Алла Беляк, переводчица романа Анни Эрно «Годы», рассказала о творческом пути и особенностях стиля нового лауреата Нобелевской премии по литературе.
— Вначале банальный вопрос: настолько, на ваш взгляд, это решение Нобелевского комитета было предсказуемо, особенно с учетом текущей ситуации? Кто-то даже прочил в лауреаты Сергея Жадана…
— Вы знаете, Анни Эрно числилась в списке кандидатов на Нобелевскую премию довольно давно. Она все-таки считается одним из важнейших современных писателей. Ожидалось, что она получит международного Букера в двадцатом году. Была практически стопроцентная уверенность. Издательство «Эксмо» хотело выпустить книгу «Годы» как раз к этому сроку и заказало перевод мне. Так что моя жизненная удача связана непосредственно с литературной конъюнктурой.
— Насколько я понимаю, ее стали активно переводить в последнее время?
— Да, в какой-то момент локальная слава Анни Эрно стала мировой. Долгое время в ней видели только рупор феминистского и левого французского движения, выразительницу сгустка социальных и одновременно личностных проблем. Но она же очень менялась в ходе своей литературной судьбы: начинала практически с автофикции, с описания пережитого, и, постепенно нащупывая свой стиль, стала описывать происходящее с ней как отражение социальных процессов, воспринимать себя как инструмент исследования определенного габитуса (по Бурдьё). С этого момента стало совершенно ясно, что она настоящий большой писатель, со своими методами, со своей интонацией.
Понятно, что в номинации на Нобелевскую премию всегда есть какая-то политическая конъюнктурность, да? Комитет старается отбирать вещи, нужные здесь и сейчас, авторов с важной политической повесткой. И тут все начинают объяснять: да, Анни Эрно получила премию, потому что выражает феминистские взгляды, важные элементы женской сексуальности, выступает против отмены абортов, прослеживает историю левого движения во Франции… Можно соглашаться с ее взглядами, можно принять то, что заворачивает в себе ее стиль, а можно просто смотреть, как она это делает.
Ведь есть же такие совсем в морально-политическом отношении одиозные личности, как Селин, куда более единодушно осуждаемый за содержание его книг, особенно последних жутких памфлетов антисемитских, — и тем не менее он создатель нового стиля и уникального языка, выразитель запредельной ярости и кризиса сознания, наступившего после Первой мировой войны. В этом плане Анни Эрно, по-моему, настоящий писатель.
— На ваш взгляд, стиль первичен?
— Мне кажется, что в ее стиле форма и содержание едины. Это пропускание сквозь себя того, что происходит с миром, в основном с Западной Европой, за 82 года ее жизни. Что проживает женщина, прошедшая несколько ступеней социальной лестницы? Ее родители — крестьяне, совсем простые люди. Потом они заводят кафе, становятся мелкой буржуазией, мещанами. Дальше автор осуществляет свое собственное движение в другую социальную среду…
— …поступает на филологический факультет…
— …начинает преподавать, публиковать книги… Она ведет дневник, всю жизнь, записывает всё, что с ней происходит. Записывает с подробностями, чтобы не забыть, какие-то сексуальные опыты, обиды, несправедливости, которые она считает классовыми или гендерными, а мы иногда видим скорее отражение ее характера бойцовского, не дающего спуска никому. Она очень интересное явление. Она отражение, я бы сказала, левой демократической критики, на которой выросли мы тоже, которая идет от Добролюбова, когда индивидуальный характер и даже паркур единичного героя не представляется его собственной заслугой, как в критике романтической или либеральной, где герой бросал вызов обстоятельствам и проживал уникальный опыт победы или поражения, но он был один и действовал в условиях конкуренции с враждебной средой. А дальше всё левое литературоведение приучило нас видеть в героях выразителей каких-то важных общественных тенденций и представителей важных социальных групп. Дарси у Джейн Остин уникален, а Евгений Онегин — пример лишнего человека, чуть ли не типичный представитель столичных молодых людей, отказавших провинциальным девушкам. Вот героиню Анни Эрно не очень удачно лишили невинности — и это типичный непроговоренный опыт, который характерен для многих девушек, ведь тогда считалось, что для женщины стыдно обнаруживать свои желания. С другой стороны, она всё это записывает, фиксирует, и в зеркале воспоминаний действительно оказывается, что в ее уникальном опыте, в его проживании и оценке могут узнать себя многие.
