Первый атомный взрыв добавил в оксфордское собрание цитат – Oxford Dictionary of Quotations – лишь одно запоминающееся высказывание. После успешного испытания плутониевой бомбы 16 июля 1945 года в Хорнадо-дель-Муэрто, близ города Аламогордо в штате Нью-Мексико, научный руководитель Лос-Аламосской лаборатории Роберт Оппенгеймер[1] процитировал, несколько переиначив, стих из Бхагавадгиты: «Теперь я – Смерть, сокрушительница миров!»[2] Следовало бы навсегда запомнить и слова Кеннета Бэйнбриджа[3] – специалиста, ответственного за испытание. Едва отзвучал взрыв, он повернулся к Оппенгеймеру и сказал: «Теперь все мы – сукины дети». Позже сам Оппенгеймер признавал, что ничего точнее и выразительнее в тот момент сказано не было.
Стивен Шэйпин
Вообще же, в связи со взрывом говорилось много чепухи. Как только Сэмюэл Аллисон произнес «два, один, ноль – пошел!», стоявший рядом генерал заметил: «Поразительно, что вы можете считать в обратном порядке в такую минуту!». Аллисон вспоминал потом, что у него мелькнуло: «Надо же, уцелели!». Химик Джордж Кистяковский ринулся к Оппенгеймеру: «Оппи, ты должен мне десять долларов!» (они спорили о результатах испытания). Генеральный директор проекта Манхэттен[4] генерал Лесли Гроувз немедленно оценил стратегический потенциал нового оружия: «Взрыв был что надо… Война кончена».
Если ученые и инженеры что-то и произносили сразу после взрыва, по большей части это были возгласы удивления. Некоторые отмолчались – слишком были поглощены подсчетами мощности взрыва; другие на разные лады поражались цвету «гриба», силе вспышки и грохоту. Физик Эдвин Макмиллан [5] позже писал, что наблюдатели были скорее охвачены ужасом, чем радовались успеху. После взрыва на несколько минут воцарилось молчание, затем кто-то сказал: «Что ж, эта штука сработала!» Нечто подобное, если верить его брату Фрэнку, пробормотал и сам Оппенгеймер. Едва грохот стих настолько, что можно было говорить, он произнес: «Сработало!»
Другой реакции и не следовало ожидать. Над созданием атомной бомбы ученые и инженеры трудились более двух лет. Испытание должно было показать, получилось у них что-нибудь или нет. Вглядываясь в прошлое с высоты прожитых лет, мы ждем от участников тех событий покаянных тирад о страшных последствиях того, что они сделали, но большинство из них ничего похожего не произносит. Осознание нравственной и политической ответственности пришло позже – да и то не ко всем. Больше других публичному самобичеванию предавался Оппенгеймер. Особенно запомнилось его высказывание: «Физики познали грех. Этого знания не избыть». Но покаяние пришло потом… Когда же решался вопрос о применении атомной бомбы против гражданского населения Японии, он в отличие от некоторых своих коллег не только не возражал, но настаивал на этом и лишь спустя несколько месяцев после Хиросимы и Нагасаки заявил президенту Трумэну: «Мне кажется, на наших руках кровь». Трумэн ответил: «Ничего страшного. Все отмоется», а своим помощникам строго наказал: «Чтоб этого нытика здесь больше не было!». Оппенгеймер продолжал мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Среди прочего его преследовал вопрос: отчего этих угрызений почти не было тогда, в то время? Вот какой ответ он предложил в 1954 году: «Когда перед вами захватывающая научная проблема, вы уходите в нее с головой, а вопрос о том, что делать с решением, отлагаете на будущее, на то время, когда это техническое решение будет найдено. Так было и с атомной бомбой…»
Два автора – и Сильван Швебер и Мэри Палевски, озабочены разрывом между нравственными идеалами и действительностью в среде ученых, возвестивших миру атомную эру. Оба – моралисты; у каждого была своя причина взяться за перо. Швебер – физик, ставший историком науки. В 1950-е он работал в Корнельском университете вместе с Гансом Бете [6], который в военные годы был директором теоретического отдела Лос-Аламосской лаборатории. Книга «Под сенью бомбы» (замысел которой сложился во время работы Швебера над фундаментальной и еще не завершенной биографией учителя), в сущности, пространное славословие порядочности Бете, проявившейся в ходе улаживания непростых отношений между наукой и Пентагоном в послевоенное время, в смягчении напряженности между наукой и политикой в эпоху маккартизма. Безупречное поведение Бете противопоставляется двусмысленному поведению Оппенгеймера.
