Бартоломей Гайос
Почему Станислав Понятовский оказался неудобным для России королем? Как Екатерина II пыталась влиять на внутреннюю ситуацию в Речи Посполитой? С каких пор Петербург планировал аннексию и почему в итоге осуществил ее в виде раздела? Об этом рассказывает профессор Зофья Зелиньская в интервью Бартломею Гайосу.
Бартломей Гайос: Русские войска стали регулярно появляться на территории Польши со времен Северной войны (1700–1721) и, в принципе, с коротким перерывом на межвоенный период, находились здесь до 1993 года. Конечно, мы не будем сегодня говорить обо всем этом трехсотлетнем периоде, а сосредоточимся на начале правления Станислава Августа Понятовского — на том, каким образом был тогда, в 1764 году, избран король и какую роль в этом сыграли русские войска. И мне бы хотелось начать с момента, когда умирает Август III и начинается избирательная кампания: у кого были шансы стать королем?
Зофья Зелиньская: Это началось не в 1763 или 1764, а еще в 1733 году. Как вы сказали, Польша не была суверенной со времен Петра I. В 1733 году на Воле (Воля — район Варшавы, где традиционно проходили выборы польских королей). двенадцать с половиной тысяч избирателей выбрали королем Станислава Лещинского. Но в Польшу вошел русский корпус, насчитывавший 30-35 тысяч солдат, и, победив в двухлетней войне с польскими регулярными войсками и посполитым рушением, (Посполитое рушение — ополчение польской и литовской шляхты, а также принадлежащего ей крестьянства). навязал нам Августа III. С тех пор вся Европа понимала, что следующий польский король тоже будет российским ставленником, и Станислав Антоний Понятовский, конечно же, именно таким ставленником и был. Но это никоим образом не говорит о том, каким королем он собирался быть. Ведь он представлял себе Екатерину не такой, какой она была в действительности, а его образ в ее представлении также не совпадал с реальностью.
БГ: Почему Екатерина сделала ставку на Станислава Антония Понятовского? Каким она себе его представляла?
ЗЗ: Конечно, согласно популярным польским представлениям, датируемым XIX или даже XVIII веком, так произошло, потому что он был ее любовником, но это неверно. Речь идет о чисто политических соображениях. Она весьма ясно написала об этом Фридриху Великому, с которым перед выборами заключила союз, чтобы в случае чего получить его поддержку. Итак, она подчеркивала три момента. Первый — Понятовский был sujet convenable, то есть «подходящим человеком», и это определение — следствие того, что она его знала. Она считала, что он будет послушным. Подходящий — значит послушный. Но более важными были другие моменты.
Этот человек не происходил ни из какой династии, так что при нем у Польши уже не было даже такой опоры, какая была у Августа III, ну и, конечно, у Августа II — представителей Веттинской династии. Выдающийся историк, специалист по XVIII веку Эмануэль Ростворовский всегда говорил, что, по его мнению, если бы правил не Станислав Август, а Август III, то до разделов, вероятно, дело бы не дошло, потому что между представителями династий такие вещи не делались.
Кроме того, по мнению Екатерины, позиция Станислава Августа внутри страны была относительно слабой, ведь это не он, а его дядья Чарторыйские располагали политической силой, которая должна была стать опорой власти, — так называемой Фамилией. Лишенный поддержки за границей и в собственной стране король должен был быть особенно послушен тому, благодаря кому взошел на трон, то есть России.
БГ: А как Понятовский в этот момент воспринимал Екатерину II?
ЗЗ: Речь идет о том, какими он видел шансы для Польши под покровительством Екатерины. Я бы вначале задала этот вопрос относительно Чарторыйских, ведь они были опытными политиками, хорошо помнившими сороковые годы, когда они продвигали реформы и когда, в конечном счете, именно российское вето не допустило этих реформ. Мне кажется, что они должны были все понимать насчет России.