Это и есть метод Эрно. В формулировке Нобелевского комитета очень правильно говорится: for clinical acuity. Она проживает жизненный опыт как эксперимент (в европейских языках это одно и то же слово), препарирует себя скальпелем, как лягушку, у которой лапка дергается, с одной стороны, под воздействием общественных импульсов, а с другой стороны — под воздействием личностных характеристик представителя опять-таки определенного социального слоя. Это точность врача — не патологоанатома, потому что она режет по живому, а клинициста.
— Расскажите, пожалуйста, подробнее о романе, который вы перевели.
— «Годы» — это автобиография века и описание жизни автора, год за годом, сделанное стилистически совершенно виртуозно и новаторски. Она в начале пытается представить неизбежную смерть как отказ мозга, сбой главного компьютера: «Исчезнут все образы, кадры, картинки». Всё сыпется, отключается изображение, проносятся отрывочные воспоминания. Это угасающий, умирающий ум, озаряемый последними яркими вспышками образов. И это всё, что останется от жизни. И дальше она идет по временной оси от первых расплывчатых воспоминаний детства до текущего момента. И выстраивает книгу как четкое документальное досье, набор свидетельств.
Вот ее первая фотография, с узорным обрезом. Пухлая хмурая девочка сидит на резном столе, на фоне задника в виде облаков — типичное постановочное фото для рассылки родне, попытка семьи представить себя «не хуже других». Почему у нее вздутое пузо? Возможно, это признак военного рахита. О чем она может думать, что она может слышать, знать? Она смотрит на себя со стороны — и называет себя всё время в третьем лице: «она, наверное, думает», «она, наверное, чувствует», «она бежит мимо пустырей». Автор никогда не говорит «я». После визуального свидетельства идут свидетельства социальные, бытовые, лингвистические. Она рассказывает о застольях того времени: что ели и пили, какие пели песни, какие травили шутки… Старики вспоминали еще Первую мировую войну, а кто-то — и Франко-прусскую! Дальше оптика меняется, и она говорит о том, что происходило во Франции и в мире в этот момент ее жизни. И так — для каждого временного среза: юность, университет, замужество, работа, смены политических трендов…
Нужно отметить, что Анни Эрно использует очень специфическое французское время imparfait — прошедшее время несовершенного вида (оно началось неизвестно когда и длится неопределенно долго — здесь, в книге, оно будет длиться всю жизнь автора и героя, пока сама Эрно не умерла, пока она пишет и живут связанные с ней люди, вещи и слова). Переходя от личностного мира к миру общему, общественному или политическому, она систематически использует местоимение on, которое в русском языке отсутствует (и в этом была невероятная трудность перевода). Это местоимение очень контекстно и может означать и «мы», и «они», и «все». Это какая-то неопределенная общность, к которой чаще всего принадлежит говорящий, с которой он «заодно». Например, доктор говорит ребенку: «Горлышко у нас сегодня уже не красное!» А по-русски его переводят каждый раз по-разному, но обычно какими-то безличными конструкциями типа «вспоминалось…».