Что до Мэри Палевски, она – дочь инженера-электрика, работавшего в Лос-Аламосской лаборатории над спусковым механизмом бомбы, и дурные предчувствия отца в связи с работой над бомбой стали частью ее «нравственного наследия». «Атомные осколки» – сборник не особенно связанных между собой интервью с дожившими до наших дней участниками проекта Манхэттен. Автор интересуется их переживаниями и политическими соображениями: что они думали о своем детище, когда работали над бомбой? что они думали о ней потом?
Одним из немедленных последствий Хиросимы стало то, что американские ученые-атомщики, в первую очередь физики, сделались своего рода «придворными» атомного государства. Уже в ходе работы над проектом Манхэттен для некоторых из них коридоры власти были всегда открыты. После окончания войны подавляющее большинство мечтало как можно скорее вернуться в университеты, к исследовательской работе, но теперь все пошло по-иному. Бомба обошлась Америке в два миллиарда долларов, и Америка считала, что затраты себя оправдали. В начале работы в Лос-Аламосе физики обязались изготовить всего несколько бомб; теперь правительство хотело большого ядерного арсенала, а Эдвард Теллер [7] развернул публичную агитацию за создание сверхбомбы – водородной. Японцы были побеждены, однако уже в марте 1944-го стало ясно, что настоящая цель создания бомбы – приструнить Советы (считается, что первым об этом заговорил генерал Гроувз). В 1954 году он заявил об этом во всеуслышанье. «Холодная война» стала золотым дном для американских физиков, но для некоторых из них это было время непростого политического и нравственного выбора.
Хотя Оппенгеймер вернулся к академической карьере спустя месяцы после Хиросимы, его деятельность в качестве главного правительственного советника по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона и председательствовал в Генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного оружия. Именно такого рода соглашательство и соучастие имеет в виду Швебер, говоря о нравственном превосходстве Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили охранники. Когда ему звонили по секретным делам, гостей просили покинуть кабинет. Все эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, явно льстили Оппенгеймеру. Напротив, участие Бете в правительственных разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от своего лос-аламосского начальника он остался верен исследовательской работе, что и стало для него, по словам Швебера, спасительным «якорем безупречности».
С таким «черно-белым» противопоставлением можно не согласиться. В сравнении нравственных позиций Оппенгеймера и Бете естественнее было бы прибегнуть к полутонам. Генеральный консультативный комитет во главе с Оппенгеймером, в принципе не отвергая идеи создания водородной бомбы, возражал против немедленной ее разработки. Этот же комитет, остроумно названный «серой коллегией», был созван в 1954 году для того, чтобы освободить Оппенгеймера от постоянного присутствия охранников. Когда же в 1950 году Трумэн решил-таки в срочном порядке создавать бомбу, он лишил Оппенгеймера возможности публично высказываться на эту тему. Вынужденное молчание было для ученого мучительным. Впоследствии он писал: «Что же нам делать с цивилизацией, которая всегда рассматривала этику как важную часть человеческой жизни, но не способна рассуждать почти о поголовном убийстве всех и каждого, – разве что в отвлеченных и теоретико-игровых терминах?»