Но в то же время Екатерина была принцессой Ангальт-Цербстской, немецкой принцессой, просвещенной и очень умной. Впрочем, они всё это знали от Станислава Антония, ведь именно он был на службе в Петербурге и там познакомился с ней. Они, видимо, представляли себе, что она как просвещенная правительница позволит провести в Польше определенные реформы, ведь это абсурд для просвещенного ума — оставлять королевство в состоянии такой анархии, в какой оно пребывало при Августе III. Они не отдавали себе отчет в том, что Екатерина в первую очередь будет руководствоваться российскими интересами. И до самого конца не понимали того, что должны были понять во время ее — и Станислава Августа — правления: что российские интересы не оставляют никаких шансов на возрождение Речи Посполитой.
БГ: А какими были важнейшие постулаты реформ, исходившие от окружения Фамилии Чарторыйских и Станислава Понятовского?
ЗЗ: Они напрашивались, в особенности исходя из опыта периода правления Августа III. Во-первых, любое важное событие в Польше определяется законом, принятым сеймом — сейм решает всё. Во времена Августа III он практически не действовал, ведь тринадцать сеймов подряд было сорвано. До конца был доведен лишь первый, 1736 года. Это невообразимо, так как означает, что в государстве царит безвластие, анархия, и оздоровление сейма — то есть, прежде всего, отмена liberum veto, орудия, которым сейм уничтожался — было первым постулатом.( Liberum veto (лат. «свободное вето») — принцип парламентского устройства в Речи Посполитой, позволявший любому депутату прекратить обсуждение вопроса в сейме и работу сейма вообще, выступив против).
Второй постулат — повышение эффективности администрации. Третье — это, я бы сказала, необходимость немного пойти навстречу недоверчивой шляхте. По представлению Чарторыйских, ликвидируя вето, следовало немного успокоить опасения шляхты перед абсолютизмом, то есть несколько республиканизировать строй, ослабив королевскую власть. Так возникла идея продажи староств, (Староство — административно-территориальная единица в государственных владениях Речи Посполитой. На тот момент староства могли лишь дароваться королем, а шляхта хотела, чтобы все они были проданы.) то есть лишения короля прерогативы их распределения, которую шляхта считала источником продажности. Ведь наделение депутата староством может означать его подкуп: он будет потом голосовать в сейме так, как хочет король, а если подкупить многих депутатов, то нам будет угрожать абсолютизм. Это был миф, всегда весьма губительный для судеб Польши. Суть его в том, что, дескать, король по своей природе стремится к абсолютизму, что он может подкупить многих депутатов — но всех-то он не подкупит, даже в самом худшем обществе найдется один неподкупный. Именно этот миф лежал в основе права вето. Вето выглядело такой защитой, зеницей свободы именно потому, что до такой роли его поднимал страх перед абсолютизмом. Mиф вето несколько ослабел благодаря труду Конарского «О действенном способе ведения советов», опубликованному в 1761–63 годах. В этом сочнении автор доказал, что те, кто срывал сейм при помощи вето, никогда не действовали на благо Польши, а всегда ради того, чтобы ослабить ее и навредить ей.
БГ: То есть, вы считаете, что этот труд Конарского перевернул некое представление о политической системе Речи Посполитой?
ЗЗ: Казалось, особенно в 1767 году, во время Радомской конфедерации, что все хотят возврата к законодательству времен Августа III, но это было не так. Конарский разрушил вето.
БГ: Как Россия смотрела на эти постулаты?
ЗЗ: Во время безвластия Екатерина направляла инструкции своим послам (в помощь старому Кейзерлингу она прислала молодого Николая Репнина). И уже в первой, важной большой инструкции от 17 ноября 1763 года — напомним, что Август III умер 5 октября — говорится о том, что категорически нельзя допустить принципиальных изменений в польской конституции — должно остаться в силе liberum veto, должны остаться все сохраняющие свободу (читай: анархию) элементы строя, нельзя допустить увеличения численности армии и так далее. И это потом регулярно повторялось, но, конечно, Чарторыйские и Станислав Август первое время об этом не знали.
БГ: Может быть, перенесемся в те времена, когда Станислав Антоний Понятовский становится Станиславом Августом Понятовским, приняв новое имя при коронации.
ЗЗ: При коронации, которая состоялась 25 ноября 1764 года, в день именин Екатерины.
БГ: Какие механизмы реального контроля над Речью Посполитой уже в то время были у России?