Дальше автор дает новые временные срезы. Вот она школьница… Появление первых консервов, передачи по радио, обрывки политических речей… Вот она студентка… Ощущение себя изнутри меняется, но каждый раз есть визуальная опора (как она одета, как она подстрижена), застолья (еда, слова, методы общения), политический срез и дискуссии в обществе. Так она идет, разглядывая то, что в ней, ее семье, в ее круге отражается из Большой Истории. Вот падает Берлинская стена — и она впервые оказывается в Берлине. Вот она едет в Россию — и показывает, как люди левых взглядов воспринимали Советскую Россию. Вот она лежит после секса в гостинице в Венеции и слышит звуки улицы… И постепенно в ней рождается то, что она называет чувством палимпсеста: сквозь нее, как сквозь затертый пергамент, прорастают иные слова, другие судьбы.
Там есть потрясающей, в общем-то, красоты сцены для такого хладнокровного и расчетливого писателя, как Анни Эрно, потому что у нее каждое слово очень точно выверено. И если ей надо писать жестко, она… назовет кошку кошкой, скажем так. Но есть исключения. Например, в какой-то момент, как и тысячи других французов, они с мужем переезжают из провинции в Парижский регион. Во Франции появляются города-спутники, застраиваются парижские пригороды. Она рассказывает, как едет вечером после работы на машине по бесконечным развязкам и видит проплывающие мимо другие машины как пузыри одиночества (и тут мы вспоминаем, конечно, Кортасара, «Южное шоссе»): «Города ширились, расползались всё дальше, поля покрывались новыми розовыми поселками, без огородов и птичников, где собакам запрещено было бегать на свободе. Автодороги расчерчивали пейзаж на клеточки и оплетали Париж воздушными петлями и восьмерками. Люди проводили всё больше времени в машинах — бесшумных и комфортабельных, с большими стеклами, с музыкой. Машины превращались в транзитное жилье, всё более личное и семейное, куда не допускали посторонних — автостоп исчез, — где пели, ссорились, открывали душу, попутно следя за дорогой и не оглядываясь на пассажира, где вспоминали. Место одновременно открытое и закрытое: существование других людей в машинах, которые мы обгоняли, сводилось к мелькнувшему профилю, но при аварии существа без тела обретали грубую реальность паяцев, разметавшихся в водительском кресле, и внушали ужас».
Дальше идет поколение детей… Во Франции побеждают социалисты… И заканчивается всё, естественно, последними исчезающими и уходящими образами. Но, рассказывая свою жизнь, она рассказывает и о поисках собственного стиля (кстати, сильно усложняя этим работу переводчику): зачем нужна именно эта конструкция, почему она будет использовать именно это время и это местоимение (которых в русском языке вообще-то нет), почему не будет говорить «я»: ибо она хочет увидеть в себе только отпечатки Большой Истории. Она общество познает через себя. Это практически социологическое исследование. И поэтому невероятно важна последняя фраза этой книги: «Сберечь частицу того времени, где нас уже не будет никогда».
Именно поэтому роман… Роман ли это?.. Я не знаю, мне сложно классифицировать… Именно поэтому произведение такого жесткого и рассудочного автора оказывается пронизано совершенно общечеловеческим страхом старения, смерти, ухода, прощания с миром, именно этого роднит его со всеми читателями.
— Насколько я понимаю, это ее opus magnum?
— Да, мне кажется, да. Причем, когда читаешь, со множеством вещей хочется не согласиться, хочется спорить, но это такая живая книга, которая написана, с одной стороны, рассудком, а с другой стороны — мясом.
— Можно ли проследить ее генезис? Где истоки этой традиции?
— Я не думаю, что она является продолжательницей какой-то линии. Она тянет из себя эту нить, как шелкопряд. Я думаю, что это самостоятельный замес из личностных характеристик и левых политических воззрений. Это выковало ее стиль.
