на машине приехал в Новый Афон. Все эти дни идет дождь; холодно и неприютно.
Вчера вновь принялся за прерванную в Сочи еще 2/IX большую работу: «Конституциональные особенности психики Л.Н.Толстого». Начал ее там 10 августа и писал ежедневно по 8, иногда по 10 часов сряду. 14-го, ничего не евши, в 8 ч. утра сел и в 7 ч. вечера закончил работу, написав 10 стр. (всего – 112). Очень остался доволен. Часто едва успевал к вечеру, до захода солнца, выкупаться, и тогда по обыкновению грустил, что не заметил дня, потерял его, не видел солнца. Середины у меня ни в чем нет: все в крайностях, в порывах.
Странный я человек: не могу видеть красивого женского лица без душевного трепета, без содрогания, потрясающего весь мой организм! Впечатление, которое производит на меня вид красивого женского лица – то же, что и от скульптуры: никогда живопись не действовала на меня так, как скульптура, которая потрясает меня, волнует все мое существо, — вот так же, как прекрасное женское лицо. Перед всем могу устоять, кроме… Красоты!
***
В Сухуми 6 сентября вечером часов в 8 произошла таинственная история. Когда, гуляя по набережной, зашел в прекрасный цветник, что вправо от пристани, то около первой же грядки заметил маленькую изящную фигуру женщины, одетой с большим вкусом. Она стояла, устремив глаза к морю. Когда я проходил мимо, мне показалось, что она, обернувшись и заметив меня, заслонилась веером, чтобы я не разглядел лица. Я невольно вздрогнул, узнав Иру Колесову (Шевлягину). Пройдя цветник по набережной, повернул назад, но ее там уже не было. Тогда я, завернув направо, пошел по пристани и, пройдя несколько шагов, снова увидел ее в той же позе у перил. Тут уж я не сомневался, что это она, и решил во что бы то ни стало выяснить, подойдя к ней и рассмотрев лицо. Но, увы, повернув назад, больше ее не нашел, и после того целый час ходил по набережной во всех направлениях, заходил в Цветник, возвращался на пристань – нигде не было. Но весь вечер я был под сильным впечатлением этой встречи – она взволновала меня и до сих пор не выходит у меня из головы.
***
Из проф. Н.Н.Фатова – «Современное состояние литературоведения в СССР». М. 1929, стр. 8: Наиболее честные и последовательные из них приходили к мысли о невозможности научного построения истории литературы. К таким именно выводам пришел небезызвестный критик-дилетант Айхенвальд и «настоящий» квалифицированный ученый проф. Евлахов. По-своему они были правы. Исходя из тех философских предпосылок, которыми ученые этого типа располагали, при отсутствии научного миросозерцания, при непонимании основных пружин, движущих исторический процесс, действительно нельзя было построить научной системы истории литературы».
***
Из Александра Цейтлина – «К социологии литературного жанра» («Родной язык в советской школе» 1929 № 4, стр. 4: «Евлахов считал чрезвычайно сомнительным самое разделение материала искусства на жанры») о Брюнетьере. Далее – цитата из «Введения». .
***
29/IX выехал из Сочи и 2/Х вернулся в Баку. Получил из Америки (Los Angelos. California) от 5 июля предложение прислать свою автобиографию для напечатания в издании: «Who’s Who Among Living Authors of Order Nations». Послал.
***
Из «Методологии литературоведения» У.Фохта («Родной язык в советской школе» 1929 № 2 стр. 4): «Длительное и в общем беспринципное собирание материалов привело к тому, что в среде самих ученых стали сомневаться, является ли литературоведение наукой. Вспомним высказывания на этот счет Евлахова, Гершензона, Пиксанова».
***
17/Х Лялька (Е.В.Фон дер Нонне) пришла «на свидание» вся заплаканная. Мать, которая уже неделю назад, украв у нее ключ от сундука, прочла все мои письма, устроила ей целый скандал: «Весь город говорит о вашей связи, — кричала она истерически. – Ты афишируешь ее, он тоже. Вся в слезах, Л. рассказала мне впервые кошмарную историю своего второго «брака» с неким моряком (бывшим офицером) Заницким. Мать заставила ее выйти за него замуж. Она долго не могла понять, для чего ей это было нужно. И вот однажды ей попались в руки письма матери к мужу, из которых она узнала, что они были в связи и пр. Ошеломленная, она уехала к тетке в Батум, тот ездил за ней – привез ее обратно. В конце концов она через три месяца развелась с ним. Первому ее мужу мать ее также говорила, что она «так одинока, так нуждается в ласке» и пр. Тот выругал ее просто и рассказал все Ляльке. По словам последней, это – патологическая особа. Стареющая 48-летняя женщина, еще желающая нравиться, она ненавидит каждого, кто обращает внимание не на нее, а на дочь, которую также ненавидит за то, что она еще молода и красива. Меня она втайне возненавидела с первого раза, заметив, что я не обращаю на нее никакого внимания. Ляльку же она хотела бы свести снова с кем-либо, подобным Заницкому, чтобы самой быть с ним близкой. Она держит в руках бедную женщину, которая терпит все из-за ребенка, угрожая ей постоянно выгнать ее на улицу.
***
Из письма Дм.Ив.Киреева, редактора литературно-художественного отдела Госиздата из Москвы 2/XI 1929: «Вчера я получил вашу рукопись и письмо: и то, и другое я проглотил, буквально не отрываясь, и сейчас нахожусь в некоторой лихорадке. Рукопись вызвала во мне массу мыслей и эмоций, и я сейчас еще в них хорошенько не разберусь. Представьте себе: ваш несколько неодобрительный (выражаясь очень мягко) взгляд на личность Толстого – это и мой взгляд. Я имел дерзость высказывать его здесь неоднократно, но обычно получал в ответ очень иронические взгляды на самого себя. Только раз эти «высказывания» дали другие результаты. Когда я поделился ими с Владимиром Григорьевичем Чертковым, то он подарил мне хорошие книжки о Толстом, которые, правда, нисколько не изменили моих прежних взглядов на Толстого. Другой раз я завел речь о том же с Иваном Ивановичем (Широкогоровым): результат – получение вашей рукописи. Интересна она чрезвычайно и, повторяю, держит меня буквально в лихорадке. Широта постановки вопроса у вас прямо меня ошеломила. Материал у вас так мастерски сконцентрирован, что он бьет, как обух по голове.
