30.03.2012

Характерная особенность России ХХ в. – двукратный распад государственности – последовательный крах двух социально-исторических проектов: имперского и социалистического. Первый русский нобелевский лауреат И.Павлов утверждал «Судьбу наций определяет ум интеллигентский». Из этого следует: какова интеллигенция, таково и государство.Действительно: кто учил будущую государственную бюрократию, если не университетская интеллигенция? А каково государство – такова и судьба народа.

Интеллигенция – это слово не точно; значит не то, что хочет обозначать. Почему бы не остановится на старом и привычном понятии «образованный человек».        В.Ключевский 

 

Сергей Магарил

Таким образом, для будущего России основополагающей является именно проблема интеллигенции, претендующей на роль хранителя национального интеллекта, гуманистических идеалов и ценностей. Сказанное со всей определенностью ставит вопрос: какое влияние оказывает образованное сообщество России на ее историческую судьбу?

В течение ХХ в. российская интеллигенция дважды была инициатором масштабных социальных сдвигов. И в обоих случаях действительность оказалась бесконечно далека от ее ожиданий: основная масса интеллигенции была вытеснена на социальную обочину,  маргинализована и обращена в аутсайдеров. В обоих случаях социальные трансформации повлекли за собой огромные человеческие жертвы. Осознает ли интеллигенция свою ответственность за них? Действительность вынуждает признать: базовые представления образованных групп нашего общества о российском социуме, фундаментально не соответствуют реальным закономерностям существования и исторического движения этого социума. Отсюда — необходимость попытаться разобраться в истоках возникновения и причинах устойчивого воспроизводства столь неадекватных социально-исторических концепций.

1. Истоки русского мессианства

Со времен средневековья, центральная идея российского мировидения и миропонимания, — утверждение уникальной исторической роли России: «Москва — третий Рим». Впервые эту доктрину сформулировал в первой трети XVI в. старец псковского Елеазарова монастыря Филофей. В послании к царю Ивану III он писал: «… вся христианская царьства снидошася въ твое едино, яко два Рима падоша, а третей стоитъ, а четвертому не быти».

Ортодоксальное сознание книжников средневековой Московии увидело неопровержимую причинно-следственную связь между двумя историческими событиями:

— падением Константинополя в 1453 г. под ударами магометан (турок), как результат отступления Византии от чистоты православной веры [1]

— и освобождением Руси от гнета магометан[2] — татаро-монгольского ига в 1480 г.

По мнению Ключевского: «Сметливый ум русского книжника нашел внутреннюю связь между крушением Константинополя и возвышением Москвы: «В Византии пало истинное благочестие, а Русь засияла паче Солнца во всей поднебесной, и ей суждено стать вселенской преемницей Византии… Русская земля, еще недавняя идолослужительница, темное захолустье вселенной, явилась в глазах самодовольного русского книжника последним и единственным в мире убежищем правой веры и истинного просвещения; Москва, до которой не дошел ни один апостол, как-то оказалась третьим Римом, московский царь остался единственным христианским царем во всей Вселенной, а сам он, этот московский книжник, еще недавний «новоук» благочестия, вдруг очутился единственным блюстителем и истолкователем истинного христианства, весь же остальной мир погрузился в непроницаемый мрак неверия и суемудрия».

От прежнего смирения русского образованного человека мало что осталось. «Из скромной и трудолюбивой пчелы, — по мнению Ключевского, — он превратился в кичливого празднослова, исполненного «фразерства и гордыни», проникнутого нехристианской нетерпимостью. Не находя истинного православия нигде за пределами Русской земли, он неправославных христиан не хотел удостоить даже звания христиан», тогда как его предшественник, русский образованный летописец XII в., немцев-католиков, ходивших в Третий Крестовый поход биться за гроб господень, не усомнился признать «святыми мучениками, проливавшими кровь свою за Христа… Читать книги — доброе дело, писали на Руси в XI в. Высшей похвалой для образованного русского человека было сказать о нем, что он «муж книжен и философ…  Во время Мономахов и Мстиславов в Киевской Руси были училища с языками латинскими и греческими. А в правление Иоаннов в Московии не стало хватать школ начальной грамотности».[3]

2. Претензии самонадеянного невежества

Причина столь печального положения – трагическая отсталость образования, ответственность за которую лежит на Русской православной церкви (РПЦ), не исполнившей в средневековом обществе роль его просветителя. Действительно, «из эпохи монгольского ига РПЦ вышла крупнейшим собственником, сосредоточив в своих руках треть земельных фондов Великого княжества Московского. Она была самым активным предпринимателем и самым богатым ростовщиком в стране. Землевладельцы завещали ей земли на помин своих душ.  Она захватывала, покупала, отсуживала, отбирала за долги все новые и новые земли, «обеляя» их своими неприступными иммунитетами. Она становилась все богаче…» (Янов А. Тень грозного царя. КРУК, М., 1997. С. 36, 37).

Так в домонгольский период общее  число  монастырей  и  количество  монашествующих  в  них  были относительно невелики.  По данным летописей, в  XI-XIII  веках  на  Руси  было около 70 монастырей. В период татаро-монгольского ига число монастырей существенно возросло: к середине XV века их стало  более  180. Однако, не смотря на огромные материальные возможности, РПЦ не озаботилась восстановлением обучения народа грамоте, существовавшего до монголов.

О состоянии народной грамотности свидетельствует архиепископ Новгородский Геннадий:[4] «Приведут ко мне посвящать в попы мужика. Я приказываю ему читать апостол, а он и ступить не умеет; приказываю дать ему псалтырь, а он и по той еле бредет. Я отказываю, а на меня жалобы; земля, Господине такова, что не можно найти, кто бы горазд был в грамоте».[5] И это происходит в Новгороде, о котором академик В.Янин, опираясь на данные многолетних археологических раскопок, пишет: «Новгородец в своей массе был грамотнее русских людей из других областей России».[6]

В XVI в. положение лишь усугубилось. Появились учителя, наставлявшие юношество не читать много книг, стращая последствиями этого опасного занятия. Теперь образованный человек хвастался своим незнанием философии и презрением к ней. «Братия! — поучал он, — не высокоумствуйте; если кто тебя спросит, знаешь ли философию, ты отвечай: Эллинских борзостей не знах ни ритарских астрономов не читах, ни с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех». Прежде русский книжник любил переведенные с греческого статьи по разным отраслям знания: по минералогии, логике, медицине, риторике. Теперь же русский книжник неистово вопил: «Богомерзостен перед богом всяк любя геометрию; не учен я словом, но не разумом, не обучался диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею».