Бете, в отличие от Оппенгеймера, был в ту пору всего лишь консультантом в Лос-Аламосе. Он мог говорить, и говорил то, что подсказывала совесть: «Водородная бомба уже не оружие, а средство уничтожения целых народов. Ее использование было бы изменой здравому смыслу и самой природе христианской цивилизации»; создание водородной бомбы «было бы ужасной ошибкой». Однако он преодолел себя настолько, что усердно работал над этим проектом, оправдываясь тем, что если такое оружие в принципе возможно, значит, Советы его рано или поздно сделают. Следовательно, эту угрозу необходимо сбалансировать. Кроме того, одно дело разработка оружия в мирное время, и совсем другое – в военное. Второе, по мысли Бете, дело нравственное; так что развязывание Корейской войны способствовало его душевному равновесию. Но и это не все: приступая к работе над водородной бомбой, он, оказывается, надеялся, что предстоящие технические трудности непреодолимы (суждение несколько наивное, по словам его коллеги по проекту Манхэттен Герберта Йорка). Был и такой довод: «Если не я, всегда найдется кто-нибудь другой». Наконец, в среде ученых, озабоченных моральной стороной дела, бытовало суждение: «Будь я ближе к лос-аламосским делам, я мог бы способствовать разоружению». Годы спустя Бете напишет, что тогда все эти соображения «казались весьма логичными», но теперь он «временами» сомневается: «По сей день меня не покидает чувство, что я поступил неправильно. Но так уж я поступил».
Далее Швебер показывает, что Бете повел себя надлежащим и достойным образом, когда начались маккартистские нападки на ученых, придерживавшихся левых, интернационалистских и пацифистских взглядов. На деле ни один ученый, обладавший достаточным авторитетом, чтобы противостоять этим нападкам, не вышел из всего этого незапятнанным. Оппенгеймер, явно спасая собственную шкуру, осуждал своих аспирантов, да так, что нагнал страху на бывших коллег по Лос-Аламосу, включая и Бете. Бете на первый взгляд повел себя безупречно. Когда под ударом оказался его коллега по Корнельскому университету Филип Моррисон, он кинулся защищать его. Но, во-первых, не забудем, что отвечать перед университетской комиссией было несравненно легче, чем Оппенгеймеру – перед метавшей громы и молнии Комиссией по антиамериканской деятельности. Во-вторых, энергичное и действенное заступничество Бете было отнюдь не безусловным: сперва он заявил временно исполняющему обязанности президента Корнельского университета, что его, Бете, раздражает «благодушное отношение» Моррисона к советскому подходу к разоружению, а затем согласился с университетской администрацией, что политические высказывания Моррисона необходимо умерить.
Другим следствием Хиросимы стало то, что некоторые ученые, работавшие над проектом Манхэттен, превратились в общественных моралистов (как это ни осложняло их положение «придворных»). К этому их побуждали как личные, так и чисто профессиональные соображения. Прежде всего, они обладали уникальным знанием о созданной ими бомбе и ее возможностях, о том, чего от нее следует ожидать, как все это может сказаться на политических структурах и военной стратегии. Опасаясь, что и общественность, и политики плохо понимают – если вообще понимают, – как преобразилась действительность, некоторые физики взяли на себя труд осмысления новой реальности и самой природы нравственных поступков в ядерном мире. Кроме того, они помнили, кто вручил людям чудовищное оружие: они сами, и никто другой. И если некоторые относились к этому спокойно, то другие, движимые угрызениями совести, хотели публично объясниться: почему они сделали то, что сделали, и почему это было правильным или хотя бы извинительным.
Как и многие в Лос-Аламосе, Оппенгеймер поначалу верил, что бомба была создана ради спасения вековых завоеваний западной цивилизации и культуры от нацизма. Потом ему пришлось свыкаться с мыслью, что этим завоеваниям угрожает сама наука. По мнению Швебера, поколение ученых, веривших, что «научное знание несет в себе доброе начало, что оно аполитично, открыто и принадлежит всем, наконец, что оно двигатель прогресса», – это поколение само оказалось в числе строителей нового мира, пошатнувшего эту веру.
