Каким было главное сражение советско-польской войны и каким оно осталось в памяти.
Мацей ГУРНЫЙ
В ноябре 1918 года Польша после 123 лет разделов обрела долгожданную независимость. А летом 1920 года на подступах к Варшаве произошла битва, которая почти мгновенно стала одним из основополагающих мифов молодого государства.
С востока в течение несколько недель на город непрерывно надвигалась Красная армия; на его защиту стали польские войска, до этого неоднократно разбитые и измученные долгим отступлением. В середине августа наступление русских было остановлено, а через несколько дней оно обернулось отступлением, еще более стремительным, чем прежняя атака. Так Вторая Речь Посполитая выиграла свою вторую серьезную войну (в первой, развернувшейся в Восточной Галиции, она летом 1919 года победила Западно-Украинскую Народную Республику).
Эта победа очень быстро обросла символами и мифами. Юзеф Пилсудский, автор победоносной стратегии, достиг статуса, к которому после него не сумел приблизиться ни один из польских политиков. Участие в сражении добровольцев, в том числе женщин, стало символом всенародного единения в миг тяжелейших испытаний.
Картина Ежи Коссака «Чудо на Висле». Источник: Музей епархии Торуня
Некоторые участники битвы утверждали, что видели в небе над польскими окопами Богоматерь, помогавшую обороняться от безбожников-большевиков. Это видение запечатлел Ежи Коссак, неутомимый автор батальных полотен, питавший особую любовь к кавалерии. Его картина «Чудо на Висле 15 августа 1920» самым буквальным образом показывает вклад Марии в оборону Варшавы, но еще более значительную роль в этой композиции играет священник, ведущий поляков в атаку.
Погибший в бою капеллан Игнаций Скорупка вырос до сакрального символа самоотверженности и победы, а также единства народа и католической церкви.
В быстрой «карьере» образа именно этого сражения, торжественно почитавшегося в течение всего межвоенного периода нет, в сущности, ничего удивительного. Мало что другое так хорошо подходит для национального праздника, как крупная победа над сильным противником. Впрочем, в польском случае к разным аспектам восприятия этой даты в межвоенный период (а частично и после 1989 года, когда был возвращен праздник 15 августа), следует добавить еще один, имеющий к тому же поистине апокалиптическое измерение.
Все эти сто лет с перерывом на коммунистический период (когда, по понятным причинам, праздник не отмечался, а историки-марксисты убеждали, что прав был не Пилсудский, а Феликс Дзержинский) Варшавская битва воспринимается как что-то вроде войны миров.
Неслучайно в Польше с такой готовностью возвращаются к определению «восемнадцатая решающая битва в мировой истории».
Этот эпитет, позаимствованный из книги британского дипломата Эдгара Винсента д’Абернона, отлично соответствует тому представлению, которое имеет средний поляк о противоборстве 1920 года. Согласно нему, под Варшавой польские войска, ни больше ни меньше, спасли Европу от реальной опасности коммунистического переворота. Если бы не Богоматерь и ксендз Скорупка, а также Пилсудский, то красные казаки гарцевали бы на Унтер-ден-Линден, а возможно — и на Елисейских Полях.
Как связан с реальностью этот образ битвы и всей польско-большевистской войны? Рассмотрим некоторые факты, которые вовсе не являются каким-то открытием для польских военных историков, но, несмотря на это, не могут пробиться к общественному сознанию.
Почему чудо?
Название «Чудо на Висле» — это не только выражение убежденности в том, что остановить интервенцию Красной армии не удалось бы без божественного вмешательства. Также часто повторяют, что с особым рвением его употребляли политические противники Пилсудского из правого лагеря, стремясь таким образом преуменьшить его роль в победе.
Но у этого образа есть и еще одно важное объяснение. Достопамятное значение варшавской битвы было и остается в некотором смысле заимствованным. В межвоенный период ее историческую роль увеличивала тогда еще вполне очевидная аналогия с победой французов над немцами в 1914 году, которое называли Чудом на Марне (в ходе этой битвы между фронтом и близлежащим Парижем курсировали такси, вывозя раненых и доставляя подкрепления и боеприпасы). Как и французы, поляки остановили наступавшего с востока мощного врага на подступах к своей столице (хотя в действительности фронт проходил через всю страну).