По мнению Ключевского, этот «самонадеянный грамотей и оказался новым типом русского интеллигента. Его характерные особенности — гордость личная и национальная; не столько разумение жизни, сколько притязание на разумение. А осенявшая русскую землю пятивековая православная старина, была признана светильником, долженствующим и впредь освещать исторический путь русскому обществу…  Объявив себя единственным в мире обладателем правой веры и благочестия, образованный русский человек XVI в. решил, что и далее русское общество должно довольствоваться умственным и нравственным запасом, накопленным в предшествующие пять веков, с его недодуманными, расколотыми представлениями, хаотическими ощущениями, со всем его праздничным и будничным двоемыслием».[7]

Творца вселенной русское общество представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и никому более неведомым.[8] Самонадеянные претензии на духовное и нравственное превосходство московитов, странным образом сочетались с массовым упадком нравов. Иван IV предъявил на Стоглавом соборе иерархам русской церкви обличительный доклад, из которого следовало: православные миряне не научены никакому благочестью, не умеют молиться, в церкви ведут себя, как в корчме: стоят в шапках, празднословят, шумят и смеются, ругаются так, что и у иноверцев не творится такого бесчиния, заражены пороками, которые и называть противно, что и пастыри не лучше своей паствы, сами живут «во всяком безчинии и пиянстве», церковные службы совершают не по уставу, в церквах на глазах мирян, пьяные сквернословят и дерутся, грамоте плохо знают, что еще хуже и учат, богослужебные книги не умеют переписать правильно, в монастырях все зло совершаются.

«Позднее, когда начали править испорченный невеждами текст богослужебных книг, поднялось много вопросов, касавшихся не только грамматики, риторики, но и философии, и богословия, а русский интеллигент не знал этих наук и стоя перед новыми задачами, или оставался нем, связан безгласием и пленен неразумением, или злился и кричал без толку о гибели древнего благочестия, о вторжении латинских ересей в церковь Христову. Он знал возвышенную легенду о нравственном падении мира и о преображении Москвы в третий Рим. Он мог по пальцам пересчитать все ереси римские и люторские…, а вопиющих домашних пороков не знал или притворялся не замечающим», отмечает Ключевский.[9]

3. Отторжение университета и «латинской» науки

РПЦ не без оснований опасалась европейского рационально-критического знания. Во многом именно благодаря ее «стараниям» первый российский университет опоздал по сравнению с первым европейским — на 700 лет. Не смотря на тягчайшие последствия, этот фундаментальный факт отечественной социо-культурной динамики должным образом все еще не осмыслен. Если первые 250 лет опоздания – следствие монгольского завоевания, то последующие 450 – результат противодействия церкви и находившихся под ее влиянием государей.

В Европе XII – XIV вв. – это период массового учреждения университетов – подлинной школы национального самообразования и рационально-критического мышления. Университет Болоньи основан в XI в.;  университет Монпелье – основан в XII в.; Оксфорд – в XII в.; Кембридж – XIII в.; Парижский университет – в ХП в.; Сорбонна – в XIII в.; университет Орлеана – XIII в.  В первой половине XII в. значительным интеллектуальным центром был университет Салерно (Королевство Сицилия). Он занимал ведущие позиции в астрономии, географии и других науках, опираясь в т.ч. на интеллектуальный потенциал мусульманского мир, а через него и Востока, включая, возможно и Китай. Медицинская школа университета Салерно была лучшей в Европе.[10]

Университет Саламанки (Испания), основанный  в XIII в., стал важным центром изучения римского и канонического (церковного) права. В первой половине XIII в. в Неаполе был основан университет специально для подготовки правительственных чиновников. К XV в. Европе насчитывалось уже 65 университетов, где, помимо богословия, изучали римское право, медицину, искусство, а в дальнейшем и естественные науки. Большинство университетов возникло на основе монастырских школ.[11]

В университетах переиздавали классиков античной мысли. Причем,  уже типографским способом, что весьма способствовало распространению знаний в обществе. Университетам, с самого их основания, принадлежала важнейшая роль в формировании и становлении рациональной правовой системы Запада; опирающегося на право государства и массового правосознания. Тем самым, университеты внесли важнейший вклад в преобразование исторически-вчерашних варваров в законопослушных граждан правовых государств современной Европы.

Иное в России. Русская православная церковь отнюдь не стремилась воспитать в народе понимание ценности образования.. Опасаясь «западного, католического религиозного влияния, и латинской образованности»,  она не осуществила своевременно реформирование системы образования с учетом потребностей времени… Московская Русь же в лице духовенства долго и упорно сопротивлялась распространению западной… образованности, основы которой составляла экспериментальная наука, естествознание и философия. Церковные иерархи полагали, что обращение к достижениям человеческого разума вместо Священного писания вовлечет Россию во «тьму поганьских наук», поскольку ценность «человеческого разума несовместима с духовными ценностями православия.[12] Английский посланник Флетчер (ХYI в.) отмечает: священники «всеми средствами стараются воспрепятствовать распространению просвещения».[13]

Верным союзником РПЦ в противодействии просвещению была и светская власть. В книге Ключевского “Сказания иностранцев о Московском государстве” среди двенадцати разделов, описывающих различные стороны жизни московской Руси XY – XYII веков, образование не упоминается — нет свидетельств. Зато есть свидетельства прямо противоположного свойства. Упомянутый Флетчер в одном из писем в Лондон отмечает: “цари … не дозволяют подданным выезжать из отечества, боясь просвещения, к коему россияне весьма способны, имея много ума природного”.[14]

Воинствующая ортодоксия церкви препятствовала  формированию в массовом сознании представлений о ценности образования. Первый русский политэконом из крестьян Иван Посошков, в «Книге о скудости и богатстве», написанной для Петра I, сетуя на неграмотность крестьян, советовал реформатору «поневолить крестьян», чтобы детишек учили грамоте. «Цифирные школы», открытые по указу Петра I, пополнялись учащимися в порядке обязательной повинности и были встречены населением недружелюбно. Уклонение от школьной повинности каралось штрафами. Репрессивные меры, однако, не давали положительных результатов. Из 47 посланных в губернии учителей восемнадцать не нашли учеников и воротились назад. В рязанскую школу, в 1722 г. набрали 96 учеников, из которых 59 бежало. Вятский воевода Чаадаев, желавший открыть в своей провинции цифирную школу, встретил противодействие со стороны епархиальных властей и духовенства.