ЗЗ: Это вопрос, который можно поставить и применительно к началу века, ведь речь идет о несуверенности государства. Екатерина представляла себе, что главным ее механизмом для управления Польшей будет послушный — клиентарный — король и его послушные дядюшки, возглавлявшие партию. Когда выяснилось, что это не соответствует действительности, то, конечно, первым и важнейшим элементом стала все-таки сила.
Хотя по поводу силы вопрос сложный: она прибегла к угрозам применить эту силу только в 1766 году, когда готова была объявить Польше войну в защиту liberum veto. Но еще в 1764 году, перед коронационным сеймом, посол Репнин, требуя уступок в вопросе диссидентов, то есть иноверцев — лютеран, кальвинистов и, конечно, православных — угрожал, что если требования не будут выполнены, то Польша пожалеет. Тогда до использования армии дело не дошло, но это был шантаж, главным образом, применением военной силы.
Не будем обманывать себя, будто у России была какая-то особая власть, магнетически действовавшая на Станислава Августа — ничего такого не было. Как раз наоборот. Когда впервые, еще не отдавая себе отчета в столь решительном несогласии со стороны России, он противопоставил себя ей, то есть, когда на сейме 1766 года король и Чарторыйские прямо атаковали liberum veto, тогда Россия просто стала грозить войной.
БГ: Екатерина инвестировала огромные средства в то, чтобы королем был избран Станислав Август Понятовский — это полмиллиона рублей, это 30-тысячная армия на территории Польши, 50 тысяч солдат в боевой готовности…
ЗЗ: Или даже 100 тысяч, по подсчетам Бориса Носова…
БГ: …или даже 100 тысяч. И довольно быстро наступает это разочарование в короле. Когда появляются первые идеи, как можно изменить форму контроля над Речью Посполитой?
ЗЗ: Уже в начале периода безкоролевья Екатерина II в уже упоминавшейся инструкции от 17 ноября 1763 года выдвинула еще один важный постулат, которого прежде не было: Россия должна была получить статус гаранта государственного устройства Речи Посполитой. Это означало бы, что каждый законопроект в Польше должен был сперва получить одобрение России. Коронационный сейм, начавшийся 3 декабря 1764 года, не принял этот постулат, но открыл путь к переговорам в том числе по этому вопросу.
Начиная с этого сейма Екатерина через своего посла Репнина ультимативно потребовала улучшения положения диссидентов. И сейм такого решения не принял — можно отдельно обсудить, почему, — а король был не в состоянии ничего добиться, так как общество было против этого. Собственно говоря, этот факт и стал причиной постоянного недоверия Екатерины в отношении короля и Чарторыйских. Есть такая ее записка (не письмо) Никите Панину, которого можно назвать министром иностранных дел: мол, теперь мы видим, что произошло, — либо они всегда нас обманывали, либо обманывают теперь. Это возмутительно, и им придется заплатить за это. Екатерине прежде и в голову не приходило, что король и Чарторыйские могут не выполнить ее требований.
БГ: Так откуда же появляется эта проблема с диссидентами? Почему это столь важный вопрос для Петербурга?
ЗЗ: В XVII и первой половине XVIII века иноверцы были значительно ограничены в правах, в частности, отстранены от политики. И это была общеевропейская тенденция, в соответствии с тем, что уже написал Боден: одна вера, один король, одно право. Унификация государства. Россия же, в отместку за невыполнение в 1764 году ее требований улучшения участи диссидентов, потребовала в 1766-м вещи небывалой: политического равноправия для них. Такого не было нигде в Европе — все государства носили конфессиональный характер.
БГ: Диссидентский вопрос вызывает огромные противоречия в польском обществе, среди польской шляхты, и мы получаем Радомскую конфедерацию, которая становится чем-то вроде силового ответа России на отказ реализовать эти требования о равноправии диссидентов. Как это было организовано?
ЗЗ: Чарторыйские, придя к власти в 1764 году благодаря российской военной силе — путем выборов, — решили полностью выдавить Потоцких с политической сцены, и всюду, где могли, они этого добились. Там, где Потоцкие обладали министерскими постами, их лишили реальной власти, и они мечтали о ее возврате. И они поняли, что проблема диссидентов — это ловушка для короля и Чарторыйских, что те восстановят против себя либо все общество, либо Екатерину. Как известно, Чарторыйские выбрали противостояние с Екатериной. Впрочем, выбора у них не было. Общество не дало бы согласия ни на какие послабления для диссидентов, поэтому, увидев, что Чарторыйские оказались в этой ловушке, Потоцкие в 1765–66 годах проводили совершенно безответственную и необыкновенно энергичную антидиссидентскую агитацию. Так что в 1766 году никакие послабления уже были невозможны.
