Фрагменты выходящей в 2015 году монографии историка Бориса Фрезинского «Троцкий. Каменев. Бухарин. Избранные страницы жизни, работы и судьбы» печатаются с любезного разрешения Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-XXI).

Борис Фрезинский

От автора (из предисловия к готовящемуся изданию): Здесь собраны статьи и публикации, написанные, начиная с 1989-го, почти бесцензурного, года и до нынешнего времени; большинство их было напечатано в изданиях разной доступности; одни – для этой книги исправлены и дополнены, иные публикуются впервые. Многие из них связаны, преимущественно, с первым десятилетием советской эпохи (1917–1927), вскоре после которого установилась сталинская диктатура. Хотя весь период (1917–1991) российской истории принято именовать советским, с 1930-х годов власть стала откровенно тоталитарной, при формальном сохранении декораций власти Советов. Нынешний режим, осуществляя серьезные ограничения конституционных прав граждан, а своим всевозрастающим вмешательством в экономику подрывая в ней конкуренцию, т.е рыночные механизмы, установленные в 1990-е годы, недвусмысленно показывает: надежды 1990-х, что с прежним социализмом покончено навсегда, были легкомысленными. «Народный» феномен Сталина, специальными усилиями режима реанимируемый в сознании электората, практически лишенного исторической памяти, все более угрожает нашему будущему. Эти печальные соображения автор держал в голове, составляя свою книгу из материалов, относящихся, так или иначе, ко времени формирования и действия личной диктатуры Сталина.

М. Горький пишет Троцкому и Зиновьеву [1]

Еще недавно фигура Горького казалась смертельно залакированной и политически одноцветной. Ныне интерес к Горькому (особенно к политическим аспектам его биографии) по вновь открывшимся обстоятельствам, если пользоваться юридической формулой, стал живым, даже горячим, а неоднозначность суждений на сей счет – вполне расхожей.

Годами складывались личные взаимоотношения Горького с лидерами русской социал-демократии, и публикации последних лет предмет этих взаимоотношений не исчерпали. Новые документы вносят новые, подчас существенные штрихи, дополняя и уточняя то, что уже вошло в исследовательский оборот.

Сюжет первый: Горький – Троцкий – Ленин. 1909

13 июня 1909 года с острова Капри в Австрию ушло письмо. На конверте, заполненном, скорей всего, М.Ф. Андреевой, был начертан адрес: Вена, улица Фридегассе, 40, и указан получатель: синьор Лео Бронштейн.

Возможно, это было не первое письмо А.М. Горького Л.Д. Троцкому – их личное знакомство состоялось двумя годами ранее, в мае 1907 года, в Лондоне. Тогда сосланный на вечное поселение в Сибирь (после года в Петропавловской крепости) председатель Петербургского Совета Троцкий совершил беспрецедентно стремительный побег и оказался на лондонском съезде РСДРП в ореоле славы. Горький, тоже участник съезда, подошел к нему со словами: «Я ваш почитатель», – и уточнил, что имеет в виду памфлеты, написанные Троцким в Петропавловке.

Когда в феврале 1908 года Ленин, редактировавший в Париже газету «Пролетарий», предложил Горькому вести в ней литературно-критический отдел, писатель, уклонившись, рекомендовал Ленину в качестве достойного пера Троцкого. (Ленин ответил, что сам думал об этом, но «позер Троцкий» не согласился.)

Весь 1909 год прошел у Горького под знаком каприйской политической школы для русских рабочих. Помогали ему в этом, разделяя его цели, лекторы школы А.А. Богданов, А.В. Луначарский, Г.А. Алексинский, но в РСДРП, разодранной фракционными склоками, противников школы было больше, чем доброжелателей. Лекторство в школе Троцкому предложили в начале июня, и он согласился при невыполнимом условии: школа должна быть общепартийной, а не «особым предприятием каприйских литераторов». Ленину сообщать о своем плане Горький опасался и, узнав, что Богданов проговорился, огорченно написал Луначарскому: Богданов «преждевременно осведомил неприятеля о том, что ему не пора еще знать», и неприятель теперь «примет все меры, чтобы помешать осуществлению наших планов». Официально Ленина пригласили в каприйскую школу лишь в августе, и он отказался решительно. Горький, скорее из вежливости, звал Ленина еще и в ноябре, однако в письме строго добавлял, что рабочих, слушателей школы, мало, «но они стоят Вашего приезда. Отталкивать их – ошибка, более чем ошибка», и уже совсем сурово: «Ершитесь промежду собой – это Ваше любезное дело; а их – не трогайте».