Указ 17 октября 1723 г. свидетельствует: «архиерейские школы в прочих епархиях, кроме одной новогородской, «еще не определены», а из цифирных школ только в ярославскую было выслано 26 учеников, «а в прочие школы ничего учеников в высылке не было». И это девять лет спустя, после высочайшего  указа «Об обязательном обучении». Население, тяготясь цифирной повинностью, как бесполезным бременем, всячески старалось своих детей укрыть от учения. Еще в 1716г. было запрещено насильно брать в цифирные школы дворянских детей. «Завопили духовные люди – им не к чему учить своих детей цифири: надо-де им знать четье-пенье церковное; завопили посадские торговые посадские люди – их детям надо сидеть за прилавком, навыкая отцовскому делу и в цифирную школу им ходить некогда». [15]

Не встречая заинтересованности населения, «цифирные школы» к 1740 г. прекратили свое существование. Противодействие образованию РПЦ оказывала и в дальнейшем. Не даром, проектируя в 1760 г. привилегии Петербургского университета (при академии наук), Ломоносов был вынужден включить статью: «обязать духовенство не ругать наук в проповедях».[16]

Извечные ограничения, чинимые властями в деле образования, а также общественные нравы первой трети XIX в., весьма выразительно изобразил Карамзин: «Гнушаясь бессмысленным правилом удержать умы в невежестве, чтобы властвовать тем спокойнее, он (Александр I – С.М.) употребил миллионы для основания университетов, гимназий, школ… К сожалению, видим более убытка казне, нежели выгод для Отечества. Выписали учителей, не приготовив учеников… число их так невелико, что профессоры теряют охоту ходить в классы. Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Геттингене надобно профессору только стать на кафедру – зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук. Дворяне служат… купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгод своей торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах для того, чтобы сделаться адвокатами, судьями, пасторами, профессорами! Наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав; наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут».[17]

Воззрения следующего императора Николая I на образование характеризует эпизод, относящийся к началу его царствования. По распоряжению Николая, желавшего уяснить причины восстания декабристов, Пушкин написал записку, так и не увидевшую свет при жизни поэта. По прочтении, Николай соизволил глубокомысленно на ней начертать:

«… Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению… безнравственному и бесполезному».[18]

Императору вторил министр народного просвещения Шишков. Министр полагал, что «Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей, принесло бы более вреда, нежели пользы. Наставлять земледельческого сына в риторике было бы приуготовлять его быть худым и бесполезным или еще вредным гражданином».[19] Стоит ли удивляться, что в 1840-е годы из гимназического курса были исключены последние остатки философских и общественных наук, а от статистики отсечены «рассуждения, имеющие связь с политическими науками». [20]

О вреде элементарной грамоты для русского народа порой высказывались люди весьма достойные, чье мнение немало значило в обществе. Вот суждение классика: «Учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки… есть действительно вздор. Главное уже то, что у мужика нет вовсе для этого времени… Народ наш не глуп, что бежит как от черта, от всякой письменной бумаги… По-настоящему ему не следует и знать, есть ли какие-нибудь другие книги, кроме святых».[21] И действительно, народ считал «чтение грамоты между смертными грехами».[22]

Менее всего было сделано Министерством народного образования для начального образования и приходских училищ. Заботы о просвещении крепостных крестьян целиком были предоставлены помещикам. Рескрипт 1837 г. предписывал: «чтобы в училищах, кои существуют или могут быть заведены помещиками для обучения крепостных их людей… сохраняемы были те же пределы, какие поставлены для училищ низших. Уездные предводители дворянства обязаны иметь за сим самый точный надзор, донося под их ответственность по инстанциям о всяком отступлении, какое будет замечено».[23] В итоге, «грамотным ко времени освобождения крестьян было менее 10 % населения».[24]

В 1850 г. во всех  университетах России училось всего 3018 студентов. При утверждении программ курсов требовалось, чтобы в лекциях «не было ничего, не согласного с учением православной церкви». Министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов был убежден: «Польза философии – не доказана, а вред от нее возможен». «Впредь, все науки должны быть основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах, связанных с богословием». И потому, преподавание философии было прекращено, а преподавание логики и психологии возлагалось на профессоров богословия».[25]

Как писал цензор и академик Никитенко: «Дело Петра Великого и теперь имеет врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов… Просвещение застывает, цепенеет, разлагается».[26] Столь же печально мнение знаменитого историка С.Соловьева:  «Начиная с Петра и до Николая, просвещение всегда было целью правительства. Век с четвертью толковали только о благодетельных плодах просвещения, указывали на вредные последствия невежества в суевериях. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугой, стало преступлением в глазах правительства».[27]

Десятилетия спустя, Ф.Степун напишет о попечении умственного развития народа: «Министерство народного просвещения проявляло упорную заботу о том, чтобы «русский народ как можно медленнее продвигался по путям просвещения… Народ, вплоть до революции был огражден от влияния культуры не только исторически сложившимся убожеством своих хозяйственных форм, но сверх того, еще и просветительной политикой власти, стремившейся по своим корыстно-династическим соображениям держать Россию в темноте. В результате, при слабости русской буржуазии и «догнивающем на корню дворянстве», решающую роль в революции сыграло «культурно никак не воспитанное, культурно бесформенное…убогое…определенно религиозное мужичье сознание».[28]

4. Общественная атмосфера

Не заблуждался по поводу установленных им порядков и сам Николай I. С прямолинейностью фельдфебеля на троне он отчеканил: деспотизм «составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации».[29]

Острые наблюдения о той эпохе оставила Анна Тютчева. Дочь поэта — фрейлина Марии Александровны, супруги наследника престола, а затем императора Александра II, —  она выразительно обрисовала общественную атмосферу, насаждаемую императорским двором в тридцатилетнее правление Николая I. По мнению Тютчевой, император «был Дон-Кихотом самодержавия,  Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века.