Нравственные размышления Оппенгеймера приняли более философское направление. Его беспокоит открытое общество, созданное наукой: «Явившись на свет из лона науки, где насилие представлено, пожалуй, меньше, чем в любой иной области человеческой деятельности; науки, которая своим торжеством и самим существованием обязана возможности открытого обсуждения и свободного исследования, – атомная бомба предстала перед нами как странный парадокс. Во-первых, потому, что все, с нею связанное, окутано тайной, то есть закрыто от общества; во-вторых, потому, что сама она стала беспримерным орудием насилия». Помимо этого он был обеспокоен социальными последствиями излишней веры в достоверность научного знания и безграничность его возможностей: «Вера в то, что все общества есть на деле единое общество, что все истины сводимы к одной, а всякий опыт сопоставим и непротиворечиво увязывается с другим; наконец, что полное знание достижимо, – эта вера может предвещать самый плачевный конец». Оппенгеймер предостерегал от безоглядного принятия суждений ученых о том, что находится за рамками научного знания: «Наука не исчерпывает собою всей деятельности разума, а является только ее частью… Исследования в области физики и в других областях науки (надеюсь, мои коллеги, работающие в этих областях, позволят мне сказать это и от их имени) не поставляют миру правителей-философов. До сих пор эти исследования вообще не давали правителей. Они почти никогда не давали и настоящих философов».
До наших дней дожили немногие ученые, работавшие над проектом Манхэттен. Младшим перевалило за восемьдесят. Их не раз упрекали за то, что они сделали; не удивятся они и новым книгам. Подход Мэри Палевски серьезен и уважителен. Ученые, которые согласились дать ей интервью, вряд ли сказали многим больше того, что говорили прежде. К своему первому интервью Бете приготовил два рукописных листа, в которых выстроил основные доводы в удобном для себя порядке. Он был небезразличен к суду истории и подготовился всерьез.
Своих собеседников Мэри Палевски слушала, затаив дыхание; вопросы задавала с наивностью героини «Мира Софии»[8]. И тем не менее в «Атомных осколках» ей удалось передать живую суть обсуждаемой нравственной дилеммы со всеми ее неопределенностями и неувязками (и даже лучше, чем Швеберу в более профессиональной, задающейся фундаментальными вопросами книге).
Палевски спрашивает физиков-ядерщиков, почему они взялись за изготовление этого страшного оружия и что чувствовали, когда бомбу сбросили на японские города. Большинство опрошенных оправдывали свои действия высокими моральными принципами или указывали на обстоятельства, вынудившие их работать над созданием бомбы. Апологетика физиков не пошатнула позиций автора, однако последовательно обосновать свою глубокую убежденность в том, что бомбу делать не следовало, Мэри Палевски так и не удалось.
«Почему вы согласились участвовать в проекте Манхэттен?» – «Нацистская бомба означала бы уничтожение всех открытых демократических обществ; поначалу не предполагалось использовать бомбу: она была нужна только для того, чтобы удержать немцев от использования своей». – «Почему вы не вышли из проекта, когда к концу 1944 года стало ясно, что у нацистов нет бомбы?» – «На повестке дня было создание ООН, с которой связывали большие надежды на установление прочного мира. ООН должна была знать, что такое оружие существует и что его разрушительная сила громадна. Именно это имел в виду такой праведник, как Нильс Бор, который, узнав об успешном испытании бомбы, спросил: «Достаточно ли мощным был взрыв?»« – «Почему многие из вас оправдывают Хиросиму?» – «Демонстрационный взрыв, предложенный в июне 1945-го в докладе Франка [9], мог провалиться и повлечь за собой катастрофические последствия в ходе тихоокеанской войны; даже если бы такой взрыв был успешным, императору Хирохито [10] могли не доложить о нем; только применение бомбы против живой силы могло обеспечить безоговорочную капитуляцию; не будь бомбы, погибло бы гораздо больше людей и со стороны Японии, и со стороны союзников». Кроме того, некоторые из опрошенных считали, что советское участие в японской войне необходимо было сделать как можно более кратким, а заодно показать коммунистам, какой силой располагает Америка. – «Почему вы не приложили больше сил к тому, чтобы выразить свою озабоченность в связи с возможным применением бомбы?» – «Это было не наше дело. Ученые отвечают за проведение исследований, а не за то, как используются их результаты. В демократическом обществе закон и здравый смысл предписывают подчиняться приказам, выражающим волю народа. По какому праву физики стали бы поучать демократически избранное правительство?» Верно: не повиноваться приказу Рузвельта было легче, чем не повиноваться приказу Гитлера, но смысл этого неповиновения был бы совершенно иной, да и само сравнение демократии с тоталитаризмом неприемлемо.