Ленинский «Пролетарий» был постоянной трибуной беспощадной борьбы с товарищами по партии, ликвидаторами и отзовистами (кто из неюных читателей не вздрогнет, вспомнив эту приснопамятную лексику!), и Ленин, доказывая Горькому необходимость этого, возмущался: «Только пустозвон Троцкий воображает, что это лишнее, что рабочих это не касается, что вопросы ликвидаторства и отзовизма ставятся не жизнью, а печатью злых полемистов». Илья Эренбург, восемнадцатилетним юношей попав в парижское окружение Ленина и хорошо узнав атмосферу политэмиграции, писал в 1918 году: «Ленинцы, т.е. “сам”, Каменев, Зиновьев и другие, страстно ненавидели каприйцев, т.е. Луначарского с сотоварищами, те и другие объединялись в общей ненависти Троцкого, издававшего в Вене соглашательскую “Правду”. Какое же вместительное сердце надо иметь, чтоб еще ненавидеть самодержавие» [2]. Троцкий не принимал ленинской беспощадности и всю эту межфракционную склоку на страницы своей «Правды», предназначенной рабочим России, не пускал.

Июньское 1909 года письмо Горького Троцкому, по существу, состоит из трех частей. Вот первая: «Уважаемый товарищ – возвращаю произведения Минина. Не укажи вы, что это мужчина – я подумал бы, что автор сих двух лирик – пятнадцатилетняя гимназистка, страдающая девичьей немощью. Острую досаду возбуждает у меня литература этого типа».

Минин – литературный псевдоним публициста В.А. Карпинского (1880–1965), большевика-ленинца, сотрудника «Пролетария», который в числе немногих ветеранов партии уцелел в сталинские годы, а затем в ранге соратника Ленина вкушал соответствующие этому рангу почести. Отзыв Горького о его писаниях, что и говорить, – сокрушительный.

Вторая часть письма – ответ на приглашение к сотрудничеству:

«А по поводу сотрудничества в “Правде” подождите немного: в данное время очень занят и не могу ничего сделать. Масса работы и по школе, и своей. Привет!»

И, наконец, третья часть письма. Она содержит оценку венской «Правды». Прежде чем ее привести – два высказывания. Горький (в пересказе Ленина) о «Пролетарии»: неискренность, никчемность и проч. Ленин о венской «Правде» (в письме Каменеву): сие безвредно, бесцветно, никчемно, фразисто, и, пока газета такая, Каменев спокойно может в ней сотрудничать.

А теперь суждение Горького:

«“Правда” ваша страшно нравится мне: точная она, простая, ясная. Без особенных грознозвучных слов, а – задушевно. Желаю успеха. Жму руку. А. Пешков» [3].

Я листал разрозненный комплект венской «Правды» в пустом читальном зале Дома Плеханова. Всего несколько экземпляров (из 25 вышедших в 1908–1911 годах) сохранил Георгий Валентинович, всегда не любивший Троцкого и его сочинения. Газета печаталась на тонкой бумаге в половину большого формата, на четырех – щести полосах, в три колонки. Слева от заголовка значилось: Российская социал-демократическая рабочая партия, а чуть ниже: Рабочая газета. На последней странице в качестве ответственного редактора и издательницы была названа Л. Беран. Почти весь тираж нелегально отправлялся в Россию.

Кроме политически злободневных статей, печатавшихся, как правило, без подписи, в каждом номере «Правды» обязательно были материалы, присланные из городов России – Питера, Москвы, Баку, Риги, Читы, Царицына и др.; неизменно печатались и письма рабочих, подписанные обычно именами или инициалами. И – никаких внутрипартийных дрязг. Все это и привлекало Горького.