Однако при ближайшем рассмотрении сравнение теряет смысл. Начнем с того, что состояние обеих армий в 1920 году не позволяло досконально определить их численность. Мы можем оперировать лишь оценками. Под Варшавой с польской стороны погибло немногим более четырех тысяч солдат, а раненых было в несколько раз больше. Потери Красной армии в точности не известны, главным образом, потому, что она отступала быстро и весьма беспорядочно. Но известно, что силы противников составляли приблизительно по сорок тысяч с обеих сторон. Если сравнивать с Марной, мы увидим, что там эти величины были почти в 20 раз больше. Так что чудо на Марне обошлось намного дороже чуда на Висле.
Эта разница поражает, прежде всего, потому, что ее недостаточно объясняет масштаб конфликта. Теоретически, в советско-польской войне тоже принимали участие миллионы призывников. С польской стороны личный состав насчитывал около миллиона, с большевистской — около пяти миллионов человек. Но даже по оптимистичным оценкам службу на фронте несло не более трети этих новобранцев. Эти относительно небольшие силы действовали на значительно бóльших, чем северная Франция, пространствах, и действовали они в очень быстром темпе.
Форсированный марш — главное содержание летних месяцев 1920 года и самая большая проблема для обоих штабов.
Тем более что к дефицитным на фронте благам относилась приличная обувь. Об этом упоминается в донесениях: «Солдаты так измучены, что в величайшей апатии просят о расстреле». Несмотря на такие невзгоды, солдаты, идущие в атаку, иногда двигались столь быстро, что их поражал огонь собственной артиллерии, которая должна была поддерживать наступление. С обеих сторон повторялись трагические недоразумения, в хаосе различные части одной и той же армии стреляли друг по другу.
Перевязка раненного в Варшавской битве, 1920 год. Источник: Национальный цифровой архив Польши
С течением времени, по мере роста числа потерь и усталости, становилось все труднее побудить солдат к героической атаке. Как польское отступление на запад, так и последующее отступление Тухачевского на восток склонили тысячи из них к прямо противоположному — дезертирству. Его масштаб был столь велик, что в прифронтовой зоне существенной проблемой стали вооруженные банды беглецов, а внутри страны властям приходилось бороться с нелегальной торговлей военной экипировкой. В самые жаркие дни наступления Тухачевского в польских войсках случались даже коллективные побеги офицеров! По другую сторону фронта было ничуть не лучше: в сентябре и октябре русскую пехоту не раз подгоняли в контратаку установленные за ее спиной пулеметы. 4 сентября под Бережцами такая атака захлебнулась, несмотря на то, что в бежавших стреляли их же товарищи.
Неудивительно, что не только у иностранных наблюдателей появлялись сомнения в том, можно ли вообще рассматривать польско-большевистское противоборство как нормальную войну.
Главное — это кадры
Опытные польские офицеры разделяли это мнение, в особенности, по отношению к вновь создававшейся Добровольческой армии. По их мнению, отсутствие у ее бойцов элементарных сведений об использовании местности в зоне неприятельского огня наносило им большой ущерб.
Один из главнокомандующих Великопольских полков
Там, где нужно было бежать, они старались лежать как можно дольше, а где требовалось бы укрыться — они неслись, чтобы доказать свою отвагу.
Добровольческая армия была живым, хотя и слабо обученным доказательством того, что у отчизны есть свои защитники. Вместе с тем, когда в июле, перед лицом наступления Тухачевского, Сейм объявил призыв, он встретил весьма слабый отклик, особенно среди крестьян. Целые регионы страны почти совсем не поставляли рекрутов, местами число уклонявшихся превышало 80 %.
Там, где было недалеко до границы, дезертирам не составляло труда уклониться от службы — иногда так поступали целые вооруженные группы беглецов.
Была ли более упорядоченной ситуация по другую сторону линии фронта? Пожалуй, нет. Красная армия страдала от тех же болезней, что и Войско Польское, только в еще большем масштабе. Дезертирство стало столь большим бедствием, что никто даже не думал о возможности сдержать его обычными методами. Командование примирялось с ситуацией, действуя бессистемно. Как вспоминал сам Тухачевский, наступлению на Варшаву предшествовала крупная операция с целью загнать дезертиров назад, в ряды армии. Частично добровольно, частично принудительно, в июне 1920 года удалось вернуть в строй сто тысяч бывших красноармейцев.
Польские солдаты, 1920 год. Источник: Национальный цифровой архив Польши
К тому же, русские столкнулись с явлением, которое на польской стороне, по всей видимости, не встречалось: с бунтом целых воинских частей. В конце сентября 1920 года взбунтовалось самое элитное соединение войск Тухачевского, 6-я дивизия Конной армии Буденного. Бунт Конной армии в конце концов подавили, смертный приговор был приведен в исполнение в отношении ста солдат.