Не все ученые высказались в таком духе, но большинство горячо отстаивало подобный взгляд на проблему. Лишь один физик покинул Лос-Аламос, когда стало ясно, что нацистам бомбы не создать, – англичанин Джозеф Ротблат [11]. Позже он писал: «Уничтожение Хиросимы я расценил как акт безответственности и варварства. Я был вне себя от гнева». Экспериментатор Роберт Уилсон прямо сожалеет, что не последовал примеру Ротблата; из прочих лишь очень немногие высказались похожим образом. В последующем несколько человек – среди них Уилсон, Ротблат, Моррисон и Виктор Вайскопф[12] – зареклись работать над созданием оружия, но большинство со спокойной совестью продолжали получать шальные деньги, которые в корне изменили природу исследований в физике в послевоенные годы.
Это большинство не чувствовало никакой необходимости оправдываться. Герберт Йорк, посвятивший свою послевоенную карьеру борьбе за ядерное разоружение, весьма правдоподобно характеризовал высокомерие, царившее в то время: «Первое, что вам стало известно о Второй мировой войне, это как она разразилась. Для меня же это было последнее, что я узнал о ней… Первое, что вам стало известно об атомной бомбе, это что мы с ее помощью убили множество народу в Хиросиме. Для меня же это было последнее, что я узнал о бомбе». Чем больше рассеивается туман неопределенности, окутывающий вопрос о разработке оружия в военное время, тем труднее найти почву для обвинения отдельных людей, чье влияние, мотивы и отношение к происходившему менялись в ходе работы над атомным проектом. Безусловно, мир был бы лучше, если бы атомное оружие не было создано и пущено в ход. Согласившись с этим, вы сразу сталкиваетесь с проблемой: можно ли признать конкретного ученого или группу ученых виновными в том, что произошло.
Тем не менее, есть еще нечто, что можно сказать в связи с опытом работы над проектом Манхэттен: нечто, одновременно тревожное, понятное и даже соблазнительное. Для большинства ученых это была волнующая, захватывающая игра. Они сами признавали это, и не раз. Бете писал, что для всех ученых Лос-Аламоса проведенное там время «действительно было замечательным». Английский физик Джеймс Так прямо называет его «золотым временем». Действительно, там были собраны все выдающиеся ученые своего времени; они наслаждались обществом друг друга; они вместе работали над общим и срочным заданием, выполнение которого ломало искусственные перегородки между смежными университетскими дисциплинами. С научной точки зрения проблемы были интересными, финансирование – неистощимым. По словам Теллера, ученые Лос-Аламоса составляли «одну большую счастливую семью». После Хиросимы, когда Оппенгеймер покинул Лос-Аламос и вернулся в Беркли, ученые в прощальном адресе благодарили его за чудесное время, проведенное под его руководством: «Мы получали гораздо большее удовлетворение от нашей работы, чем наша совесть должна бы позволять нам». Им было так хорошо вместе, что некоторые в шутку называли ограду вокруг объекта не средством удержать обитателей внутри, а защитной стеной от внешнего мира, не позволяющей посторонним приобщиться к их счастью. И приходится признать: именно это счастливое упоение работой, этот «научный пир», эта полная поглощенность щедро финансируемым проектом как раз и препятствовали размышлениям нравственного характера.
И еще. Ученые с мировым именем в большинстве своем поддались искушению приобщиться к власти. Физик Азидор Рабай[13] отмечает, как переменился его друг Оппенгеймер после первого испытания бомбы: «Полдень[14] – вот что приходило на ум, когда ты видел его походку. По-моему, точнее не скажешь. Он добился своего!» Это была та власть, которая не только уживается с нравственной мукой, но питается ею, даже красуется за ее счет. Станислав Юлeм[15] писал, что Оппенгеймер, «быть может, преувеличивал свою роль, когда видел себя князем тьмы, сокрушителем миров». Джонни фон Нейман[16] не раз повторял: «Некоторые любят каяться. На греховности можно сделать себе репутацию». Но вина ученых, создавших бомбу, не в ней самой. По сути, их вина в том, что они черпали истинное наслаждение в своей работе.