С октября 1917 года по сентябрь 1929 года — первый нарком просвещения РСФСР, активный участник революции 1905 — годов и Октябрьской революции. Академик АН СССР (1 февраля 1930 года)
Из его же письма 14/XI 1929: «Сообщаю вам о первом этапе вашей рукописи. Я уже сообщал вам, что мы послали ее на отзыв Анатолию Васильевичу Луначарскому (10). Вчера у него был доклад в Комакадемии на тему: «Социологические и патологические факторы в искусстве». И в этом докладе он восторженно отзывался о вашем труде о Толстом и говорил, что он его непременно напечатает. Он, конечно, не согласен с вашей постановкой вопроса, но он очень заинтересован вашей точкой зрения. Печатать рукопись он хочет со своим предисловием. Я считаю, что все это очень хорошо: большой переполох мы поднимем среди толстовцев. Да и вообще очень интересно». 2/XII 1929 я подписал и выслал в Москву договор с Госиздатом РСФСР о напечатании моей книжки о Толстом в количестве 5000 экземпляров с оплатой 150 р. за печатный лист, — всего около 700 р.
***
Из письма Таты (Фелиции Ив. Виридарской) из Армавира 8/XII 1929: «Я не думала, что так хорошо и четко запомнила в иные минуты выражение твоих глаз, губ и рук. Часто ты сидишь, слегка подавшись вперед, как будто к чему-то прислушиваясь. У тебя всегда бывает такое выражение, когда ты один и думаешь. Когда ты идешь под руку с женой, то у тебя такой вид, точно ты говоришь: «я – взрослый».
Из ее же письма 12/XII 1929: «Читая твои статьи (в книге о Гауптмане), чувствуешь себя так, как будто быстро проходишь по лестнице, не замечая ступеней и только на верхней площадке, переведя дух, видишь, как много уже ступеней пройдено. Эта логичная связь развития Гауптмана от социолога-натуралиста к индивидуализму делается так понятна и неизбежна, как неизбежно падение яблока на землю. Как это ни странно, я замечаю, что в современной литературе вообще преобладает действие коллективное над индивидуальным (понятно): «Железный поток» Серафимовича, «Цемент» Гладкова. В наше время эта проблема может быть разрешена только так: или – печататься, т.е. именно вступить на путь дешевых эффектов, быть популярным, тенденциозным, или – быть свободным – и тогда не печататься. Другой литературы, не тенденциозной, у нас сейчас нет (да и быть не может!).
***
В № 8-9 за 1929г. в «Современной Психоневрологии» напечатана моя статья: «Бред психофизического воздействия и механизм его образования» (9-ая по счету).
***
Получил от бывшего профессора нашего университета Николая Ивановича Ашмарина (тюрколога) письмо из Казани от 27/XI 1929, где он просил выслать ему мою работу «Материалы к биогенетике психофизиологии творчества» (Баку, 1929), «которой (говорит он) интересуемся и мы, казанцы». Об этой работе мне писал проф. Ив.Дм. Ермаков из Москвы еще 19 июня «Дорогой А.М. Искренно радуюсь появлению в свет вашей «Биогенетики», после которой хотелось бы увидеть всю эту книгу, над которой вы так счастливо сумели поработать и так своевременно подошли с такой точки зрения, с которой это представляется в настоящее время особенно ценным и нужным. Книга будет иметь громадный успех – сочетание двух крупных специалистов в обоих областях в одном лице, в вашем, — явление редкое, исключительное. Обнимаю вас и желаю заслуженного успеха».
***
3 января 1930 приходила в психиатрическую больницу «рабочая бригада», которая, осмотрев все, заявила мне: «Ваша больница – примерная. Такую работу надо поощрять. Мы напечатаем об этом в «Вышке». – Спросили и записали мою фамилию. Мне было очень приятно.
***
6/I Арочка (младшая дочь) «Дядька», как я зову ее с детства, тронула меня тем, что преподнесла мне цыганский романс «Дорогой длинною» со следующей надписью: «Дорогому «путешественнику» от любящей маленькой «сестры». – Милая девочка! – «устами младенцев истина глаголет». Я как-то проговорился, что этот романс мне страшно нравится, — и она запомнила. Дело было этой осенью, 21/IX 1929, когда я, одинокий, вернулся в Сочи и по дороге с «Ривьеры» зашел в какой-то садик пообедать. Одиночество, чувство «заброшенности», усталость с дороги (я ехал на машине из Нового Афона несколько часов) – все это вместе так на меня подействовало, что я, грустный и ушедший в себя, сидел за столиком, никого и ничего вокруг не замечая. Вдруг заиграли две скрипки каких-то бродячих музыкантов, и молодой, но надтреснутый надрывный женский голос запел «Дорогой длинною», выматывая душу. Все сразу притихли, замолкли. (см. мой рассказ «Дорогой длинною» в «Лит. акварелях»).