От своего народа он требовал безусловную пассивную покорность… Его самодержавие было для него догматом и предметом поклонения… С глубоким убеждением и верою великого жреца этой религии, он стремился сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, защищая его от посягательств рационализма и либеральных устремлений века… Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями… Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить…

В течение трех десятилетий император был для России тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное о том, что оно может и должно распространяться  не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом.

Николай нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью, и ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться».[30]

Поражение в Крымской войне (1853–1856 гг.) наглядно продемонстрировало техническую и социально-экономическую отсталость Российской империи. Экспедиционный англо-французский корпус нанес поражение русской армии на ее территории, находясь за тысячи километров от своих баз.

Тютчева пишет: «В самом начале Восточной (Крымской – С.М.) войны армия – эта армия, столь хорошо дисциплинированная с внешней стороны, — оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная лихоимством и взяточничеством начальников  возглавляемая генералами без инициативы и без знаний; оставалось только мужество и преданность ее солдат которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления. Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями».[31]

Характерна запись о боях за Севастополь: «Севастополь в опасности! Укрепления совершенно негодны, наши солдаты не имеют ни вооружения, ни боевых припасов; продовольствия не хватает. Какие бы чудеса храбрости не оказывали наши несчастные войска, они будут раздавлены материальным превосходством наших врагов. Вот 30 лет, как Россия играет в солдатики, проводит время в военных упражнениях и в парадах, забавляется смотрами, восхищается маневрами. А в минуту опасности она оказывается захваченной врасплох и беззащитной. В головах этих генералов, столь элегантных на парадах, не оказалось ни военных познаний, ни способности к соображению. Солдаты, не смотря на свою храбрость и самоотверженность, не могут защищаться за неимением оружия и часто за неимением пищи…  Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что если существующий строй тягостен и удушлив дома, он, по крайней мере, обеспечивает за нами во внешних сношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного политического и  военного превосходства. Достаточно было дуновения событий, чтобы рушилась вся постройка…  Мелочи, на которые мы потеряли тридцать лет, привели только к тому, что мы оказались неспособными к решению серьезных стратегических вопросов».[32]

Вскоре после окончания Крымской войны (в августе 1856 г.), Тютчева запишет в своем дневнике: «Я не могла… не задавать себе вопроса, какое будущее ожидает народ, которого высшие классы проникнуты глубоким растлением благодаря роскоши и пустоте и совершенно утратили национальное чувство и особенно религиозное сознание… Низшие же классы погрязают в рабстве, в угнетении и систематически поддерживаемом невежестве». [33] Дальнейший ход истории наглядно продемонстрировал: опасения умной и проницательной фрейлины были более чем правомерны.

5. Славянофилы: откуда, куда и почему?

При чтении подобных свидетельств современников о характере социально-властных отношений первой половины отечественного XIX в., возникают естественные вопросы:

— Как в этой общественной атмосфере оказались возможны представления славянофилов – интеллектуалов своего времени, — о той выдающейся роли, роли интеллектуального и духовного лидера Европы, который они в обозримом будущем пророчили России?  О том, что именно России предстоит вести за собой европейские народы?

— Каким образом архаика многомиллионного населения, о котором Кавелин писал: «огромная, несметная масса мужиков, не знающих грамоте, не имеющих даже зачатков религиозного и нравственного наставления»[34], могла, в представлении славянофилов, трансформироваться в потенциал общеевропейского духовно-нравственного обновления? При этом мышление самих идеологов славянофильства: Киреевского, Хомякова, Кошелева, Самарина оказалось, по мнению Гершензона, теми «каналами, через которые в русское общественное сознание хлынуло веками накоплявшееся… мироощущение русского народа»;[35] мироощущение, созданное вековыми напластованиями невежества, косности, предрассудков, православного «обрядоверия и ритуала» (Бердяев).

По мнению Маслова, выходца из крестьян, сумевшего получить университетское экономическое образование,  российское крестьянство  XIX в. жило представлениями XV – XVI в.в.[36]

На средневековое сознание миллионов безграмотных крестьян последней трети XIX в., не способных строить новую европеизированную Россию, указывал и Г.Федотов.[37]

Славянофилы предлагали Европе вернуться в ее прошлое?

Выразительны наблюдения посла Франции в предреволюционной России М.Палеолога: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов – та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между двумя этими группами; их разделяют столетия».[38]

— С чем могла придти в Европу Русская православная церковь – субкультура догматического типа, с ее исторической неприязнью и неприятием католической церкви и просвещения? Какие нравы могла принести РПЦ, в монастырях которой «вместе с монахами жили миряне с женами и с детьми, а в иных монастырях живут черницы и миряне – холостые и с женами… В других монастырях чернецы и черницы живут вместе. Во всех монастырях – пьянственное питие безмерное среди игумнов, чернецов и мирских попов. По кельям инде женки и девки небрежно, не скрываясь, приходят, а робята молодые по всем кельям живут невозбранно.[39]

—  Чем Россия могла привлечь Европу, каким общественно-историческим проектом?

Самодержавием, против которого, даже в его умеренной форме, неоднократно поднимала восстания Польша; а одно из таких восстаний — в 60-х гг. XIX в. — поддержало общественное мнение Европы?

—  Чему могла научить европейцев Россия, не освоившая, как показал наш ХХ в.,  ни идеалов христианского гуманизма, ни идеи права, ни идеи развития?

— Малочисленные образованные группы российского общества создали величайшую культуру, всемирно признанную русскую литературу. Однако это оказалось отнюдь не тождественно освоению этой же культуры многомиллионным народом России. И потому  закономерно, что выдающаяся отечественная гуманистическая литература XIX  в. не оказала существенного гуманизирующего влияния на российский ХХ в.[40]

— Славянофилы надеялись, что Европа добровольно признает «превосходство» России?   И это после того, как из группы юношей, посланных Борисом Годуновым в Европу для обучения, не вернулся ни один?  Или, как позднее писал Котошихин: «Для науки… в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и приставать к другим и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыслили…».[41]

Приведенные соображения неизбежно приводят к вопросу о том, какие методы, способы, приемы видели и намерены были использовать  славянофилы, для того, чтобы неграмотная Россия убедила, сумела убедить в своем превосходстве, существенно более образованную, культурно и технически продвинутую, но, по мнению славянофилов, «загнивающую» Европу? Не оставляющие сомнений ответы дают сами носители идеи «особой исторической судьбы», особого предназначения России. Осмысливая носившиеся в общественной атмосфере идеи панславизма, Тютчев, с присущим ему  поэтическим блеском, напишет:

Москва, и град Петров, и Константинов град

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? и где его границы —

На север, на восток, на юг и на закат?