Но, мне кажется, интересно подумать вообще о взаимодействии социологии и литературы, сравнить Анни Эрно, например, со Светланой Алексиевич. Помните, было много обвинений, что Алексиевич и не писатель, а вовсе документалист. Но ведь она не просто ухо, не просто микрофон, который одинаково регистрирует и закипающий чайник, и крик умирающего солдата. Алексиевич производит отбор, она записывает самое важное. Но при этом ее самой почти не существует. Мы, конечно, можем угадать в слушательнице скорее зрелую женщину, мать, чем впечатлительную девушку. Но главное — это ухо, которое слушает болевые точки мира. Анни Эрно, может быть, воспринимает мир каким-то другим органом. История оплодотворяет ее и прорастает в ней. Она очень чутко относится к миру. Интересно, что в последнее время такая социологическая компонента литературы очень ощутима. Как будто индивидуальные перипетии годятся для соцсетей, а с миром происходит что-то такое, что нам обязательно надо воспринять и прочувствовать в себе.
Я вспоминаю другую книжку, которую переводила, тоже очень любимую, хотя совершенно противоположную Анни Эрно: «Ежегодный пир погребального братства» современного французского писателя Матиаса Энара. Главный герой — социолог, аспирант из Парижа, который решает провести социальное исследование в сельской местности, чтобы понять, как живут современные французы, хотя там, конечно, всё это решено в более шуточном и сказочном ключе.
— Интересно, что Петер Энглунд, постоянный секретарь Шведской академии, сравнительно недавно опубликовал книгу о Первой мировой войне — «Восторг и боль сражения». Она переведена на русский. Он взял девятнадцать абсолютно непохожих персонажей, от которых остались письма, дневники, фотографии, и показал войну их глазами, через монтаж двух сотен отдельных кратких эпизодов.
— Мне кажется, что это некое веяние времени. И Энглунд, и Эрно берут первичные свидетельства, подлинные документы, дневники и фотографии и создают литературное произведение, которое тоже будет изучаться впоследствии как свидетельство времени, как вторичный (более умышленный что ли) документ эпохи.
Но все сейчас чувствуют: с нами происходит что-то новое, что-то важное, что-то страшное. Прошлое откалывается и улетает прочь… Приходит на ум реакция интеллектуалов на Первую мировую войну. Помните знаменитый текст Валери?
«Погибло не всё, но всё почувствовало приближение гибели… Холодок ужаса пробежал по хребту Европы. Всем своим серым веществом она ощутила, что больше не узнаёт себя, становится на себя непохожей, что скоро лишится самосознания… И на огромной террасе Эльсинора, тянущейся от Базеля к Кёльну, раскинувшейся до песков Ньюпорта, до болот Соммы, до меловых отложений Шампани, до гранитов Эльзаса, — европейский Гамлет глядит на миллионы призраков».
Фантастически красивый текст, да? Порвалась цепь времен. Мы ощущаем, что и сейчас происходит что-то подобное. А ведь казалось, что после Второй мировой войны созданы прочные механизмы регуляции…
— И наступил конец истории…
— Ага. И вот — здравствуй, Фукуяма, Новый год…
— Мы подошли к тому, что эта номинация вполне на злобу дня.
— Мне кажется, писателя всегда привлекают какие-то драматические коллизии, но эти коллизии в разные эпохи меняются. Разлучили с любимым, выдали замуж за нелюбимого — невозможно об этом писать сейчас. Тем не менее, писателю для того, чтобы возбудиться, чтобы его перо приобрело необходимый накал, нужны дестабилизирующие элементы. Анни Эрно использует свой тематический набор, но по работе со стилем она писатель на все времена. По крайней мере, с большим запасом. Шведская академия не промахнулась. Как говорится, шла замуж по расчету, а вышла по любви.
Мне кажется, Анни Эрно настоящий писатель, хотя как человек она очень неудобный персонаж, и не все ее действия вызывают у меня горячее одобрение. Она настоящий литературный РАППовец, ЛЕФовец, кулачный боец. Но при этом она чрезвычайно ответственно относится к себе и к своей памяти как инструменту.