***
Мой ответ на письмо А.М.Пенерджи (Гредингер) в Минск в начале января 1930:
«Я не стану оправдываться, не стану просить прощения за то, в чем не виноват. Жизнь не считается с нашими планами и желаниями и, если не все, то многое выходит не так, как нам хотелось бы. Не от нас зависит, где мы очутимся и с какими людьми встретимся, а с какими расстанемся – и надолго ли или, быть может, навсегда. Да, за эти пять лет «много воды утекло», много пережито и прожито – и вами, и мной. В жизненных встречах, даже за эти 5 лет, я был, по-видимому, счастливее вас, а, может быть, я не так требователен, как вы, если только вы не преувеличиваете (как я по совести думаю) моей ценности, как человека. Я сам встречал немало людей, гораздо умнее и, главное, лучше меня. Почему же вам так не везло? Правда, в известные годы (а вы к ним приближаетесь) все новое начинает казаться более тусклым и бледным по сравнению с прежним, старым. Возможно, что у женщин это чувство острее и болезненнее – по чисто физиологическим причинам. К счастью и, вероятно, к вашему большому удивлению у меня ощущение как раз обратное: я со все большей интенсивностью воспринимаю окружающее, и новые встречи и впечатления кажутся мне более яркими и красочными, нежели предыдущие. Я не знаю, захотел ли бы я когда-нибудь не жить, проживи я хоть 500 лет, притом в каких бы то ни было условиях. Вероятно, в меня (как сказал о себе, кажется, Толстой или кто-то другой – не помню) вложено потенции на несколько жизней, а не на одну. Разве я в этом виноват? Согласитесь, что тут нет ни неблагодарности, ни забывчивости. Я все помню и благодарен за все доброе и хорошее, чем кому-либо обязан. Беда только в том, что мне приходится слишком многое помнить и за слишком многое быть благодарным. Вы правы: «важно не то, что мы хорошее и сильное любим, но что мы хорошо и сильно можем любить». Я только добавил бы: «и много»! Знаете, я похож на одного сиракузского тирана, у которого было 30 комнат, и трагедия которого была в том, что каждый вечер он не знал, в какой из них ему ночевать. – Сходство не только в переносном, но, увы, порой и в буквальном смысле. Я знаю, вы снова начнете перечислять все мои прегрешения – действительные и мнимые. Но, так как вы женщина умная (за это всегда я вас и ценил), то я скажу вам по секрету: это совершенно бесполезно, даже если бы я с вами согласился. В сентябре 1929 г. на одной из улиц Сочи, где после отъезда семьи я остался один, побывав и в Новом Афоне, я встретил вашего старого друга проф. Дитерихса, с которым познакомился в 1926 г. на хирургическом съезде у нас в Баку. Прошлись немного вместе, поговорили, вспомнили о вас и вашей семье. Между прочим, он выразил сожаление по поводу того, что я бросил литературу, — сожаление, столь же продуктивное, как и ваши справедливые сетования, о которых шла речь выше. Вы хотите моих стихов? – Увы, я их более не пишу вот уже около двух лет. Я разумею, конечно, что-либо ценное, с чем вы были знакомы ранее; посылать же скверное – стыжусь. Зато скоро я пришлю вам мою новую работу. Когда прочтете, непременно напишите свое мнение, каково бы оно ни было. Возможно, что эта книжка, систематизирующая мои мнения о Толстом, которые я высказывал уже 20 лет назад по частям, вызовет шум и недовольство в толстовских кругах. Я к этому готов. Одна прекрасная и умная женщина, с которой я часто встречался в Сочи, прочитав ее, сказала мне: «горькие истины имеет смысл говорить лишь тогда, когда можно что-либо исправить или изменить». И в чрезмерной заботе обо мне не советовала ее мне печатать. Но в этом вопросе я оказался непослушен. Несколько слов о Екатерине Александровне. То, что вы написали о ней, меня огорчило. Рискуя вызвать ваш гнев (вы к ней всегда были «неравнодушны», — это сквозит даже в вашем последнем письме), я должен сказать откровенно, что в свое время сильно был увлечен ею (если не влюблен!) и обязан ей, быть может, лучшими своими стихами. Вы видите – я не так уж беспамятен и неблагодарен. Не могу, да и не хочу представить ее себе такой, как вы ее рисуете – после операции. Для меня она осталась такой же прекрасной, как и на хранящейся у меня фотографии».
***
«Сильная чувственность есть материал гения. Как механическое движение переходит в теплоту, а теплота – в свет, так душевная энергия творчества в своем действительном явлении (в порядке времени или процесса) есть превращение низших энергий чувственной души. И как для произведения сильного света необходимо сильное развитие теплоты, так и высокая степень духовного творчества (по закону здешней, земной жизни) предполагает сильное развитие чувственных страстей. Высшее проявление гения требует не всегдашнего бесстрастия, а окончательного преодоления могучей страстности, творчества над нею в решительные моменты» (Вл.Соловьев).
***
«Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви» (дневник Анны Петровны Керн, героини стихотворения Пушкина: «Я помню чудное мгновенье»).
***
Из письма проф. ботаники Иоакима Лаз. Бедельяна из Эривани 6/III 1930: «Вы пишете, что ваши работы находятся здесь у проф. Кечека. Он – член деканата медфака и пользуется там известным влиянием. Я должен, считая это своим долгом, чистосердечно признаться, что дело это может там быть погублено. Деканом медфака избрали года два тому назад (вечно по политическим соображениям) наркомздрава, только что тогда назначенного таковым, молодого хирурга Кардашьяна. Кечек очень сблизился с ним и мог бы оказать на наркома в этом вопросе известное влияние, но, если нарком не очень желает такого деления невропатологии и психиатрии на первоначальные, как должно бы быть, две кафедры, то К. не будет очень стараться, так как возбужден вопрос о заграничном командировании К-ка, и К. будет теперь всячески стараться еще более ладить с деканом и с ректором, а, может быть, и с проф. Арзумановым, занимающим обе эти кафедры. К. – человек заносчивый, и, если я попрошу у него ваши работы, то он не только в разговоре со мной, но и на заседании медфака и его деканата начнет цитировать Крылова: «Беда, коль пироги…». Примечание: И.Л.Бедельяна я слушал на 1-м курсе медфака в Ростове в 1921 г.: читал он прекрасные лекции по анатомии и физиологии растений.
***
Из письма Людмилы Дмитриевны Цитович из Ростова 20/III 1930: «Спасибо за теплое письмо, от которого мне просто стало хорошо на душе. И всегда меня охватывает это чувство при воспоминании о вас. Остались ли вы тем же милым «Сашенькой», как мы с Танюшей вас зовем, — тем же остроумным и милым собеседником, или же вас жизнь утомила, работа отняла силы и здоровья? Ведь жизнь очень осложнилась за последние годы. Многие отвыкли даже смеяться и радоваться жизни… Милочка».
***
Тата (Ф.И.Виридарская) присылала мне много своих стихотворений почти в каждом письме. Привожу лучшее:
посв. А.М.Евлахову.
«Как изумительны и мудры, и просты:
Глаза философа и губы человека!