Но Екатерина решила использовать предложения, которые делали ей Потоцкие, говоря, что хотят вернуться к власти и будут выполнять российские требования. Она потребовала от них создать католическую конфедерацию против Чарторыйских и короля, а сама организовывала диссидентские конфедерации: реальную — лютеранскую — в Торуне и менее реальную, больше на бумаге, православную в Слуцке (в состав этой литовской, Слуцкой конфедерации, входили, конечно, и лютеране, и кальвинисты). Эти конфедерации обратились к королю с просьбой, а скорее с требованием вернуть политические права диссидентам. Одновременно в Речь Посполитую вошло еще несколько десятков тысяч русских солдат. Под их защитой Потоцкие согласились созвать конфедерацию из католиков. Зачем это было Екатерине? Ну, если диссидентам собирались вернуть все прежние прерогативы, то это должен был утвердить сейм, а сейм состоял из католиков, до тех пор, пока она не вынудит впустить туда протестантов. То есть Потоцкие, рассчитывая на свое возвращение к власти, втихомолку согласились на требования Екатерины, в том числе и по диссидентской проблеме, но рассчитывали, что на сейме им удастся отвертеться от исполнения этих требований.
БГ: Из всего этого следует, что Польша была весьма проблематичной и, в принципе, не до конца управляемой из Петербурга, во всяком случае, так, как это представляла себе Екатерина. И в какой момент начинает появляться идея заменить эти прежние механизмы контроля? Например, на раздел Польши.
ЗЗ: Здесь сразу две проблемы. О неуправляемости Речи Посполитой Екатерина знала еще с начала 1765 года, когда так сильно разочаровалась в Станиславе Августе и Чарторыйских. В то же время, генезис раздела не до конца ясен. Мы не нашли в источниках, в том числе российских, такого документа, такого письма, который бы говорил нам: «Я решила произвести раздел». Сейчас мы можем лишь определенно сказать, что это было решение России, а уже потом пригласили Пруссию и Австрию.
БГ: Раньше считалось, что главным игроком, который стремился к разделам, была Пруссия. Откуда мы знаем, что это все-таки была Россия?
ЗЗ: Барская конфедерация действовала, можно сказать, в российских тылах: через восемь месяцев после ее возникновения началась война России с Турцией, причем последняя формально ставила своей целью поддержку Польши в ее борьбе с Россией. Хотя русских войск в Польше было относительно немного — от 17 до 20 с чем-то тысяч, — они все равно побеждали этих конфедератов, но для России это было неудобно.
И Екатерина потребовала от Станислава Августа и Чарторыйских — сразу после начала турецкой войны, даже еще раньше, летом 1768 года, — чтобы они сформировали реконфедерацию и от имени Польши начали борьбу против Барской конфедерации силами своего лагеря. Король и Чарторыйские не отказывались, но ставили условие: требовали устранить причины, приведшие к вспышке недовольства народа. Важным поводом для возмущения стало похищение польских сенаторов — противников политического равноправия диссидентов — и ссылка их в Калугу.
Для создания реконфедерации следовало отменить значительную часть диссидентских привилегий и отказаться от гарантий, навязанных на сейме 1767-1768 годов Репниным вместе с политическим равноправием диссидентов, по крайней мере, существенно ослабить их. Екатерина даже слышать об этом не хотела и требовала сформировать реконфедерацию без предварительных условий. Не говоря уже о неполитичности этого требования (то есть того, что оно противоречило интересам Варшавы и могло спровоцировать гражданскую войну), это означало, что люди в такую реконфедерацию не пойдут.
Это был 1768 год, а осенью 1769-го в России, в Петербурге — перед лицом безуспешности требований к полякам создать реконфедерацию и провала плана усмирения, которое должен был принести Варшавский сейм, наполненный Радомскими конфедератами, — в инструкции Панина для посла Волконского, сменившего Репнина, появляются такие формулировки: мы раздумываем над новым вариантом польской политики, над переменами.