Ссылки:
[1] Роберт Джулиус Оппенгеймер (1904-1967), американский физик-теоретик и администратор. Работал у Резерфорда в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета (1925-1927), у Макса Борна в Геттингене. В 1942 году возглавил проект Манхэттен. После успешного испытания атомной бомбы в 1945 году ушел с поста научного руководителя Лос-Аламоса и в 1947 году возглавил Принстонский институт фундаментальных исследований. В 1953 году был обвинен в сочувствии и содействии коммунистическим и просоветским силам, оправдан, но лишен допуска к военным секретам. – Все примечания сделаны переводчиком.
[2] «Я – всепожирающая смерть, Я – творящий все, чему быть…». Бхагавадгита, текст 34, гл. 10 (Божественные проявления).
[3] Kenneth T. Bainbridge, американский физик. В 1936-м в соавторстве с американцем А. Дж. Демпстером (и одновременно с работавшим в Германии австрийцем Й.Х.Э. Маттаухом) создал масс-спектрометр с двойной фокусировкой для измерения массы атомных ядер.
[4] Проект правительства США по созданию первой атомной бомбы (1942-1945).
[5] Edwin Mattison McMillan (1907-1991), американский физик-ядерщик, Нобелевский лауреат по химии (совместно с Гленом Сиборгом, 1951) за синтез первого трансуранового элемента нептуния. Создатель синхроциклотрона (одновременно с советским ученым В.И. Векслером разработал принцип автофазировки).
[6] Ганс Альбрехт Бете (Bethe, 1905), американский физик-теоретик, родом из Германии, лауреат Нобелевской премии (1967) за исследования в астрофизике. После уничтожения Хиросимы и Нагасаки был в числе тех, кто сознавал свою ответственность за катастрофу.
[7] Эдвард (Эде) Теллер (р. 1908-2003), американский физик, родом из Венгрии, участвовал в разработке атомной бомбы, руководил созданием водородной бомбы. Во время слушания дела Оппенгеймера в 1954 году Теллер высказался не в его пользу, чем способствовал закату административной карьеры своего прежнего руководителя. В 1982-1983 годах убедил президента Рейгана в необходимости стратегической оборонной инициативы («звездных войн»).
[8] «Мир Софии» – книга норвежского писателя Йостена Гордера. По форме волшебная сказка, по существу – изложение в лицах истории европейской философии для подростков; полнота и ясность изложения сделали ее популярной среди взрослых.
[9] Джеймс Франк (James Franck, 1882-1964), американский физик, лауреат Нобелевской премии за 1925 год (совместно с Густавом Герцем). Родился в Германии, в 1933-м эмигрировал в Данию, с 1935 года в США. Участвовал в разработке атомной бомбы. Возражал против ее военного применения: предлагал продемонстрировать противнику мощь атомного взрыва в ненаселенном месте.
[10] Хирохито (1901-1989), император Японии с 1926 по 1989 год. Номинально до капитуляции Японии был полновластным монархом.
[11] Джозеф Ротблат (1908-2005), физик, деятельный борец против ядерного оружия, один из основателей (1957) и президент (с 1988-го) Пагуошской научно-политической конференции, всемирной организации ученых со штаб-квартирой в Лондоне.
[12] Виктор Фредерик Вайскопф (1908-2002), физик-теоретик. Его имя носит известная формула для расчета теоретической скорости протона.
[13] Азидор Айзек Рабай (1898-1988), американский физик, лауреат Нобелевской премии (1944) за разработанный в 1937 году метод исследования атомного спектра с помощью ядерного магнитного резонанса.
[14] По-видимому, намек на голливудский фильм «Полдень» Стэнли Крамера (1952) с актером Гари Купером.
[15] Станислав Марсин Юлeм (1909-1984), американский математик, родом из Львова. Доказал принципиальную возможность создания водородной бомбы («конфигурация Теллера-Юлема»).
[16] Джон (Иоганн, Янош) фон Нейман (Neumann, 1903-1957), американский математик и физик, родом из Венгрии. В США с 1930-го. Занимался функциональным анализом, логикой, метеорологией, теорией игр, квантовой механикой. Проложил дорогу созданию первых компьютеров. Его теоретико-игровые модели оказали значительное влияние на экономику.