Сюжет второй: Горький и Зиновьев. 1919

Несколько писем Горького Зиновьеву 1919 года было напечатано в пору перестройки; речь в них шла об арестах и расстрелах интеллигенции в Питере. Горький, знавший Зиновьева (тот был на 15 лет моложе писателя) еще с эмигрантской поры, обращался к нему сухо, по имени-отчеству, без всяких «дорогой» или «уважаемый», и в письмах выражался без обиняков («Аресты производятся крайне обильно и столь же нелепо, следовало бы соблюдать в этом деле осторожность, всегда и всюду полезную» [4]. Или еще резче: «Дикие безобразия, которые за последние дни творятся в Петербурге, окончательно компрометируют власть, возбуждая к ней всеобщую ненависть и презрение к ее трусости» [5]). Зиновьев отвечал с известной долей лукавства («Алексей Максимович!.. Арестов проводится, действительно, очень много. Но что делать?.. Я сам в такие дни испытываю самые тяжелые чувства…» [6]). Горький пытался спасать людей и через голову Зиновьева, обращаясь непосредственно к Ленину или Дзержинскому, тем не менее отношения между Горьким и Зиновьевым не прерывались. В «Дневнике» К. Чуковского есть несколько записей о визитах Зиновьева к Горькому домой («Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев…») [7], встречались они и в Смольном.

Книгоиздательские дела в Питере 1919 года находились в руках Ильи Ионова, главы Петрогиза, литератора-большевика и, что было куда важнее, брата жены Зиновьева. Отношения Горького с Ионовым были неровными, но в целом доброжелательными. Еще 8 июня 1918 года Ионов предложил Горькому издавать массовым тиражом по минимальной цене отдельные его рассказы в виде брошюр. Горький согласился, и брошюры начали выходить [8]. В 1919 году по поводу выхода одной такой брошюры Горький обратился не к Ионову, а к Зиновьеву (на то были особые причины). Вот это письмо:

«Григорий Евсеевич! Прилагаемая телеграмма – уже седьмая такого содержания, за исключением одной – из Нижнего – все остальные с Украины. Кузьма Гвоздев, Дорошевич и двое из наших товарищей пишут, что мои статьи о евреях, а также рассказ “Погром” имеют известное значение и даже ходят в гектографированном виде.

Не найдете ли нужным предложить т. Ионову, чтобы он напечатал тысяч 200 книжки о евреях и послал киевлянам? У него, впрочем, сейчас матрицы, и он сделал бы это скорей, чем они.

Надо торопиться. Приветствую.

А. Пешков» [9].

Письмо хранится в фонде Горького в РГАСПИ, и упомянутых в нем телеграмм там нет. Названный Горьким К.А. Гвоздев – известный меньшевик, министр труда в третьем коалиционном правительстве Керенского. Письмо написано, скорей всего, в период с февраля по август 1919 года, когда Киев был во власти красных и в ряде районов Украины, охваченных Гражданской войной, шли погромы, – отсюда и потребность в брошюре Горького, авторитетного и активного борца с антисемитизмом. Обращаясь к Зиновьеву, интернационалисту по партийной принадлежности и еврею по происхождению, Горький, несомненно, рассчитывал на поддержку (издание книжки для Украины за счет Питера не было во власти Ионова), и Горький только подчеркнул: надо торопиться.

Зиновьев на горьковское обращение ответил оперативно, коротко и выразительно. В левом верхнем углу письма красными чернилами решительно начертано: «Против».

 

Троцкий – Сталин: как помочь молодым поэтам. Документы 1922 года по предыстории Наркомата литературы [10]

Союз советских писателей, провозглашенный в 1934-м (его формирование заняло два года), был фактически наркоматом литературы. Руки до его создания дошли у Сталина нескоро – располагая уже в 1929 году почти абсолютной властью, он еще не числил отлаженное управление литературой в своих первоочередных задачах. Сохранялась действовавшая система: Агитпроп ЦК ВКП(б) курировал литературные группы, выступая арбитром в спорных сюжетах, а политическая цензура, направляемая тем же ЦК, контролировала издательства и журналы (к тому времени в большинстве своем уже государственные). Между тем попытка создать государственную структуру для поощрения и направления молодых авторов была предпринята в Советской России еще в 1922 году.