 

Грядущим временам судьбы их обличат…

Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…

Вот царство русское… и не прейдет вовек,

 

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

1848 (1849)

И своды древние Софии

В возобновленной Византии

Вновь осенят Христов алтарь

Пади пред ним, о царь России,

И встань как всеславянский царь.

1 марта 1850

Едва ли возможно усомниться, что подобные соображения об особой миссии России, ее  особом  историческом пути (Senderweg), опирались на патриотические воспоминания о военных успехах России со времен Петра I и, в т.ч., — о победоносных русско-турецких войнах времен Екатерины II. Однако в XIX в. никакие государства: ни на Ганге, Ефрате или Босфоре, ни даже на Эльбе и Дунае — уже не изъявляли желания добровольно войти в состав Российской империи. И, если принять во внимание действия России в Царстве Польском, то единственным практическим способом основать всеславянское православное царство со столицей в Константинополе – оставалась военная экспансия. Отнюдь не случайно известный историк Погодин вопрошал: «Может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? Не в наших ли руках судьба мира, если только мы захотим решить ее»?[42]

Подлинным идеологом вселенского превосходства русских был гениальный Достоевский. Устами одного из своих героев – Шатова — он заявил: «Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в нем одном и именно исключительно), если не верует, что он один призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал… Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве и даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою… Но, истина одна, а стало быть, только единый из народов может иметь Бога истинного… Единый народ-богоносец – русский народ».[43]

Правда, в дальнейшем представления о  русском народе, как народе глубоко и искренне приверженном православию, носителе высокой нравственности и духовности, подверглись переосмыслению. По мнению академика Пивоварова, реально столкнувшись с целым рядом «коренных исторических черт, психологических комплексов, утопий и пр. русского человека», интеллигенции пришлось сполна убедиться в «невысоком  моральном квалитете русского народа».[44]Тот же Достоевский, с бесстрашной откровенностью, сформулировал и стратегические цели славянофилов: «Константинополь должен быть наш, завоеван  нами,  русскими,  у  турок  и  остаться нашим навеки… Россия  будет  владеть   Константинополем  и  его необходимым  округом,  равно  Босфором  и  проливами,  будет содержать в нем войско,  укрепления и флот, и так должно быть… И займет теперь Россия Константинополь… единственно потому, что у  ней,  в  задачах  ее  и  в назначении ее, есть кроме славянского и другой вопрос,  самый великий для нее и окончательный, а именно Восточный вопрос, и что  разрешиться этот вопрос может только в Константинополе».[45]

Эта стратегема была изложена писателем в начале русско-турецкой войны на Баканах 1877–1878 гг. Но, эти же цели присутствовали и среди мотивов предшествовавшей Крымской войне 1853-1856 гг. Однако, результаты обеих кампании продемонстрировали несостоятельность притязаний России, пытавшейся во второй половине XIX в. реализовать геополитические идеи славянофилов. Не удалось России разрешить «восточный вопрос» и в ХХ в., хотя стремление получить контроль над проливами, согласно секретным протоколам союзников, было среди мотивов вступления России в Первую мировую войну. Но, условия для успеха подобной экспансии остались в прошлом. Ни захватить Константинополь, ни установить контроль над проливами так и не удалось. Более того, стремление реализовать утопические цели привело к краху саму Российскую империю.

Отмеченное устойчивое  воспроизводство нежизнеспособных утопий нуждается в объяснении. Одно из возможных, — связано с многовековым опозданием России с учреждением университетского образования. Ректор Московской высшей школы социальных и экономических наук, англичанин Т.Шанин в одном из своих выступлений отметил: «Одной из особенностей России, которая особенно видна мне как иностранцу, является та мера, в которой российская интеллигенция думала через литературу – больше через литературу, чем через социальные науки. В XIX веке очень многое из того, что в англосаксонских странах определялось через социальные науки: социологию, экономику и так далее, в России определялось через русскую литературу».[46]

Во многом созвучно мнение и Малиновой: «работы современных российских авторов изобилуют цитатами из трудов П.Чаадаева, славянофилов, К.Кавелина, Ф.Достоевского, Н.Данилевского, В.Ключевского, К.Леонтьева, Н.Бердяева и других мыслителей XIX — начала XX в., рефлексировавших… в русле исторических традиций русской общественной мысли с присущей им умозрительностью,  принципиальной неориентированностью на процедуры верификации…».[47]

6. Республика Советов — модификация идеи «третьего Рима»

Казалось бы, итог идейному развитию славянофильства указал еще В.Соловьев, утверждавший: «Глубочайшей основой славянофильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм… делающий из нации предмет идолослужения».[48]

Однако идее «особого пути России» предстояла еще не одна метаморфоза. Потерпев неудачу в реализации мессианской идеи в ее имперско-православной ипостаси, средневековая высокомерная концепция «Москва – третий Рим», совершив очередную мутацию, возродилась в социалистической версии: «Советский народ — авангард прогрессивного человечества; строитель коммунизма – светлого будущего всего человечества»…

Все семьдесят четыре года диктатуры «пролетариата», пришедшая к власти контр-элита, принудительно насаждала в обществе мифологическое сознание. В сопровождении то искреннего энтузиазма, то массового террора, и постоянной угрозы государственного насилия, выходцы преимущественно из маргинальных слоев, вели многомиллионный народ России от утопии к утопии: ожидание мировой революции – построение социализма – созидание коммунизма – и…  вновь социализма, но уже с человеческим лицом. История все эти социальные прожекты отвергла. Беспрецедентный случай: советская сверхдержава рассыпалась в условиях мирного времени, в отсутствии критически значимых внешних угроз, защищенная мощным ракетно-ядерным потенциалом и обладая неоспоримым государственным суверенитетом. С тяжестью и остротой внутренних проблем не справилась ее политически-монопольная система управления. Мифологическое сознание мстит беспощадно.