Например, недавно она выпустила вместе с сыном фильм, который называется «Les années Super-8». После смерти мужа она разобрала все домашние видео (с 1972 по 1981 год) и прокомментировала их закадровым голосом как типичный документ эпохи («Вот так отдыхали французы»), при этом угадывает за каким-то выражением своего лица шаткость положения молодой учительницы или намечающийся разрыв с мужем. Ужасно интересно! Плюс она подготовила весь свой архив, провела ревизию, указала, что в каком порядке печатать после ее смерти. Гвозди бы делать из таких писательниц!
— И она продолжает работать, несмотря весьма на преклонный возраст?
— Да, буквально в этом году вышел новый крошечный текст, «Молодой человек». У нее был роман с юношей — видимо, ее студентом. Они встречались раз в неделю в субботу и проводили вместе ночь. Этот человек ее просто боготворил, это была настоящая любовь с его стороны. А она относилась к нему… как бы сказать? Тоже как к подопытному кролику. И в какой-то момент бросила. Она хладнокровно проживает жизненный опыт (связь немолодой женщины и юноши, ее восприятие социумом), чтобы потом так же бесстрастно его описать, без малейшей моральной оценки, выбирая самые простые, недвусмысленные слова.
— По-русски это сложно передать, конечно. «Любовь как акт лишена глагола…»
— При этом она всячески подчеркивает: мне не стыдно. Если бы такую книжку написал мужчина, без малейшей моральной рефлексии, мы бы сказали, что он скотина и абьюзер. А она — почти полевой исследователь новых сексуальных практик. Она описывает, как на нее смотрели, когда они входили в ресторан и сразу становилось видно, что она ему не мать, не тетя, не руководительница диссертации. Она сразу давала понять, что у них совершенно особые отношения. Автор описывает свое тело и его тело…
— А ей было пятьдесят?
— За шестьдесят!
— Вау.
— Это еще и предельная честность, которая кому-то может показаться слегка патологичной. Но в какие-то моменты такая честность целительна. Мы уходим от сказок, от сиропных рассказов. В конце концов она вскрывает в нас наши комплексы. Которые обнаруживаются перед лицом этой абсолютно кристальной, химически прозрачной манеры рассказа. При этом стилистически, ритмически это очень красивая вещь. Она не пишет ни о каком эмоциональном удовольствии от этой страсти, исключительно об удовольствии физиологическом, социальном, о самоутверждении, об определенном триумфе.
— В чем самая большая сложность перевода Анни Эрно?
— Вы знаете, всегда есть дикий страх, что писатель в переводах заговорит разными голосами, ведь у каждого переводчика своя интонация, свой определенный внутренний ритм, свое понятие «удобочитаемого», «правильной» литературы. Я посмотрела: у всех переводчиц Эрно примерно одна и та же интонация.
А сложность в том, что во французском языке гораздо больше общих слов, гнездовых, которые в русском языке не могут переводиться единственным словом. Возьмем библейскую фразу: «Дух веет где захочет». По-французски esprit означает «дух», «рассудок», «привидение», «ветер»… На этом основаны все диалоги Мариво и то, что во французской драматургии называется «мариводаж». (Кстати, у Анни Эрно ее диссертация неудачная, которую она не защитила, была посвящена Мариво.) В русском языке такое почти невозможно, потому что у нас есть корень, который живет чаще всего в обрамлении приставок и суффиксов. Наш язык гораздо более плотно обнимает вещную реальность, но прилегает к ней гораздо более мелкими альвеолами, присосками. Русский язык гораздо менее картезианский.
— И что вы предпринимали?
— Искала нужное слово, немного жульничала, иногда через запятую ставила нужное мне уточнение, чаще всего однокоренное, и от него протягивала следующую фразу: чуть рихтовала слово приставочкой, чтобы читатель продолжал ощущать генетическую связь, лексическую ДНК. Но еще труднее было справиться с огромным количеством французских реалий, вплетенных в эту прозу. Как сделать чуждую реальность такой же близкой читателю, такой же родной? За каждый комментарий боролась с издателем как за Невский пятачок!