1. Записка Троцкого; основания и нереализуемость плана

30 июня 1922 года председатель Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкий направил в Политбюро записку. К очередному заседанию ПБ она была размножена для его членов сталинским рабочим аппаратом:

«С<овершенно>. Секретно
Бюро секретариата ЦК РКП(б)
30/ VI вх. № 7668/ с
В Политбюро
О молодых писателях, художниках и пр.

Мы несомненно рискуем растерять молодых поэтов, художников и пр., тяготеющих к нам. Никакого или почти никакого внимания к ним нет, вернее сказать, внимание к отдельным лицам проявляется случайно отдельными советскими работниками или чисто кустарным путем. В материальном смысле мы даже наиболее даровитых и революционных толкаем к буржуазным или враждебным нам издательствам, где эти молодые поэты вынуждены равняться по фронту, т.е. скрывать свои симпатии к нам. Необходимо поставить своей задачей внимательное, вполне индивидуализированное отношение к представителям молодого советского искусства. В этих целях необходимо:

1. Вести серьезный и внимательный учет поэтам, писателям, художникам и пр. Учет этот сосредоточить при Главном Цензурном Управлении [11] в Москве-Петрограде. Каждый поэт должен иметь свое досье, где собраны биографические сведения о нем, его нынешние связи, литературные, политические и пр. Данные должны быть таковы, чтобы

а) они могли ориентировать цензуру при пропуске надлежащих произведений

б) они могли помочь ориентировке партийных литературных критиков в направлении соответствующих поэтов, и

в) чтобы на основании этих данных можно было принимать те или другие меры материальной поддержки молодых писателей и пр.

2. Уже сейчас выделить небольшой список несомненно даровитых и несомненно сочувствующих нам писателей, которые борьбой за заработок толкаются в сторону буржуазии и могут завтра оказаться во враждебном нам лагере, подобно Пильняку [12] (как мне сообщил т. Ионов [13]). Составление списка таких писателей и художников поручить в Москве т.т. Мещерякову [14], Воронскому [15] и Лебедеву-Полянскому [16] за тремя подписями, в Петербурге т.т. Ионову, Быстрянскому [17] (и может быть т. Зиновьев назовет кого-либо).
3. Дать редакциям важнейших партийных изданий (газет, журналов) указание в том смысле, чтобы отзывы об этих молодых писателях писались более “утилитарно”, т.е. с целью добиться определенного воздействия и влияния на данного молодого литератора. С этой целью критик должен предварительно знакомиться со всеми данными о писателе, дабы яснее представить себе линию его развития. Очень важно также установить (через посредство редакций или другими путями) личные связи между отдельными партийными товарищами, интересующимися вопросами литературы, и этими молодыми поэтами и пр.
4. Цензура наша также должна иметь указанный выше педагогический уклон. Можно и должно проявлять строгость по отношению к изданиям со вполне оформившимися буржуазными художественными тенденциями литераторов. Необходимо проявлять беспощадность по отношению к таким художественно-литературным группировкам, которые являются фактическим центром сосредоточения меньшевистско-эсеровских элементов [18]. Необходимо в то же время внимательное, осторожное и мягкое отношение к таким произведением и авторам, которые хотя и несут в себе бездну всяких предрассудков, но явно развиваются в революционном направлении.

Поскольку дело идет о произведениях третьей категории [19], запрещать их печатанье надлежит лишь в самом крайнем случае. Предварительно же нужно попытаться свести автора с товарищем, который действительно компетентно и убедительно сможет разъяснить ему реакционные элементы произведения, с тем, что если автор не убедится, то его произведение печатается (если нет действительно серьезных доводов против напечатания), но в то же время появляется под педагогическим углом зрения написанная критическая статья.