Крах советского социалистического проекта наглядно засвидетельствовал: никакого обновления Европы со стороны России,  как о том грезили славянофилы, не произошло. Более того, уже к концу ХХ в. претензии на «особость» выглядели крайне двусмысленно. Россия проходила и проходит те же исторические этапы, что и другие европейские страны: период удельной раздробленности; создание централизованного государства; утверждение и ликвидация крепостного права; переход от аграрного общества к индустриальному; урбанизация; секуляризация; ликвидация неграмотности и создание системы высшего образования; массовое овладение технико-технологическими знаниями; создание современных средств коммуникации и т.п. Да и сами постсоветские реформы, ни что иное, как попытка начать движение в направлении западной либеральной демократии и социальной рыночной экономики, отказавшись от самобытного тупика тоталитаризма.

«Особость» российского пути проявляется, в основном, в стремлении уклониться от общеевропейской траектории восходящего исторического развития, в периодической потере темпа развития и сваливании в ловушку застоя. К реформам приступали с большим опозданием и, нередко, после военного поражения. С учреждением университетского образования в сравнении с Европой опоздали на многие столетия; реформы носили половинчатый, а потому затянутый характер. Почти сплошь неграмотное население новшеств опасалось и намерениям реформаторов противилось. Недаром Петр I был убежден: «Наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут».[49]

Действительно, социальные слои, обладающие столь различным потенциалом социо-культурной адаптации, в принципе не способны развиваться в едином историческом темпе, что порождает мощные силы, разрывающие общество. Провозглашенных целей реформы, как правило,  не достигали и через весьма непродолжительное время – 30-35 лет «отстающего развития», вновь возникала потребность в «догоняющей  модернизации». Фактически, в России сформировался двухтактный исторический цикл: «рывок – застой». И, если до средины ХХ в. он обеспечивал нашей стране пребывание в числе мировых лидеров, то, начиная с 1970-х гг., Россия все дальше откатывается на мировую периферию. Реформаторам, будь то имперская бюрократия, большевики или постсоветские радикал-либералы, ни разу не удалось запустить самоподдерживающийся процесс технико-технологической и социально-экономической динамики, обладающий необходимой устойчивостью и эффективной внутренней мотивацией.

7. Куда идти и что делать?

Семь десятилетий социальной некомпетентности, принудительно поддерживаемой коммунистическим режимом, не прошли бесследно. К концу ХХ в. даже образованные люди России имели, по преимуществу, неадекватные представления о советском обществе и возможных пределах его трансформации.[50] И потому, абсолютно большая часть российской, постсоветской интеллигенции оказалась политически незначима. Реалии постсоветской России наглядно продемонстрировали: дезориентированная и политически аморфная массовая интеллигенция очень быстро утратила способность влиять на ход событий и политику властей. Социальная мифология, деформируя не только массовое сознание, но и сознание образованных групп, не проходит бесследно.[51] Социально-экономические результаты преобразований убедительно свидетельствуют: постсоветская бюрократия, за ширмой демократических лозунгов, осуществила реформы в интересах собственного обогащения, успешно заместив ими интересы национального развития при полной беспомощности общества и, в т.ч. его образованных групп.

В очередной раз подтвердился известный тезис политических наук: социальные группы, неспособные сформулировать отчетливую политику в защиту своих интересов, неспособные сформировать мощные политические структуры для реализации этой политики, неизбежно оттесняются на социальную обочину, подвергаются эксплуатации и неизбежно деградируют. Именно это и произошло с массовой российской интеллигенцией.

Стремясь сохранить элементарно приемлемый жизненный уровень, и неспособная в силу общественно-политической разобщенности, противостоять аморализму, транслируемому с верхних этажей социальной пирамиды, массовая интеллигенция встала на путь негативной адаптации. Об этом свидетельствуют поборы в средней школе и системе медицинского обслуживания, взятки в суде и правоохранительных органах, и даже… в святая-святых интеллигенции – в отечественной высшей школе. Кто же, в таком случае, может и должен  предложить  массовым слоям населения образцы социально-одобряемого поведения, более того – общественные идеалы?

Когда-то, К.Манхейм подметил: «занимающиеся социальными науками обладают в своем знании большей ясностью и точностью… но, начиная с определенного момента, совсем не стремятся дать ответ на те вопросы, которые вызывают действительное беспокойство».[52] Типологически-подобное происходит и в современной России. Так анализируя глубинные истоки ее перманентного кризиса, известный социолог, академик Г.Осипов   прямо указывает: «К сожалению, российская социальная наука… оказалась не на высоте… Социальная наука: фальсифицирует прошлое (главным образом, историю);  мифологизирует настоящее (понуждает людей действовать во имя реализации несбыточных мифов, будь то сплошная коллективизация или сплошная приватизация, тотальное планирование или абсолютно свободный рынок); мистифицирует будущее (призывает жертвовать счастьем и нормальными условиями жизни ныне живущих во имя «построения» утопического счастливого будущего для отдаленных поколений)». [53]

Действительно, советские обществоведы десятилетиями утверждали, что им ведомы подлинные законы общественного развития. Однако крах СССР неопровержимо продемонстрировал их интеллектуальное банкротство. Что могут предъявить обществу в качестве результатов своей профессиональной деятельности носители социо-гуманитарного знания? Политическая культура населения находится на крайне низком уровне; правосознание – не воспитано; способность к самоорганизации, созданию структур гражданского общества и цивилизованным солидарным действиям – в зачаточном состоянии; взаимное доверие людей – и оно существенно ниже, чем в европейских странах; историческая ответственность за общенациональное будущее большинством населения отторгается; духовность, понимаемая как гуманистические идеалы и ценности, также массово не освоена.