— Консультировались с автором?
— Нет-нет, что вы, я ее боюсь как огня. Читала разборы, смотрела все ее интервью, все пояснения. Вообще у Эрно принцип: кто не понял — сам дурак. С ее текстом надо работать, как с «Адой» Набокова. Это сверхценная криптограмма.
— «Ада» все-таки непревзойденная…
— Ну хорошо, до «Ады» Анни Эрно далеко, но она называет вещи, которые значимы для людей ее поколения и ее круга. Уверяю вас, даже рядовой француз не всё поймет. Нужно постоянно лезть в словарь, особенно когда речь идет о сороковых-пятидесятых годах. Она считает, что в конце ее книги, как в конце социологического опуса, должен идти пространный комментарий. А в тексте — слово используется впроброс, но вызывает мгновенный эмоциональный взрыв.
— Например?
— Как бы это вам объяснить?.. Ну вот, предположим, вы читаете в русском романе такой текст: «Муж, не раздеваясь, прошел на кухню. По телевизору шло „Лебединое“». Заметьте, не сказано: «Неожиданно среди дня вместо всех программ транслировалась запись балета Чайковского „Лебединое озеро“». Все и так вздрогнули. Что у вас за этим возникает?
— Путч.
— А если оговорить, что действие происходит в 1982 году?
— Я не помню, честно говоря… Меня тогда не было даже в проекте…
— Видите, мы из разных поколений. Я имела в виду смерть Брежнева.
— Были криптограммы, которые вы не разгадали?
— Все-таки разгадала все. Помогал Интернет. К тому же это коллективная память, вещи, которые должны быть известны другим. Что-то неожиданно вспоминала у себя. Знаете, почему? Потому что до нас новости Европы доходили с большим опозданием, и как в институте в качестве последних новинок мы читали какого-нибудь Ромена Роллана, так и тут: я помнила то, что во Франции было уделом людей на поколение старше меня. Еще региональные присказки сложно было переводить (она родом из Нормандии), названия блюд, застольные песни, детские считалки, названия игр…
— В чем состоит ваш метод перевода? Какая у вас «норма выработки» в день?
— Обычно я стараюсь перевести пять страниц по 1800 знаков в день. Подготовить черновик, как можно ближе к тексту. Дойти до конца книги. Дать ей полежать неделю. Потом посмотреть на свой текст и сказать: «Какой кошмар! С этой книгой точно не справлюсь». Опять отложить на неделю. Вернуться к оригиналу. Посмотреть и сказать: «Силен, собака!» Потом отложить оригинал, забыть о нем. Начать править свой текст, доводя его до совершенства и не проверяя, расходится он с оригиналом или нет. Сделать текст просто шикарный. Отложить на неделю. Вернуться к оригиналу. Сравнить и заорать: «Ты что, совсем сдурела?» И начать их сводить, сшивать, подгонять…
Боюсь, что со времен Буало свежих лайфхаков не появилось:
Спешите медленно и, мужество утроя,
Отделывайте стих, не ведая покоя,
Шлифуйте, чистите, пока терпенье есть…
Выучить текст наизусть, знать, почему в нем нельзя переставить слово, букву, звук. Переводить прозу как стихи. И, наконец, отправить его в издательство… где его часто читает редактор, не знающий французского языка, потому что институт редакторов очень изменился в последнее время. Редактор берется за текст… и делает иногда удивительные вещи. Например, берет длинную фразу, разбивает на четыре-пять коротких и говорит: «Нашему читателю так будет лучше». Так было у меня с книгой Эрика-Эмманнюэля Шмитта «Улисс из Багдада», где идет стилизация под «Тысячу и одну ночь», очень длинные фразы, ритм движения путника на верблюде по пустыне. Но это всё же казус анекдотический.