Хотя именно определение «солдаты» может вызвать сомнения. Можно ли сказать, что после полутора месяцев большевистского наступления и польского отхода, во время которых дезертиров даже не пытались точно сосчитать, потому что врассыпную разбегались целые соединения, а остальные были деморализованы, под Варшавой, действительно, сражались друг с другом солдаты? Может быть, адекватнее было бы говорить о людях с оружием?
Гений командующего
Командование — особая тема в польско-большевистской войне и одна из важных составляющих всеобъемлющего хаоса. Кампания 1920 года разыгрывалась в переломный для теории военного дела период. Начало ХХ века принадлежало сторонникам наступления при любых условиях и любой ценой. Аргументы для подтверждения своих тезисов они подбирали во время русско-японской войны 1904-1905 годов и позже, в ходе первой балканской войны. В обоих этих случаях победу, как правило, одерживала атакующая сторона. Потери японцев и болгар, шедших в штыковую атаку против современной артиллерии и пулеметов, никого особенно не занимали.
Польские солдаты на огневой позиции в 1919-1921 гг. Источник: Национальный цифровой архив Польши
Пробуждение наступило во время Первой мировой войны. Лишь тогда до сознания военных (хотя и не всех) дошло, что победу одержит тот, кто останется в живых, а не тот, кто в ходе атаки покажет бóльшую силу духа. Практическим результатом этого открытия стали окопы, в которых велась война на западном фронте. Хотя они по сей день справедливо ассоциируются с худшими сторонами фронтовой службы, в действительности они, в первую очередь, спасали жизнь. Списки погибших однозначно указывают, что наибольшие потери приходились на периоды, когда преобладала маневренная война на открытом пространстве. Позиционная война разрушала психику, но увеличивала шансы на выживание.
Поход Тухачевского на Варшаву, а затем его отступление, производят такое впечатление, как будто командиры с обеих сторон солидарно договорились, что будут игнорировать опыт последних лет.
Что характерно, робкие попытки стабилизировать линию обороны раз за разом опирались на старые укрепления, оставленные располагавшейся здесь во время Великой войны немецкой армией. И русские, и поляки чаще всего возлагали надежду на решительные маневры, выполняемые на широком пространстве. Принцип «движение — всё» дополнительно усиливал беспорядок, вызванный не слишком профессиональным характером обеих воюющих армий. Хотя с тем же успехом можно сказать, что как раз это отсутствие опыта и средств ведения войны вынудили их прибегнуть именно к такой тактике.
К счастью для историков, оба командующих подробно описали свои планы и их реализацию, причем книга Тухачевского очень скоро была переведена на польский язык и опубликована вместе с полемическим комментарием Юзефа Пилсудского. На сегодня это не особенно интересное чтение; по большому счету, нумерация многочисленных дивизий, перемещаемых на десятки километров туда и обратно, надоедает, как и спор командующих по столь важному вопросу о том, кто из них оказался более предусмотрительным. Намного интереснее выглядит фундаментальное единодушие обоих относительно импровизированного и непрофессионального характера сил, которыми им пришлось управлять. Ни Пилсудский, ни тем более Тухачевский не жалели критических замечаний относительно экипировки, обучения, содержания и стойкости своих подчиненных, весьма сходно подчеркивая лишь их боевой дух.
Тухачевский в своем тексте (который, о чем следует помнить, является конспектом лекций в военной академии!) выглядит профессионалом, осознающим, с насколько низкоквалифицированным человеческим материалом ему довелось работать. Представляя свою тактику и стратегический план наступления, он подразумевал, что именно этими недостатками определялись конкретные шаги. Строптивая, раздетая, плохо вооруженная и недисциплинированная армия может оказаться отличной ударной силой, если будет управляться уверенной и, прежде всего, быстрой рукой. Риск в этом случае необходим, хотя под Варшавой он как раз оказался губительным. В анализе польской кампании Тухачевского нетрудно обнаружить зачатки его несколько более поздней теории глубокого наступления, при котором задача атакующих — пробиться сквозь линии врага так, чтобы дезорганизовать его снабжение и терроризировать тылы. Летом 1920 года эти, тогда еще не сформулированные, принципы были частично реализованы — отчасти вынужденно. Во всей полноте теория Тухачевского материализовалась лишь во время советских наступлений в 1944 и 1945 годах.