Такую власть имеешь только – ты
Сквозь тайну лет на дочь иного века…»
Из ее письма из Армавира 24 апреля 1930: «Не кажется ли тебе странной безвременная смерть Маяковского? Мне думается, что не в том только дело, что «любовная лодка разбилась». Может быть, это дух времени. Как это ни стараются заранее опровергнуть в газетах и ни противятся проведению аналогии между смертью Есенина и Маяковского, все же ведь слишком тесны рамки, слишком трудно дышится, и, чем выше потребность духа у человека, тем больше это чувствуется». А 26 мая правозащитник Ширман, приехавший недавно из Москвы, приятель Маяковского, сказал мне, что у него был – tabes dorsalis. – Вот о какой «быт» разбилась «любовная лодка» бедного поэта, на смерть которого еще 11/XII 1929 мой младший сын Ириний, 15 лет, написал стихи:
Потух Маяк, чтоб больше не зажечься,
Погиб талант, что привлекал сердца, —
Ужели мы не можем уберечься
От разных выстрелов и узкого кольца?
***
Как чутка ревность! Я уже давно подозревал, что между Лялькой и ее учеником (она давала уроки, аккомпанируя певцам на рояле) Александром Александровичем Семеновым какие-то странные отношения: он слишком часто приходил к ним, слишком много пел, а она ему – аккомпанировала. В прошлом году он, кроме того, уходил всегда «вовремя», когда я был там, а теперь точно потерял чуткость и в то же время стал как-то стесняться меня, и мы оба, ни с того, ни с сего, в присутствии друг друга стали испытывать какую-то неловкость. Однажды Лялька обронила одну его мимолетную фразу по ее и моему адресу: «ведь вы (т.е. она) были в него (т.е. в меня) влюблены, как кошка»! Мне это очень не понравилось, и я насторожился. Когда 8/1 Лялька вдруг объявила мне, что от меня «уходит», несмотря на то, что любит, потому что видит, что я ее разлюбил, и не может далее так страдать, я уже тогда смутно догадывался, что, вероятно, она собирается снова выйти замуж за кого-нибудь, чтобы «устроиться». Тогда, однако, мы помирились. Едва вошел, она с рыданиями бросилась ко мне в объятия и долго плакала у меня на руках. Я был расстроен и сам чуть не заплакал: гладил ей волосы, нежно целовал ее и шептал слова любви. Мать в первый раз сделалась невольной свидетельницей такой сцены, и поняла, очевидно, что уж ничего не поделаешь. Тут Лялька призналась мне в слезах, что «чуть не вышла замуж» (за кого – не сказала), но отказала, так как любит только меня. После этого по одному поводу я написал ей резкое письмо, в котором сказал, что больше ее не люблю, что она мне больше не нужна. Она сама стала звонить мне по телефону, несколько раз умоляла придти, просила прощения… и мы снова помирились. 24 апреля я был у нее. Она занималась на рояле с какой-то девочкой, а я сидел с матерью, которой, я чувствовал, очень хотелось, чтоб я ушел. В то время, как Лялька занималась, а я говорил с матерью, влетел один из учеников (не Семенов), промчался прямо к ней, что-то там тараторил и о чем-то сговаривался (вероятно, о каком-нибудь концерте). Мне это не понравилось, и, несмотря на то, что этот ученик сейчас же исчез, я поднялся и, хотя Л. просила не уходить, обещая через четверть часа закончить, ушел, сухо сказав ей: «Нет, там еще кто-нибудь подойдет»… А сегодня она неожиданно вызвала меня по телефону и все объяснила: она… вышла замуж 25-го за Семенова! Я еле устоял на ногах. Почувствовав, хотя и на расстоянии, как мне больно, она стала говорить мне о своей любви, о том, что «иначе она сделать не могла», что «так было нужно» и «иного выхода не было», и что поэтому все останется по-прежнему. Пустая, ветреная, хитрая и даже лживая, — чем она так дорога мне? Эрочку (жену) я ценю, как друга, люблю, как и мать моих детей, как высоко порядочного человека, люблю ее за кротость и нежность, за ее глубину и проникновенность, но, как женщину, я люблю только Ляльку, страстно, безумно люблю. 29 апреля Л. опять позвонила и совсем удивила меня просьбой пойти с нею вечером в театр, объявив: «Все ликвидировано. Я прогнала его: полное разочарование»! Вечером мы были на «Периколе», оба грустные, молчаливые. Я стал – было упрекать ее, но она прервала меня: «Если ты будешь продолжать, я тут же разревусь»! Проводив ее домой, я сказал ей, что мы видимся с нею в последний раз, так как простить ей то, что она сделала, я не в силах – расстаюсь с нею навсегда. Но сегодня она позвонила снова и трогательно стала звать вечером, говоря, что ей необходимо посоветоваться со мной об одном деле, что ей нужна моя помощь. Как я ни отговаривался, все же обещал. Она сказала, что будет одна, так как мать – в театре. Это последнее свидание наше было печальным, как никогда. Я сухо спросил, зачем она позвала меня; она сказала: «Хотела тебя видеть». Снова я говорил ей слова укоризны, говорил, что больше не люблю ее, не верю ей – и ухожу. Она все плакала, упав на кушетку, а у меня сердце разрывалось на части от любви и жалости, но я не дал себе расчувствоваться, был сух и холоден. Так я и ушел. Навсегда ли? (см. мой рассказ «Лялька» в «Лит. акварелях»).
***
«Желание обладать женщиной, которая уже принадлежала вам, — нечто мучительное и в тысячу раз худшее, чем всякое иное желание. Ужасные образы преследуют вас, как укоры» (Флобер. «Ноябрь» — фрагменты неопределенного стиля).
***
23 июня 1930 выехал из Баку и с 26-го живу в Сочи в пансионате на Ривьере. Скучно… Послал открытку Ляльке 29-го:
Не спав две ночи
Из-за воров,
Приехал в Сочи,
В страну богов;
В стране магнолий
И олеандр
Забыл бы боли
Твой Александр.
Лежит у моря
Среди богинь,
У них во взоре
Морская синь.
Но всех милее
Ему одна,
Чей взор синее
Морского дна.
русалку злую
Он не забыл
И ей, ревнуя,
Он не простил.
В любви измена –
Что в сердце нож:
Моя Елена –
Отныне ложь.