— А книге Анни Эрно повезло с редактором?
— Да, мне кажется. Ко мне даже не было особых замечаний. Какие-то вещи редактор просил прописать яснее и был абсолютно прав, потому что он защищает интересы читателя, а я уже обжилась в этом тексте. Шла борьба за сноски. В значительной степени это моя книга. Есть книги, которые выходили со следами кастрации, но здесь я что хотела, то и опубликовала.
— Вы так сроднились с автором за время перевода? Хотя вам не близка ее позиция?
— Я не готова с ней дружить, но я постаралась быть для нее максимально верным переводчиком в меру своих возможностей. В данном случае я несу шлейф за королевой. Я сознаю ценность того, что она представляет собой для литературы. Здесь речь идет о лояльности. Безусловно, переводчик — это вассал. Нужна абсолютно рыцарская верность своему господину. Переводчик, который не нашел своего автора, — это, наверное, бродячий рыцарь литературы. Я рада, что у меня было несколько великих встреч: Мишель Турнье, Агота Кристоф, Даниэль Пеннак, Ромен Гари, Матиас Энар.
— Над чем вы работаете сейчас?
— Сейчас я сдала одну книжку, которая, к сожалению, задержалась, потому что настали тяжелые времена в плане покупки авторских прав. Чудесная книжка. Это не литературный памятник, каким будут «Годы» Анни Эрно, а литература скорее симпатичная, чем монументальная, история маленьких людей, неудачников, которые оказываются вполне себе оригинальны и важны для жизни. Очень сюжетная, трогательная, смешная книжка.
А еще сейчас мы делаем коллективную работу с участниками семинара литературного перевода, который ведет великая, на мой взгляд, переводчица Елена Вадимовна Баевская, которая заново переводит Пруста. Она много лет руководит переводческим семинаром в Петербурге, продолжая традицию Эльги Львовны Линецкой.
— Откуда вы сейчас черпаете энергию? Что вам помогает сохранять работоспособность на фоне катастрофы?
— «Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык…» Да уж. Впору плакать над каждым словом. Смотрите. Наш прежний мир рухнул. Мы оказались в пустыне. Связи разорваны. Слова наказуемы. Невозможно путешествовать. Трудно общаться. Куча вещей стали враждебными, запретными, иными. Мне кажется, в этом смысле переводчики оказались в самом выгодном положении. С чего начинали — к тому и пришли. Сидел себе святой Иероним в пустыне со львом — и переводил Библию. Заметьте, без компьютера. Ну и сейчас у каждого переводчика рядом сидит или кошка, как у Натальи Самойловны Мавлевич, или собака, как у Елены Баевской или у меня…
— У Любови Борисовны Сумм — целых четыре пса! И два кота!
— Да-да. Потому что друзья и близкие не всегда одобряют нашу творческую оголтелость. Какой-нибудь муж подойдет поцеловать в шейку и спросить, где ужин, а ты ему рявкаешь: «Я в тексте!!!» Собачка в этом смысле как-то сговорчивей. И вот сижу я ночью, работаю — и знаю, что за тысячи километров от меня моя коллега и друг, великая французская переводчица Софи Бенеш, делает новый перевод «Братьев Карамазовых». А кто это прочтет?.. Кто-то прочтет. Кому-то это будет нужно. Мне кажется, единственный ответ на ваш вопрос — теория малых дел, теория личной порядочности на конкретном отрезке времени. Помните фильм Клода Миллера? Ходьба — это предупреждение падения путем выставления ноги.
— Хочешь оставаться на месте — беги в два раза быстрее…
— Переводчику, конечно, торопиться не стоит. Keep walking.
Беседовал Алексей Огнёв.
ИСТОЧНИК: Троицкий вариант https://trv-science.ru/2022/10/istoriya-oplodotvoryaet-annie-ernaux-i-prorastaet-v-nej/#lightbox-gallery-0/0/