5. Вопрос о форме поддержки молодых поэтов подлежит особому рассмотрению. Лучше всего, разумеется, если бы эта поддержка выражалась в форме гонорара (индивидуализированного), но для этого нужно, чтобы молодым авторам было где печататься. «Красная новь» [20] в виду ее чисто партийного характера – недостаточное для них поле деятельности. Может быть, придется создать непартийный чисто художественный журнал под общим твердым руководством, но с достаточным простором для индивидуальных «уклонений».
6. Во всяком случае на это придется, очевидно, ассигновать некоторую сумму денег.
7. Те же меры нужно перенести и на молодых художников. Но здесь нужно особо обсудить вопрос о том, при каком учреждении завести указанные выше досье и на кого персонально возложить работу.

Л. Троцкий.
30 июня 1922 г. № 408» [21].

Каковы были объективные основания для тревоги Троцкого?

Посмотрим, как складывалось положение с изданием стихов в Советской России к 1922 году и (для сравнения) в ближайшем будущем. В качестве выборки имен используем перечень 70 издававшихся современных (на тот момент) русских поэтов [22]. Политически этот перечень достаточно широк – от Безыменского до Гумилева. Данные, необходимые для установления тенденции книгоиздания на 1929 год, взяты из справочника А.К. Тарасенкова [23]; он же использован для коррекции в необходимых случаях информации Е.Ф. Никитиной.

Разобьем (с вынужденной мерой условности) всех поэтов на четыре группы по их политической благонадежности: 1) абсолютно советские (идеальный пример – Д. Бедный); 2) просоветские (Маяковский), 3) колеблющиеся (Пастернак), 4) чуждые (Гумилев).

Представим хронологическую таблицу количества книг поэтов (стихи, поэмы, стихотворные драмы) данной политической категории. Три числа, указанные в одной клетке, дают количество книг, выпущенных: 1) государственными издательствами и издательствами советских литгрупп (Пролеткульт, Леф, Имажинисты, Кузница, Круг и т.д.), 2) частными, коммерческими российскими издательствами и 3) зарубежными (главным образом, берлинскими) издательствами (результаты приводятся последовательно именно в таком порядке); причем результаты трех авторов-рекордсменов покажем и отдельно:

Таблица показывает:

1. Суммарное улучшение книгопечатания после 1919 года и относительное ухудшение его к 1929 году.
2. Стабильный уровень господдержки сугубо советских авторов.
3. Резкий рост выпуска книг поэтов четвертой группы частными издательствами в 1921–23 годах.
4. Рост зарубежных изданий поэтов второй – четвертой групп к 1922 году и спад после 1922 года (пик по группе два в 1923 году вызван многократным посмертным изданием в Берлине сочинений Блока).
5. Увеличение в 1922 году доли частных издательств по сравнению с госсектором в выпуске книг молодых просоветски настроенных авторов.
6. Почти полное сворачивание частного сектора в книгоиздании к 1929 году.
7. Ничтожную издательскую поддержку государством поэтов третьей и четвертой группы в течение всего этого времени.

Независимо от того, получали ли члены Политбюро статистические данные о политическом и классовом характере издания современных российских авторов (возможно, такая статистика попадалась в материалах Агитпропа) или Троцкий установил соответствующую картину на глазок сам, его посылы, на которых строилась записка, направленная в Политбюро, соответствовали реальной ситуации.

Эта записка написана Л.Д. Троцким во время летнего отдыха и лечения, когда у него появилась возможность заняться чтением тогдашней литпродукции РСФСР и вернуться к столь любезной ему литературной работе. Не исключено, что Троцкому вспомнились его молодые годы в Вене, откуда он систематически посылал в «Киевскую мысль» обзоры литературной и вообще культурной жизни Запада и отклики на новинки российской литературы. Так или иначе, но помимо публикуемой здесь записки, Троцкий тем летом по ходу чтения набрасывал, надо думать, какие-то заметки, из которых выросли его литературно-критические статьи – их первый куст появился в «Правде» в сентябре-октябре 1922 года. Статьи содержали общую картину послеоктябрьской русской литературы; они были изданы (вместе с давними, венскими) в Москве отдельной книгой в 1923 году и повторены в 24-м [24], а в 1991-м переизданы тиражом 100 тыс. экземпляров и быстро разошлись – чтение для достаточно массового читателя, воспитанного на ином представлении о Троцком, оказалось неожиданным и небезынтересным.