Решение в Петербурге было принято после первых побед над Турцией. Первая большая победа произошла в середине сентября 1769 года, и в начале 1770 года Панин пишет послу Волконскому: определяющие решения мы примем после кампании — а кампания начиналась весной — в зависимости от ее результатов, но у нас перед глазами постоянно стоит необходимость принципиальной перемены нашей политики в отношении Польши. Летом, 31 июля 1770 года, Екатерина приглашает в Петербург принца Генриха Прусского, ближайшего помощника Фридриха II, и это означает готовность — он еще мог этого не знать — обсудить с ним вариант раздела. Определиться по некоторым общим для них вопросам.
Вероятно, к этому моменту решение уже было принято. Оно наверняка было принято в Петербурге, вопреки тому, что думали в прошлом историки и что сегодня написано в учебниках и научных работах о том, как Пруссия принудила Россию к разделу. Россия, мол, раздела не хотела, но ей пришлось на него пойти. То, что Россия не хотела, а была вынуждена — это российская пропаганда, которая снимает с себя позор ответственности за раздел, но сегодня мы знаем — судьба Польши зависела исключительно от России, и Россия решила поделиться Польшей. Сначала с Пруссией, а потом и с Австрией
БГ: Когда у российской элиты появились первые планы аннексии?
ЗЗ: И здесь было не только желание наказать Барскую конфедерацию и польских правителей за непослушание. Это имело гораздо более старую родословную. У нас есть подтверждение российских стремлений к аннексии начиная c середины XVIII века, желания аннексировать большую часть польской территории. Аннексия — это не раздел, ведь раздел означает раздать части Польши соседям. Россия хотела этой аннексии, но по разным причинам, которые мы сейчас не будем обсуждать, ее не произошло. Во время семилетней войны (пока Петербург в одностороннем порядке не вышел из нее в 1762 году) открыто писалось, что она должна принести России присоединение части белорусских и украинских земель, принадлежавших Речи Посполитой.
В момент же смерти Августа III перед Екатериной лежал документ, написанный военным министром Захаром Чернышевым — «Подробный проект аннексии территории, ограниченной Двиной и Днепром» — в точности той, которую она забрала при первом разделе. В 1763 году в упомянутой выше инструкции для своих посланников, отправлявшихся на выборы польского короля, Екатерина написала: «Если элекция не пойдет легко, мы будем требовать расплаты в виде польских Инфлянт».( Инфлянтское (Ливонское) воеводство Польши было образовано в 1620 году из земель Латгалии.) Этот проект был готов. А в 1767 году, во время Радомской конфедерации, когда здесь были волнения, эту территорию, ставшую затем объектом первого русского раздела, обмеряли русские военные геодезисты.
БГ: Так почему же Петербург согласился поделиться территорией Речи Посполитой с Австрией и Пруссией?
ЗЗ: Мы не знаем точно, почему Екатерина не осуществила задуманное. Во-первых, элекция пошла легко, а во-вторых, односторонняя российская аннексия оттолкнула бы Пруссию. А Пруссия должна была в случае чего поддержать российского кандидата, если бы он встретил сильное сопротивление. Отталкивать от себя Пруссию, которая давно мечтала о территориальном расширении за счет Польши, в тот момент было не в интересах России.
Ростворовский писал: «Безопасный раздел требовал участия Пруссии и Австрии». Безопасный — это значит такой, который упрочит гегемонию России над Польшей и ситуацию после аннексии, потому что Пруссия будет довольна, и Австрия тоже будет довольна. Не будет соседа, который был бы заинтересован в поддержке польской борьбы за возвращение статус-кво, существовавшего до раздела. Это было абсолютно логично и свидетельствует о хорошем политическом мышлении в Петербурге, не правда ли? Все-таки этот союз просуществовал до 1879 года. (В 1879 году, во время Берлинского конгресса, по инициативе Германии были пересмотрены границы, установленные в результате русско-турецкий войны, что фактически лишило Россию всех территориальных приобретений и стало началом противостояния между Петербургом и Берлином.)