Результаты постсоветских реформ отчетливо свидетельствуют: официальному советскому обществоведению не удалось вырастить хотя бы высоко интеллектуальную политическую элиту, способную взять на себя ответственность за будущее России и эффективно управлять ею в условиях XXI в.  Выразительно свидетельство С.Глазьева, входившего в состав первого российского правительства, о начальном этапе постсоветских реформ: «никто не думал, что развитие страны пойдет так», хотя многие члены кабинета рекрутировались из научной среды гуманитарных институтов РАН. Преобладал «романтический и весьма поверхностный взгляд на проблемы, с которыми мы должны были столкнуться. Среди молодых экономистов доминировал и сейчас доминирует «античеловеческий» подход». Поскольку изначально во главу угла были поставлены формальные, макроэкономические показатели, то фундаментальная «человеческая составляющая во многом игнорировалась», что и привело реформы к провалу.[54]

Отмечая «дефектность постсоветской “элиты”, исследователи констатируют ее типологическое подобие «позднесоветской и постсоветской элиты – сохранение ее тотально бюрократической организации, подмявшей под себя наличное многообразие организационных и идеологических форм, открывшееся после краха советской системы… В стране не было группы, которая могла бы проводить последовательную единую по своей направленности осмысленную и внятную для других политику (и отвечать за нее). Скорее речь всегда шла о нескольких не очень проявленных центрах власти и влияния… и грызне между ними. И это положение сохраняется в известной мере и в настоящее время», порождая цинизм, сервильность, узаканивая произвол и аморализм государственного порядка.[55]

Представляет интерес острое наблюдение И.Берлина, изучавшего СССР с 1945 по 1955 гг. в качестве сотрудника посольства Великобритании: «В молодежи скорее поощряется интерес к научным и техническим знаниям, чем к гуманитарным, и чем ближе к политике, тем слабее образование. Хуже всего поставлено оно у экономистов, историков современности, философов и юристов».[56] Если корректен тезис: «Общество программирует свое будущее через систему образования», то И.Берлин указал на глубинные истоки неблагополучия современной России.

Все вышеизложенное свидетельствует: настоятельная задача российской интеллигенции и, прежде всего, ее социо-гуманитарной корпорации — наращивание рационального знания о российском социуме и настойчивая трансляция этого знания в общество. В связи с этим возникает проблема качества социо-гуманитарного знания, предлагаемого студенческой аудитории.  Нередко, это так называемые «политтехнологии», использование которых в обществе полуархаичной политической культуры неизбежно вырождается в манипулирование профанным сознанием. Однако никому и нигде не удалось утвердить демократию в отсутствии необходимого множества демократически мыслящих Граждан. Модернизация общественного сознания в ходе освоения технико-технологических знаний, начатая в период индустриализации 1930–1960 гг., должна быть продолжена. В XXI в. в стенах высшей школы студенты должны получать не только профессиональные знания для решения технических проблем.

В данном контексте уместно привести слова Сперанского: «Самые благотворные усилия политических перемен нередко сопровождаемы неудачами, когда образование гражданское не предуготовило к ним разум». Судя по результатам постсоветских трансформаций,  за прошедшие 200 лет мы не слишком преуспели.  И потому так важно, чтобы студенты получали знания, позволяющее рационально-критически осмысливать сложнейшие общественно-политические проблемы современной России. Со студенческой скамьи молодежь должна отчетливо знать: без реальной политической конкуренции невозможно создать эффективную систему стратегического национально-государственного управления, а потому и обеспечить развитие общества.

Современная ситуация внушает немалые опасения. Аналитический доклад ИКСИ РАН, одного из центров отечественной социологии, зафиксировал: воспитывать у детей демократические ценности считают важным лишь в 1% современных российских семей, а формировать гражданственность и убеждения – менее чем в 7 % семей.[57]

Российские реалии свидетельствуют: общество в своем историческом движении столкнулось с фундаментальной проблемой социального воспроизводства средневековых институтов.[58] При всех масштабных социальных сдвигах и трансформациях последних 300 лет, в России неизменно воспроизводились и продолжают воспроизводиться:

– социо-культурный раскол, породивший в ХХ в. такие механизмы национального самоистребления, как:  гражданская война, раскулачивание, гладомор, масштабный государственный террор; и продолжающий свое существование в начале XXI в. в форме глубочайшей имущественной поляризации и аномально высокого уровня взаимного недоверия россиян;

– архаичная, в своей основе система ценностей, свойственная общественному сознанию традиционализма, наиболее яркое проявление которого — массовый правовой (политико-правовой) нигилизм;

– в качестве доминирующего фактора урегулирования конфликта интересов, как и во времена «Русской правды», выступает принцип силы, а не принцип права;

– зависимый суд, неспособный противостоять давлению власти, обслуживающий интересы власти и манипулируемый ею; суд, выносящий решения по формуле средневековой Московии «власть указала и суд приговорил»;

– неправовая, авторитарная, государственность, не обеспечивающая в условиях конца ХХ – начала XXI вв. национальное развитие, а потому и межгосударственную конкурентоспособность России;

– предельно коррумпированная, своекорыстная, неконтролируемая обществом, и потому всевластная бюрократия;

— механизмы порождения собственности, прежде всего крупнейшей собственности,  непосредственно властью, путем раздачи государственных, общенациональных имуществ в частное владение;

– массовый тип подданного – беспомощного, беззащитного, бесправного, социально-некомпетентного рядового человека, доверяющего лишь своим родственникам и близким друзьям; по сути, это социальный изолянт,  порождающий глубоко атомизированное общество.

Названные институты оказывают определяющее влияние на траекторию исторического движения российского социума, препятствуя его восходящему, поступательному развитию. А их неизбывное воспроизводство свидетельствует о слабости (недостаточной эффективности) механизмов рационализации общественного сознания, а потому и механизмов совершенствования социально-властных отношений. Принимая во внимание качество массовой социо-гуманитарной подготовки выпускников отечественной высшей школы, подобное положение дел, к величайшему сожалению, следует признать вполне закономерным.

Необходимо указать на одно из важнейших следствий слабости социо-культурных механизмов развития: в неправовом государстве нет и не может быть гарантий трудовой частной собственности, что разрушает созидательную мотивацию населения и блокирует развитие производительных сил. И потому коренной вопрос, который в решающей степени определит будущее России – способность ее граждан учредить правовое государство, придать правовой характер постсоветской государственности.