***
Тата инстинктивно чувствует, что я не люблю ее по- настоящему: я все время думаю об Эрочке, которую, верно, одну только и люблю. Тата трогает меня своей искренностью, непосредственностью, глубиной и цельностью, но, как женщина, хотя хорошенькая, она – такая «нескладная», с неуклюжей фигурой и без всякого вкуса. Ирония судьбы в том, что она все время умоляет меня – и устно, и письменно относиться к ней только как к человеку, а не как к женщине, не подозревая того, что, к сожалению, так, по-видимому, и есть. Она что-то чувствует, пытается осмыслить, но понять, как следует, не может и объясняет по-своему – весьма неудачно. В ней какая-то своеобразная душевная красота, но, как женщина – она меня не захватывает так, как Лялька. Словом, в своем отношении к ней я иду – от человека к женщине, а не обратно, как в истинной любви. В ней слишком много «человеческого» в ущерб «женскому», как в Ляльке – слишком много «женского» в ущерб «человеческому».
***
31 июля выехал из Сочи на пароходе до Поти, откуда по железной дороге через Тифлис, где пробыл 2 и 3 августа, 4-го приехал к семье в Караклис.
***
«Не смешно ли, что причиной многих несчастий в большинстве случаев в мире являются низкорослые люди? Они гораздо энергичнее и несноснее, чем люди высокого роста. Я всегда остерегался попадать в части с низкорослыми ротными командирами: в большинстве случаев это – проклятые живодеры»
(Эрих Мария Ремарк. На западном фронте без перемен. 1929, стр. 14. – Erich Maria Remarque. Im Westen nicht neues).
***
«Sonnika» Ибаньеса местами напоминает «Саламбо» Флобера. Произведение, исполненное большой силы и обнаруживающее талант «божьей милостью». Это во всяком случае не чета нашим современным пигмеям, лягушкам, тщетно пытающимся раздуться. Если бы им, жалким, хоть частицу таланта Ибаньеса!
***
На посланное в Томский Гос. Институт для усовершенствования врачей заявление о допущении меня к конкурсу на должность профессора психиатрии с перечнем работ получил от 3 августа за № 1737 ответ: «Ваша кандидатура на должность зав. кафедрой нервно-душевных болезней может быть вполне приемлемой, а потому Институт просит поспешить высылкой научных трудов, так как без них заявление ваше не может быть рассмотрено. За и.д. директора проф. Жодзизшский, завканц Меркурьев».
***
Из письма Дитеньки (Эрочки) из Тифлиса, где она встретилась с сыном Сергея Ивановича Евлахова – Сережей, от 17 августа 1930 последний «говорил, что перед отъездом из Москвы, когда он сдавал Луначарскому свой фильм, тот спросил его, не сын ли он твой и, когда узнал, что родственник, очень расхваливал тебя и сказал, что тебя необходимо перетащить в Москву, что такой человек, как ты, должен жить в столице. Сережа ответил ему, что он же первый должен будет нападать на тебя». Кстати, в Сочи я познакомился с одним симпатичным старичком, заведующим бактериологической лабораторией в г. Новозыбкове Черниговской губернии, который рассказал мне о Луначарском следующее. Он, будто бы, незаконный сын от одной еврейки богатого помещика новозыбкинского уезда Чарнолусского, тамошнего председателя земской управы, впоследствии переехавшего в Спб., где он был гласным Гор.думы и известным деятелем по народному образованию (во время моего студенчества, в начале 900-х гг., постоянно мелькала в печати книга по нар. образованию Фальборка и Чарнолусского). Отец дал ему свою перевернутую фамилию (Луначарский) и хорошее образование, воспитав вместе с двумя другими, законными своими сыновьями. Теперь мне стали понятными, как еврейские черты лица Л-ого, так и его манеры ленивого барина и прекрасное знание языков.
***
Медицинский анекдот: три врача – терапевт, хирург и венеролог стали хвастать друг перед другом необыкновенными случаями в их практике: у первого пациент проглотил серебряный рубль, но он спас его хорошим лекарством, от которого рубль весь вышел гривенниками; у второго пациенту телега сломала ногу, но он моментально вырезал кость перочинным ножом и вставил быстро ногу от бежавшей мимо собаки: результат получился превосходный, только у пациента появилась маленькая странность – он не мог пройти равнодушно мимо кустика или деревца: приостанавливаясь, приподнимал вставленную ногу; у третьего был пациент-люэтик, которого он энергично лечил ртутью: не послушавшись его, пациент сразу после того женился и, встретив его через несколько лет, бросился в объятья: жена прекрасно себя чувствует и все вообще великолепно, — только ежегодно у нее… то термометр, то барометр!..
***
Ночью со 2 на 3 сентября 1930 мы с женой и Арочкой выехали из Караклиса в Эривань, где повели у товарища моего детства проф. Богдана Як. Калустова (Галстяна) и жены его Екатерины Георгиевны с 3 по 6-ое. Там я повидался с профессором Кечеком и вместе с ним побывал у наркомздрава Кардашьяна по вопросу о моем переезде в Эривань на кафедру психиатрии. 6/IX мы выехали и, сделав остановку на несколько часов в Тифлисе 7-го для свидания с Сергеем Ивановичем Евлаховым, утром 8/IX возвратились в Баку. Здесь меня ожидала бумага об увольнении из университета (см. «Из воспоминаний об Азербайджанском университете»).
Экземпляр книги полученный А.М. Евлаховым
13/Х получил наконец из Москвы только что вышедшую мою книгу о Толстом (Гиз 1930) с большим предисловием Луначарского (это – 12-ая моя медицинская работа). Он называет меня там «выдающимся психиатром», но упрекает в «предвзятой антипатии» к Толстому, которая, по его мнению, «очень вредит книге» и от которой «предостерегает» читателей, — «хотя (делает он оговорку) Толстому воскуривается столько фимиамов, что выслушать жестокую аналитическую речь врача, открывающую публике глаза на известную сторону правды о Толстом, вовсе не дурно». В общем он считает «чрезвычайно полезным появление таких психиатрических исследований», как моя работа, и находит, что «издание книг Евлахова является рациональным». – И на том спасибо! Тем более, что ему это даром не пройдет.