БГ: Но если мы взглянем на это немного иначе, то в период до первого раздела Россия, в принципе, контролирует всю Речь Посполитую, а после него ей все-таки приходится договариваться с другими странами: с Пруссией и с Австрией. И разве это не значит, что российское доминирование над Речью Посполитой все же ослабевает?
ЗЗ: Поэтому я полагаю, что первоочередная причина раздела — стремление России к аннексии, это основной мотив, а использование здесь варианта с разделом — это второй мотив. Мотив закрепления этого раздела.
В виде аннексии это оказывалось нереальным, поскольку оттолкнуло бы Пруссию — союзницу России. Это было приемлемо лишь в форме раздела. Часть польских историков писала, что Россия этим нанесла себе ущерб, ведь ей досталась только часть Польши. Я не согласна с этим. Русские лучше знают российские интересы, нежели мы, если бы взялись им подсказывать. Видимо, эти аннексионные устремления были неким приоритетом, как я говорю — им было уже полвека, так что стоило воспользоваться удобным случаем, чтобы разделить эту Польшу.
БГ: В историографии появляется такая мысль, что, если бы Польша однозначно вступила в русско-турецкую войну на стороне России, то первого раздела бы не произошло. Убедительно ли для вас такое предположение?
ЗЗ: Мы знаем автора этой идеи. В мемуарах короля есть момент, когда он это пишет. Мемуары писались поздно, в конце жизни, и он пишет, что сделал, наверное, лишь одну ошибку, когда Репнин предлагал ему в 1769 году пойти вместе с Россией против Турции и говорил, что за этим последуют награды со стороны Екатерины. Но польский король не мог быть в этом уверен, ведь он даже не знал наверняка, обещает ли это Репнин от имени своей повелительницы или сам хочет таким образом заманить его… Дескать, если бы король тогда послушался совета, то раздела бы не случилось, и Польша бы сохранилась, да еще, может быть, аннексировала бы Молдавию, например. Эту мысль о присоединении Молдавии он повторил, выступая перед Четырехлетним сеймом (1788–1792), в своем проекте соглашения с Россией, но… Я не уверена, что он был прав. Он просто пытался найти такие моменты, в которые он упустил шанс на сохранение страны.
БГ: Тогда, возможно, вы видите какой-то иной момент, когда король мог принять другое решение, которое наверняка предотвратило бы первый раздел Польши?
ЗЗ: Если говорить о мнении самого короля, то он указал только на один этот момент. Но что попытка избежать раздела, уступая Екатерине, означала бы на практике? Она означала бы, что следует создавать антибарскую конфедерацию — противопоставлять себя народу, без каких-либо обещаний со стороны России. Без каких-либо уступок со стороны России. Здесь разумна аргументация короля и Чарторыйских о том, что поднявшийся на восстание народ, не получив хотя бы частичного удовлетворения своих требований (то есть ограничения прав диссидентов и ослабления гарантий, то есть решений сейма 1767-1768 года), не пойдет в эту реконфедерацию. Никто не пойдет. Это первое. А второе — что если посмотреть на череду этих российских аннексионных устремлений, то, скорее, следует полагать, что Барская конфедерация была лишь хорошим предлогом для России, чтобы осущесвить эту аннексию, совершенную в виде раздела.
БГ: А когда король Станислав Август Понятовский осознал, что наказанием за эту неуправляемость будет именно раздел — ведь это беспрецедентное событие?
ЗЗ: Его прямо предостерегали. В начале 1771 года его предупредил Панин и потом — новый посол Сальдерн. Ах… иллюзии остаются до последнего момента. До конца заблуждался и сам король, и Чарторыйские, в частности, потому, что это «Es sei impraktikabel», как сказал еще Петр I Фридриху I, а потом Фридриху Вильгельму I, когда в начале XVIII столетия предлагался совместный раздел. Мол, такие вещи не делаются, это неосуществимо…. Однако оказалось, что это осуществимо, и что вся Европа готова весьма легко и безропотно примириться с этим.
Перевод Владимира Окуня
Бартломей Гайос
Научный консультант «Новой Польши», историк. Автор статей о российских революциях 1917 года и политике памяти. Писал для Polityka и Dziennik…
ИСТОЧНИК: Новая Польша https://novayapolsha.pl/article/ekaterina-ii-protiv-rechi-pospolitoi-politika-nakanune-pervogo-razdela/