Юзеф Пилсудский с солдатами, 1919-1920 гг. Источник: Национальный цифровой архив Польши
В отличие от Тухачевского, Юзеф Пилсудский — солдат, скорее, волей случая, нежели по призванию — не преподавал военное искусство и не записан в анналах истории военного дела ни золотыми, ни какими-либо другими буквами. Но даже с этой поправкой, его размышления на тему варшавской битвы нужно признать беспрецедентными.
Я воевал иным методом, который — когда мучаюсь над тем, чтобы облечь его в слова, всегда называю стратегией полного воздуха, strategie de plein air — стратегией, в которой всегда больше воздуха, чем насыщенности пространства войсками, стратегией, где волки и тетерева, лоси и зайцы могут свободно передвигаться, не мешая делу войны и делу победы.
Действительно, польско-большевистская война не вошла в историю военного ремесла за пределами Польши, где отдельные сражения обсуждались на офицерских курсах. Честно говоря, этому трудно удивляться. Единственный урок, который можно было извлечь из летней кампании, — как обходиться слабо обученными, недостаточно вооруженными и часто деморализованными силами. Военные академии готовят своих слушателей и к действиям в условиях импровизации. Однако они не могут учить тому, что импровизация — это нормальное, а тем более желательное состояние.
Советские военнопленные в Польше, 1920 год. Источник: Национальный цифровой архив Польши
Громкие слова
Польско-большевистская война велась не только на полях сражений. Обе стороны, в меру своих возможностей и талантов, индоктринировали как солдат, так и гражданское население. Революционная пропаганда в принципе должна пользоваться классовыми аргументами, но у большевиков с этим не всегда складывалось. Летом 1920 года в адресованных полякам листовках они не останавливались перед насквозь расистскими аргументами, как будто почерпнутыми из германской пропаганды времен Первой мировой войны. Например, из поддержки Франции, которой тогда пользовалась Польша, советские пропагандисты делали выводы, что на Вислу будут присланы французские колониальные войска. Поэтому русский пролетарий задавал своему польскому визави риторический вопрос, не брезгует ли тот сражаться плечом к плечу с чернокожими.
Из советской листовки на польском языке:
Ты, польский солдат, встанешь в этой битве в одни ряды с дикими неграми, походящими на людей только телом, потому что их души еще не пробудились к человеческой жизни. Разве не покрываются щеки твои румянцем стыда от мысли об этой позорной компании, в которой тебе предстоит умирать? Разве ты не знаешь, что капиталисты Франции купили тебя у твоего правительства, как этих темных негров у их африканских царьков?
Правда, сенегальцы во французских мундирах на Висле так и не появились, но во многих других случаях коммунистическая пропаганда использовала аргументы, имевшие шанс убедить рядового солдата. В европейской политике наступил явный уклон влево, рабочие и крестьяне ожидали субъектного отношения к себе.
Рассуждения о том, что прежние уступки «панов» — это тактическая игра и польское государство закрутит гайки, как только почувствует себя увереннее, были вовсе не лишены оснований.
Другим полем, на котором большевистская пропаганда могла встретиться с доброжелательным вниманием, был вопрос национальных меньшинств. Польские политики давали не так много оснований верить, что Речь Посполитая предложит непольскому населению отношение как к равным и чувство безопасности.
Польская сторона не оставалась в долгу у большевиков. В ее случае, расовый мотив присутствовал в еще большей степени, даже за счет внутренней противоречивости пропагандистского послания. С одной стороны, польская пропаганда отождествляла большевизм с еврейством, что придавало ей антисемитский характер. В начале июля польские епископы направили открытые письма папе Бенедикту XV, а также во все епископаты мира. Во втором письме они писали, что Польша ведет борьбу с таинственными «теми», что высасывают кровь России, и уничтожив ее уже почти без остатка, возжелали овладеть остальным миром:
Письмо польских епископов
Большевизм, действительно, идет к завоеванию мира. Раса, которая им управляет, до этого уже покорила мир посредством золота и банков, а сегодня, подгоняемая извечной империалистической жаждой, текущей в ее жилах, уже прямо нацелена на окончательное завоевание наций под ярмо своего правления.
На случай, если у кого-то возникнут сомнения, что за раса управляет большевизмом, польские плакаты оперировали более доходчивыми выразительными средствами, изображая большевистских комиссаров в виде карикатурных евреев со звездой Давида вместо красной звезды.