***
В начале октября 1930 в психологической лаборатории С.Г.Тер-Григорьяна произошла интересная сцена. В то время, как я сидел с ним, рассказывая о том, как и почему меня уволили из университета за «чуждую идеологию», вошел профессор Александр Осипович Маковельский и, увидев меня, очень смутился. Ведь он – член президиума Бюро секции научных работников – и предал меня, чтобы не испортить себе карьеру. Помня об этом, я сказал, как бы, между прочим: «А я вот тут рассказывал С.Г-чу, за что меня уволили из университета. Ведь вы в это время были, кажется, в Баку – 11 июля?» — «Да, как же, это было в моем присутствии, — запинаясь и ерзая на стуле, ответил он, — но, знаете, ничего нельзя было сделать, так как это было постановление фракции. Да и бесполезно было бы, так как вам, очевидно, была вменена в вину эта пущенная о вас клевета». – Когда он вышел, Тер-Григорьян сказал: «Мне его, бедного, даже жаль стало: он то бледнел, то краснел; если бы знал, что встретиться с вами, едва ли бы пришел сюда… Я сразу это понял».
***
5/XI мои бывшие студенты –Аббасов, Самедов и Султанов принесли мне в больницу IV-ый том «Литературной Энциклопедии», где на стр. 10-13 помещена статья обо мне проф. Пиксанова. Вот она вся дословно:
«Евлахов Александр Михайлович (1880 — ) – литературовед. Сын чиновника1). Окончил Петербургский университет по ист.-фил. фак. Был доцентом и потом профессором по кафедре романо-германской филологии в университетах Киева2), Варшавы, Ростова н/Д, Баку, Минска3). В настоящее время – профессор психиатрии4) в Государственном Азербайджанском университете. Литературная производительность Е. огромна. В области западных литератур он писал о Данте, Петрарке, Золя, Мопассане, Уайльде, Шницлере и др.5), высказывался и о русских писателях: Гоголе, Лермонтове, Кольцове, А.Андрееве. Ему принадлежат: книжка «Пушкин как эстетик» (Киев 1909), брошюра «Принципы эстетики Белинского» (Варшава 1912), статья – «Тургенев – поэт мировой скорби» («Русское Богатство» 1904 № 6) и др. Но главными трудами Е. являются два больших издания, тесно связанные друг с другом: «Введение в философию художественного творчества. Опыт историко-литературной методологии». (т. I – Варшава 1910; т. II – Варшава 1912; т. III – Ростов 1917) и «Реализм или ирреализм? Очерки по теории художественного творчества» (т. I и II – Варшава 1914). В сумме это составляет свыше 2500 стр. или 160 печатных листов. Трудно и в западноевропейской научной литературе подыскать аналогию такой работе, в русском же литературоведении – это случай беспримерный. Будучи выполнен хорошо, такой труд составил бы эпоху в науке. Этого, однако, не случилось. Небывало огромный объем был достигнут тем, что автор затопил свое изложение бесконечными пересказами и цитатами – из поэтов, литературоведов, психологов, философов, публицистов и т.д. на греческом, латинском и всех главных европейских языках. Сам автор вынужден был признать, что его работа «представляет не только исследование, но вместе с тем и собрание материалов», — собрание беспорядочное, хаотичное. Исследование, точный, логизированный анализ, систематичность и документация далеко не всегда наличествуют в работах Е-ва. Изложение ведется в манере критического фельетона с вкусовыми оценками и в стиле, о коем можно судить по двум наудачу взятым образчикам: «Нервная система гения – это громадная арфа с тысячью звучащих струн, это – такое чувствительное стекло, что отражает все лучи, в том числе и ультрафиолетовые»7), «художник- это медведь, сосущий свою собственную лапу, или, скорее, это вампир, высасывающий из себя свою собственную кровь». Многословие, недисциплинированность мысли, отсутствие точных приемов изучения взывали в среде специалистов многочисленные и резкие протесты. Но работы Е. не могли быть плодотворными и по существу и типу его мышления. Воспитанник романо-германского отделения Петербургского университета Е. считал себя учеником Александра Веселовского (см.), ему он посвятил свое «Введение» и характеристике его взглядов отвел в этой работе немало страниц. Вернее, Е. был учеником учеников Веселовского8) (он сам называет среди них Д.К.Петрова). Е. получил выучку в той особой петербургской ученой среде, которая стилизовалась по типу буржуазной европейской науки с уклоном в так называемый «филологический метод» (см. «Метод филологический»), с отталкиванием от русской литературно-исторической школы Пыпина (см.). Одновременно это было и отталкиванием от русской «гражданской поэзии» в сторону «чистого искусства». Годы, когда формировались взгляды Е., были временем политической реакции после 1905 г., временем ликвидации в кругах буржуазной интеллигенции революционных и социалистических увлечений.9) С неутомимой настойчивостью, Е. всюду твердит: «индивидуализм – вот закон всякого искусства», «искусство и литература вовсе не нуждаются ни в общественном самосознании, ни в народной свободе», «творчество – антиобщественность». С такой же настойчивостью Е. проповедует аморализм искусства, уснащая страницы цитатами, вроде следующей (из Шопенгауэра): «поэт может настолько же воспевать сладострастие, как и мистику… никто не должен предписывать поэту быть благородным или высоким, моральным». С особенным предпочтением Е. цитирует французских декадентов; его авторитеты – Шопенгауэр, Ницше, Уайльд. При его незаурядной начитанности и страсти к ссылкам на «литературу вопроса» поразительно отсутствие цитат из искусствоведов-марксистов. Ко времени выхода в свет книги Е. в легко доступной, легальной печати уже имелись работы Плеханова, Фриче, Луначарского, Роланд-Гольст. Для Е. они не существуют. Характеризуя всевозможные «методы», Е. совершенно игнорирует марксизм: если и упоминается Фриче, то чтобы насильственно притянуть цитату из него в компанию цитат из буржуазных литературоведов или чтобы резко отозваться об отрицательной рецензии Фриче на первый том «Введения». Это замалчивание для Е. чрезвычайно характерно. Не то, чтобы Е., осознав так или иначе, превозмогает учение марксизма: понятие классовости литературы и искусства просто не вмещается в его сознание.10) По мотивам технических дефектов и дилетантизма огромные книги Е. были отвергнуты в академической среде11); по явным буржуазным тенденциям и совершенной чуждости научно-материалистическому методу они отвергнуты марксистами. Однако не все в работах Е. подлежит огульному осуждению. На фоне эпигонов культурно-исторического метода и беспринципных собирателей сырых материалов Е. выделяется смелой попыткой оторваться от изжитой традиции и поставить вопросы литературной методологии наново. Он протестовал против «культа фактов». Во «Введении» им ставился вопрос об общей научной методологии и о том, наука ли история литературы. Мобилизуя обширную историографию, Е. критикует различные методы, применявшиеся в литературоведении: этический, публицистический, филологический, сравнительный, исторический, эстопсихологический, эволюционный, биографический. Первые два Е. считает «ненаучными», остальные – научный, но «нерациональный»; в четвертом томе «Введения» предполагалось дать «построение рациональной методологии» истории литературы», но он не вышел по обстоятельствам военного и революционного времени.12) Следует признать, что в ряде частных случаев Е. удалось сказать свежее и меткое слово: нередко он предвосхищает постановку вопроса в новейшем литературоведении. Так, его рассуждения на тему, наука ли литературоведение, — соотносительно главе о «номологических обобщениях» в книге П.