С начала постсоветской трансформации прошло, без малого, 20 лет.  Ежегодно высшая школа выпускает порядка миллиона специалистов. Всем им прочитаны курсы политологии, социологии, отечественной истории, права, культурологии…  Полки книжных магазинов ломятся от учебной, аналитической и публицистической литературы. Казалось бы, студенческая молодежь должна вынести в жизнь гражданское самосознание. Однако на излете второго десятилетия реформ, апатичное общество, понукаемое «элитами», вновь послушно и безропотно повернуло в привычную, исторически тупиковую авторитарную колею. Теоретически были возможны и другие сценарии трансформации, однако в соответствии с принципом Лейбница, «для иного развития событий не оказалось достаточных оснований». И одно из таких отсутствующих оснований – уровень отечественных социальных наук и производное от него качество социо-гуманитарной подготовки выпускников высшей школы. Дезориентация вузовской интеллигенции влечет за собой особо тяжкие последствия.

Архаика отечественной политической культуры не может не вызывать опасений. Анализируя причины, повлекшие гибель российской многопартийности в начале ХХ в., исследователи  констатируют глубокую аналогию современным реалиям:  отсутствие массовой социальной базы политических партий.  Партии не стали реальным фактором политической жизни. Вместо многопартийности вновь возникла мелкопартийность. Лидеров партий отличала та же характерная неспособность и нежелание находить компромиссы, с целью создания устойчивых политических союзов.[59]

В данном контексте представляет интерес сравнение российской интеллигенции и западных интеллектуалов. В общественном мнении России широко распространено представление, согласно которому коренное отличие названных групп состоит в том, что интеллигенция озабочена проблемами общества, а интеллектуалы – лишь собственным благополучием. Однако это не соответствует действительности. Интеллектуалы Запада, совместно с представителями других социальных групп, сумели создать сильные, влиятельные политические партии. Это позволяет им активно влиять на формирования законодательства, продвигая в него общественно-значимые интересы и, тем самым, обеспечивать решение актуальных проблем социума, поддерживать макросоциальный баланс интересов, а потому и социально-политическую стабильность общества. Российской интеллигенции еще предстоит освоить этот общедемократический образ мысли и действия.

8. Эпилог

Значимость обсуждаемых проблем для череды российских поколений иллюстрирует трагическая судьба старинного русского рода Аксаковых. Братья Аксаковы — Иван и Константин — видные идеологи славянофильства, полагали: власть в России, в противоположность европейской, есть непосредственный, христианский, а потому -нравственный союз народа и самодержца. И взаимное доверие между ними не нуждается ни в каких внешних, формальных обеспечениях — юридически писаных гарантиях — договорах и конституциях[60].

Но, как быть с реальной историей, которая дает множество примеров ожесточенных конфликтов между народом и властью. Европа, стремясь предотвратить разрушительные социальные столкновения, пошла по пути формирования обоюдных правовых гарантий и политико-правовых механизмов их реализации – политических партий и парламентов.

Применительно же к России, И.Аксаков утверждал: «Народ смотрит на царя, как на самодержавного главу всей пространной русской православной общины, который несет за него все бремя забот и попечений о его благосостоянии; народ вполне верит ему и знает, что всякая гарантия только нарушила бы искренность отношений и только связала бы без пользы руки действующим, наконец, что только то ограничение истинно, которое налагается на каждого христианина в отношении к его ближним духом Христова учения».[61]

Ивану вторит брат Константин: «Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет добра, чем стоять с помощью зла. Вся сила в идеале. Да и что стоят условия и договоры, коль скоро нет силы внутренней?.. Вся сила в нравственном убеждении. Это сокровище есть в России, потому что она всегда в него верила и не прибегала к договорам».[62]

Однако истории угодно было наглядно продемонстрировать потомкам пагубность заблуждений предков… 30 апреля 2010 г. по телеканалу «Россия.К» был показан документальный сериал «Аксаковы. Семейные хроники». Трагический водоворот революции и гражданской войны начала ХХ в. захватил и многочисленных потомков рода Аксаковых. Одни  погибли, воюя на стороне «белых»; другие уцелели и сумели иммигрировать, их разметало по всему свету – от Австралии до Аргентины; кто-то остался в Советской России и впоследствии был репрессирован.

Внимание автора настоящей статьи особо привлекла судьба Сергея Сергеевича Аксакова, остаток дней прожившего в Аргентине. Он встретил революцию гардемарином на вспомогательном крейсере «Орел». Команда «Орла» сошла на берег и влилась в армию адмирала А.Колчака. Сергей Аксаков воевал в составе частей, освобождавших Екатеринбург и предпринимавших отчаянные попытки отбить у красных царскую семью.

Впоследствии, как рассказывает его вдова Марина Александровна, вспоминая о Гражданской войне, Сергей Сергеевич говорил: «Ужаснее всего это Гражданская война. Ведь там брат убивал брата! С содроганием вспоминал как им, 19-летним юношам, приказывали расстреливать пленных. Он, когда мог, уклонялся от этого, но не было тыла и их некуда было отправлять. То же было и у красных. В конце жизни Сергей Сергеевич свою вечернюю молитву заканчивал словами: «Господи, упокой всех убитых мною и из-за меня. Теперь, молясь за Сергея Сергеевича, я добавляю и всех им поминавшихся».

Рассказала Марина Александровна, со слов самого Сергей Сергеевича, и о другом эпизоде Гражданской войны. Годы спустя после ее окончания, он случайно узнал о судьбе своего младшего брата Василия, который в 1918 г. в неполных тринадцать лет был убит красными. Тело его было обезображено до неузнаваемости, язык отрезан, по живому телу были вырезаны погоны. Проявление столь нечеловеческой ненависти потрясло видавшего виды боевого офицера…

Таковы трагические реалии (последствия) острейшего гражданского конфликта в обществе, не освоившем право и политико-правовые механизмы поддержания макросоциального компромисса; компромисса между разнонаправленными интересами больших социальных групп. Судьба старинного дворянского рода ясно показывает историческую связь между убеждениями Ивана и Константина Аксаковых, и трагедией их потомков. Отвергая в качестве влиятельных идеологов правовые начала в жизни русского общества XIX в., братья во многом предопределили трагические судьбы своих наследников в ХХ в. За ошибки прадедов, история сполна рассчиталась с правнуками. Нам бы не повторить трагических заблуждений наших предшественников. Ключевский предупреждал недаром: отечественная история, в сущности, не учит ничему; она только наказывает за невыученные уроки

Статья опубликована в журнале «Свободная мысль»