Однако антисемитский сюжет был не единственным. Он переплетался с другим, создавая исключительно противоречивую смесь; но отсутствие логики редко мешает пропагандистам. Россия обладала в нем четко определенным расовым характером, хотя, конечно, не семитским, а азиатским. Монгольские орды, азиатское нашествие и другие метафорические образы приобретали конкретное выражение в военных рапортах лета 1920 года, полных преувеличенных слухов о китайских отрядах Красной армии.
Польская и большевистская пропаганды не слишком отличались друг от друга интеллектуальным уровнем, хотя и использовали различные мотивы.
Тем интереснее кажутся моменты, когда в той и в другой звучали близкие нарративы, как, например, расизм. При этом следует задать себе вопрос: кому обе стороны адресовали все эти оскорбительно неумные слова? В случае русских, адресатом было население покоряемой страны, польские (и этнически непольские) рабочие и крестьяне, а также, конечно, простые солдаты. С польской стороны, как показывает хотя бы коллективный адресат антисемитского послания епископов, пропаганда была направлена не только и не столько на врага и на своих граждан, но еще и на заграницу.
Насколько эффективно? Силу польской аргументации несколько ограничивало злоупотребление определением «большевик» по отношению, в сущности, к любому противнику, с которым молодое польское государство скрещивало сабли. Уже в конце 1918 года польские дипломатические представители рассказывали о большевистской угрозе со стороны украинцев, сражавшихся с поляками в Восточной Галиции; подобные симпатии приписывались также немцам, литовцам, чехословакам. Естественно, в каждой из этих стран и впрямь активизировались коммунистические группы и партии — но в точности то же самое можно было сказать и о Польше! И действительно говорилось: как в германской, так и в украинской пропаганде именно поляков обвиняли в распространении революционного хаоса. Непрерывное запугивание большевизмом, этим жупелом своего времени, лишало грозный термин какого-либо значения, превращая его просто в ругательство.
Эффективность зарубежной польской пропаганды ограничивал еще один момент, ставивший под вопрос все лозунги о большевистской заразе, форпосте и войне миров. Дело в том, что вопреки этой риторике, советская Россия оставалась для стран Центрально-Восточной Европы партнером в дипломатических переговорах — пусть довольно странным, но в целом все-таки придерживавшимся общих принципов. Когда Тухачевский шел на Варшаву, мирные договоры с Россией уже успели подписать балтийские государства — также вели свои «войны миров», пугая большевиками до самого последнего момента. Переход от борьбы против Советской России к торговле с ней происходил очень быстро. Между тем, неофициальные польско-большевистские контакты были установлены еще летом 1919 года и развивались дальше в связи с переговорами об обмене пленными. И ход этих переговоров указывал на то, что именно большевики, все еще погрязшие в гражданской войне, хотят мира.
Единственный элемент польско-большевистского конфликта, с самого начала имевший апокалиптическое измерение — это сопутствовавшая ему пропаганда. Лишь в ней эта война двух слабых и бедных государств, раздираемых серьезными социальными проблемами и по-прежнему не имевших установленных границ, действительно могла казаться войной миров. Правда, эта пропаганда не была настолько уж изобретательной, чтобы поддаваться ей и в наши дни.
Перевод Владимира Окуня
Мацей Гурный Доктор наук, профессор Института истории им. Тадеуша Мантейфеля Польской Академии Наук, научный сотрудник Немецкого исторического института…
Ты, польский солдат, встанешь в этой битве в одни ряды с дикими неграми, походящими на людей только телом, потому что их души еще не пробудились к человеческой жизни. Разве не покрываются щеки твои румянцем стыда от мысли об этой позорной компании, в которой тебе предстоит умирать? Разве ты не знаешь, что капиталисты Франции купили тебя у твоего правительства, как этих темных негров у их африканских царьков? Цитата по книге: Aleksandra Julia Leinwand, Czerwonym młotem w orła białego. Propaganda sowiecka w wojnie z Polską 1919-1920, Warszawa 2008, стр. 133
Правда, сенегальцы во французских мундирах на Висле так и не появились, но во многих других случаях коммунистическая пропаганда использовала аргументы, имевшие шанс убедить рядового солдата. В европейской политике наступил явный уклон влево, рабочие и крестьяне ожидали субъектного отношения к себе.
Рассуждения о том, что прежние уступки «панов» — это тактическая игра и польское государство закрутит гайки, как только почувствует себя увереннее, были вовсе не лишены оснований.