Н.Сакульна «Синтетическое построение истории литературы» (1925). После Е. неновыми кажутся характеристики методов у ак. Перетца. Критика так называемого «биографического метода» у Е. предупреждает высказывания формалистов и возражения литературоведов группы В.Ф.Переверзева. Предвосхищает формализм и тезис, настойчиво выдвигаемый Е.: «история литературы – история поэзии, история поэзии – история форм». Сюда же примыкают любопытные высказывания Е. о телеологии художественных приемов (что имеет известное значение и для проблем творческой истории), а также – о соотношениях формы и содержания. Сам обладая разнообразными познаниями в области других искусств, Е. настойчиво сближает литературоведение с искусствоведением, чему было совершенно чужды литературоведы-дидактики. В непомерно распухшем рассуждении «Реализм или ирреализм» Е. борется с традиционным пристрастием историко-культурного метода к так наз. «художественному реализму», иронизирует над теми, которые «пишут о русской женщине по романам Тургенева и Гончарова и др., исследуют действительность по продуктам фантазии». За последнее время Е. от прежних эстетических и психологических установок перешел к биологическому осознанию литературы, для чего, будучи уже профессором литературоведения, учился на медицинском факультете (см. его новейшую работу «Психология творчества как биологическая проблема», изд. Азерб. Гос. Унив-та, т. I, кн. 3-4. Баку 1925). Характерен и этот поворот: если не эстетика и психология, то биология, — лишь бы не социология». Библиография: I. Сочинения Е.: указано в тексте. II. Фриче В.М. Рец. на I том «Введения»: «Соврем. Мир» 1911, кн. III; Барт Ферд. «Субъективизм и дилетантизм в историко-литературной критике: «Голос Минувшего» 1914; Полемика Л.Бедржицкого в «Русск. Филол. Вестнике» 1913, т. 70; Перетц В.Н. Методология истории русской литературы. Киев 1914; Его же. Краткий очерк методологии ист. русской литературы. П. 1922. – Н.Пиксанов».
Примечания: 1) Это неверно: мой отец – преподаватель математики, физики и французского языка в Тифлисской I гимназии, Пятигорской прогимназии и Ейском реальном училище. 2) Приват-доцентом я стал сначала в Спб. университете с 1/I 1908, в Киеве же с октября 1908. 3) Сперва в Минске (1923/24), а потом – в Баку (с 1924). 4. Неверно: главный врач психиатрической больницы. 5) Из западных писателей пропущены: Сервантес, Шекспир, Леонардо да Винчи, Метерлинк, св. Авит, Мольер, Ренан, Гауптман. 6) Из русских писателей пропущены: Некрасов, Блок, Алексей Николаевич Толстой, Куприн, Чехов. 7) На самом деле это не мои слова, а цитата итальянского исследователя Адольфо Падован: «Che cosa e il genio?». 8) На самом деле Веселовского и его учеников: В-ского я слушал все 4 года моего пребывания в Спб. университете (1899-1903), им был оставлен при университете и имел с ним научное общение до самой его смерти в 1908 г. 9) Это неверно: Еще в 1906 г. я сотрудничал в сатирико-политическом журнале «Скорпион», где в обоих вышедших номерах (после чего он был закрыт) были помещены мои революционные стихи. Пиксанов забыл сообщить, что в 1902 г. я сидел в Доме предварительного заключения за участие в «кассе радикалов Спб. университета» и за подготовку уличных демонстраций, в 1903 г. – снова за старые грехи; см. также мою брошюру «Бюрократическая наука» (Ростов 1916). 10) Все это неверно: см. мою полемику с марксизмом во II и III тома «Введения». 11) Тоже не вполне верно: за I-II том Академия Наук все же присудила мне почетный отзыв им. Ахматова, а за «Реализм или ирреализм» я получил степень магистра. 12) Это неверно: он остался ненаписанным по той же самой причине, какая сделала меня впоследствии медиком.
***
10/XI получил наконец письмо от проф. А.С.Кечека из Эривани от 3/XI 1930: «Многоуважаемый А.М. Получил я вашу книжку о Толстом, за что приношу вам свою благодарность. Часто встречал Кардашьяна (наркомздрав) и каждый раз не пропускал случая поговорить о вас. Он все давал неопределенные ответы. Вчера я опять его встретил, и он очень меня огорчил, сказав, что по причинам организационного характера Институт не может вас пригласить. Я не считаю возможным не сообщить вам об этом, так как вам, вероятно, ответ даже отрицательный необходимо узнать возможно раньше. Крайне огорчен, что не пришлось нам сотрудничать в одном учреждении. Привет вашей семье. – С искренним уважением А.Кечек»
***
Получил из Ковны, нынешний Каунас (от какого-то приват-доцента д-ра В.Лазерсонас) «priv. docentas d-r V.Lazersonas 16 Vasario J-ve». письмо следующего содержания: «Каунас. дня 1 ноября 1930. Многоуважаемый Александр Михайлович, обращаюсь к вам незнакомым образом. Дело вот в чем: с большим интересом прочел ваши «Конституциональные особенности психики Л.Н.Толстого», — книга, мелькнувшая на нашем книжном «рынке» (больно громко сказано). Заинтересовали меня и другие ваши работы, особенно: 1) Психология творчества как биологическая проблема», 2) «Материалы к биогенетике психофизиологии творчества» и 3) «Об аутизме в любви». Заказал я на днях все три ваши работы, но очень сомневаюсь в том, увижу ли я этаким путем. Я сейчас также занят вопросами биогенетики творчества, особенно патологической. Работа предполагается для американского «Psychological science of Man», соредактором которого состою. Был бы вам очень благодарен, если б вы нашли возможность порекомендовать мне ближайший путь к получению ваших работ. – А propos. Не могу понять, почему вас величают «узким специалистом-психиатром» (стр. 18)1), когда, по наведенным мною в «Minerv’e» справкам, вы занимаете кафедру всеобщей литературы. Я предполагал, что вы – психиатр, но узкий? Простите мое любопытство и беспокойство. С коллег. приветом В.Г.Лазерсон.
Примечание: 1) выражение Луначарского в предисловии к книге о Толстом.
***
5/XII в помещении больницы в течение полутора часов делал отчет партколлективу БОЗ о состоянии и деятельности больницы за два года 1928/29 и 1929/30 (первый отчет был за 1927/28 был 13/X 1928). – Единогласно постановили «одобрить».
***
27 января 1931 г. получил из Ташкента телеграмму-радио, посланную 24/I: «Срочно высылайте ученые труды, отзывы. Завмедфака Федоров». Получил и, обрадовавшись, испугался. Больше всего на свете боюсь всяких перемен – к худшему, лучшему, все равно. Как-то при этом съеживаюсь, холодею, зябну. Без перемен – скучно, тоскую, «сохну», — начинаю стремиться к новому. А когда оно пододвинется ко мне вплотную, — пугаюсь. Сколько уж раз было так в моей жизни – «на поворотах»!
***
«Самое большое геройство в жизни – знать жизнь и все-таки любить ее» (Бетховен).
«Когда человек мечтает, — он молод, когда вспоминает, — он старик».
***
Мой донжуанский список (большие и малые романы)
- Абросимова (Авдеева) Павла Николаевна (Караклис 1930)
- Крикель Анна Алексеевна (Ростов н/Д 1917).
- Рыбкина Елена Христофоровна (Ейск 1915-15).
- Федюнина Полина Ивановна (Ейск 1904).
- Базилевич Анна Кузьминична (Ейск 1914).
- Никитина Евдоксия Федоровна (Ростов 1920).
- Ящинская Нина Семеновна (Ейск 1919).
- Потехина Ольга Никоновна (Кисловодск 1914).
- Аршавская Воентина Михайловна (Киев 1908-09).
- Райхер Софья Вениаминовна (Сочи 1928).
- Пясецкая Нина Васильевна (Сочи 1928).
- Полетика Евгения Васильевна (Внапа 1928).
- Колесникова Екатерина Яковлевна (Ейск 1900).
- Вознесенская Софья Константиновна (Горбацевич) (Варшава 1915).
- Шауль Любовь Платоновна (Москва 1915).
- Вовченко Анна Яковлевна (Ростов 1916).
- Эрберг Евгения Ефимовна (Ростов 1916).
- Ан Черная Антонина Ивановна (Ейск 1914).
- Цитович Людмила Дмитриевна (Ростов 1921-1922).
- Крыжановская Екатерина Александровна (Минск 1924).
- Надеина Елена Дмитриевна (Баку 1925-27).
- Цымлянская Елизавета Александровна (Пятигорск 1922).
- Рении Елена (Ростов 1916).
- Качан Мария Климентьевна (Баку 1926).
- Лебединская Елена Ивановна (Петроград 1917).
- Фон-Воюцкая (Леммерман) Александра Митрофановна (Ростов 1920).
- Ящинская Елена Семеновна (Ростов 1920).
- Апатова Елена Максимилиановна (Ростов 1920).
- Данциг Ревека Моисеевна (Минск 1924).
- Слюз Нина Алексеевна (Кобулеты 1926).
- Пенерджи (Гредингер) Анна Михайловна (Минск 1923).
- Колесникова Валентина Яковлевна (Баку 1927).
- Верцинская Лидия Ивановна (Кременчуг 1914).
- Базилевская Агриппина Ивановна (Петербург 1903).
- Таккунен (Микконен) Мария Федоровна (Петербург 1900).
- Машинцева (Канакари) Лариса Ивановна (Ейск 1904).
- Ляхоцкая Мелания Васильевна (Варшава 1910).
- Аврамович Антонина Николаевна (Варшава 1912).
- Щедрина Екатерина Васильевна (Ейск 1915).
- Кирюнина Клавдия Алексеевна (Ростов 1916).
- Бойко Елена Ивановна (Ростов 1916).
- Сабурова (Камлюхина) Нина Ивановна (Ейск 1919).
- Щепкина Нина Петровна (Ейск 1919).
- Лященко Бронислава Марцельевна (Ейск 1919).
- Алексеева Ирина Михайловна (Ростов 1920).
- Лойко Ванда Ивановна (Ростов 1921).
- Марчукова Елена Николаевна (Пятигорск 1923).
- Колесова (Шевлягина) Ирина Константиновна (Москва 1923).
- Кязимова Елена Львовна (Баку 1924).
- Хандомирова Арфения Григорьевна (Баку 1923).
- Туганова (Грузинова) Тамара Владимировна (Кисловодск 1927).
- Рукавишникова (Сумская) Зоя Ивановна (Москва 1927).
- Щербакова Людмила Алексеевна (Сочи 1928).
- Сморчевская Анастасия Павловна (Ростов 1918).
- Рклицкая Евгения Ивановна (Ейск 1920).
- Быковская Антонина Николаевна (Железноводск 1924).
- Исаева Раиса Николаевна (Баку 1928).
- Волотовская Людмила Алексеевна (Баку 1928).
- Фон-дер Нонне Елена Борисовна (Баку 1928-30).
- Зиридарская Фелиция Ивановна (Сочи 1929-30).
- Кожина Антонина Алексеевна (Ростов 1920).
- Сивокок (Сарматская) Елена (Варшава 1915).
- Ложкина Лидия Николаевна (Ростов 1916).
- Томсон Тамара Михайловна (Ленинград 1943).
- Войцехович Эрмиония Николаевна (1903-1933). *
- Цытович Елена Николаевна (Ленинград 1933-39). *
- Шейко Зоя Сергеевна (Москва – Ленинград 1939-41).*
- Лукичева Людмила Николаевна (Ленинград 1943- ). *
* Примечание: включенные в этот список четверо последних- официальные жены А.М.Евлахова
Продолжение следует