Другим полем, на котором большевистская пропаганда могла встретиться с доброжелательным вниманием, был вопрос национальных меньшинств. Польские политики давали не так много оснований верить, что Речь Посполитая предложит непольскому населению отношение как к равным и чувство безопасности.
Польская сторона не оставалась в долгу у большевиков. В ее случае, расовый мотив присутствовал в еще большей степени, даже за счет внутренней противоречивости пропагандистского послания. С одной стороны, польская пропаганда отождествляла большевизм с еврейством, что придавало ей антисемитский характер. В начале июля польские епископы направили открытые письма папе Бенедикту XV, а также во все епископаты мира. Во втором письме они писали, что Польша ведет борьбу с таинственными «теми», что высасывают кровь России, и уничтожив ее уже почти без остатка, возжелали овладеть остальным миром:
Большевизм, действительно, идет к завоеванию мира. Раса, которая им управляет, до этого уже покорила мир посредством золота и банков, а сегодня, подгоняемая извечной империалистической жаждой, текущей в ее жилах, уже прямо нацелена на окончательное завоевание наций под ярмо своего правления.
На случай, если у кого-то возникнут сомнения, что за раса управляет большевизмом, польские плакаты оперировали более доходчивыми выразительными средствами, изображая большевистских комиссаров в виде карикатурных евреев со звездой Давида вместо красной звезды.
Однако антисемитский сюжет был не единственным. Он переплетался с другим, создавая исключительно противоречивую смесь; но отсутствие логики редко мешает пропагандистам. Россия обладала в нем четко определенным расовым характером, хотя, конечно, не семитским, а азиатским. Монгольские орды, азиатское нашествие и другие метафорические образы приобретали конкретное выражение в военных рапортах лета 1920 года, полных преувеличенных слухов о китайских отрядах Красной армии.
Польская и большевистская пропаганды не слишком отличались друг от друга интеллектуальным уровнем, хотя и использовали различные мотивы.
Тем интереснее кажутся моменты, когда в той и в другой звучали близкие нарративы, как, например, расизм. При этом следует задать себе вопрос: кому обе стороны адресовали все эти оскорбительно неумные слова? В случае русских, адресатом было население покоряемой страны, польские (и этнически непольские) рабочие и крестьяне, а также, конечно, простые солдаты. С польской стороны, как показывает хотя бы коллективный адресат антисемитского послания епископов, пропаганда была направлена не только и не столько на врага и на своих граждан, но еще и на заграницу.
Насколько эффективно? Силу польской аргументации несколько ограничивало злоупотребление определением «большевик» по отношению, в сущности, к любому противнику, с которым молодое польское государство скрещивало сабли. Уже в конце 1918 года польские дипломатические представители рассказывали о большевистской угрозе со стороны украинцев, сражавшихся с поляками в Восточной Галиции; подобные симпатии приписывались также немцам, литовцам, чехословакам. Естественно, в каждой из этих стран и впрямь активизировались коммунистические группы и партии — но в точности то же самое можно было сказать и о Польше! И действительно говорилось: как в германской, так и в украинской пропаганде именно поляков обвиняли в распространении революционного хаоса. Непрерывное запугивание большевизмом, этим жупелом своего времени, лишало грозный термин какого-либо значения, превращая его просто в ругательство.
Эффективность зарубежной польской пропаганды ограничивал еще один момент, ставивший под вопрос все лозунги о большевистской заразе, форпосте и войне миров. Дело в том, что вопреки этой риторике, советская Россия оставалась для стран Центрально-Восточной Европы партнером в дипломатических переговорах — пусть довольно странным, но в целом все-таки придерживавшимся общих принципов. Когда Тухачевский шел на Варшаву, мирные договоры с Россией уже успели подписать балтийские государства — также вели свои «войны миров», пугая большевиками до самого последнего момента. Переход от борьбы против Советской России к торговле с ней происходил очень быстро. Между тем, неофициальные польско-большевистские контакты были установлены еще летом 1919 года и развивались дальше в связи с переговорами об обмене пленными. И ход этих переговоров указывал на то, что именно большевики, все еще погрязшие в гражданской войне, хотят мира.
Единственный элемент польско-большевистского конфликта, с самого начала имевший апокалиптическое измерение — это сопутствовавшая ему пропаганда. Лишь в ней эта война двух слабых и бедных государств, раздираемых серьезными социальными проблемами и по-прежнему не имевших установленных границ, действительно могла казаться войной миров. Правда, эта пропаганда не была настолько уж изобретательной, чтобы поддаваться ей и в наши дни.
Перевод Владимира Окуня