Предложения Троцкого, адресованные ПБ, если их рассматривать вне конкретных обстоятельств российской ситуации того времени и вне исходной благой цели автора, представляют вариант организации тотального контроля в литературной сфере, причем административная природа и незакамуфлированная конкретность этих предложений поневоле обращают память к соответствующим страницам Замятина и Оруэлла. Но, зная, что именно в итоге было осуществлено в СССР по части управления литературой, и обретя в последнее время привычку выбирать лишь из двух зол, грех не прокомментировать сделанные Троцким предложения, исходя из того, что являлось их первосутью.

Понятно желание навести порядок во всем, что было предварительно разрушено, включая и необходимую в рамках установленной политической системы издательскую политику государства. «Какую политику в искусстве предлагает партии тов. Троцкий? Коротко говоря: политику благожелательного нейтралитета (в отношении пролетарских поэтов и так называемых попутчиков). Политику невмешательства. Никакого выделения группировок, кроме явно враждебных. В одни скобки вводится все, что не идет очень открыто против нас политически» [25], – это было сказано против Троцкого (нападки на него уже шли публично, в открытую, но вежливость еще соблюдалась). И, в общем, это была правда, хотя, конечно, все упиралось в определение «явно враждебных сил» в литературе, в меру расширительности этого определения. Адепты классового искусства требовали: поощряется только пролетарское искусство, никаких попутчиков (этот термин ввел Троцкий; термин пережил политическую смерть своего автора в СССР). Троцкий же в своей записке ставит вопрос о помощи именно попутчикам (как видно из приведенной выше таблицы, помощь государства пролетарским авторам все годы была стабильной). Дело, стало быть, в том, кого считать попутчиком и кто это будет определять.

Даже если бы предложенная Троцким схема обслуживала распределение амуниции, и тогда ее работа не была бы автоматически безупречной – все зависело бы от тех лиц, кто принимает решения. Предмет же ее настоящих забот столь тонок, что требовал на всех ключевых местах схемы образованных, интеллигентных, обладающих хорошим литературным вкусом, энергичных людей, свободных в рамках своих полномочий (надо ли говорить, что применительно к России эти пять свойств практически несочетаемы).

Троцкий понимал, как многое зависит от определяющего: попутчик или нет? Недаром он счел необходимым указать фамилии «узловых» исполнителей своего проекта. Правда, если среди знакомых ему московских работников издательского дела он нашел три имени (Мещеряков, Воронский и Лебедев-Полянский), то уже для Питера ему едва пришли на ум двое (Ионов и Быстрянский), и он вынужден отсылать за третьей кандидатурой к «лучшему другу» питерских литераторов Григорию Зиновьеву…

Очевидно, что, когда предлагаемые модели требуют для своего осуществления хороших людей, они проваливаются. И в этом смысле реализуемость схемы Троцкого была, мягко говоря, сомнительна.

С другой стороны, эта схема, едва ли не автоматически, в руках человека иной задачи превращалась в план организации заурядной слежки за политически ненадежными авторами, давления на них и подкупа, словом, в тот «кнут и пряник», которыми вплоть до 1991 года орудовал КГБ. Правда, для этого план нуждался в камуфляже…

2. Реакция Сталина

Когда бумага Троцкого пришла в аппарат Сталина, до заседания Политбюро оставалась неделя. Сталин был не готов высказаться по существу вопросов, поднятых в записке Троцкого.

«Роль И.В. Сталина в вопросах руководства литературным процессом <…> до начала 1930-х годов представляется, в том числе и в силу закрытости до сих пор важных документальных свидетельств, минимальной. В этот период генеральный секретарь партии не принимал активного участия в борьбе за идеологическое формирование позиции ЦК по ключевым вопросам развития и состояния советской литературы, передоверяя это своим более образованным соратникам, прежде всего Н.И. Бухарину и А.В. Луначарскому», – утверждает знаток архивных документов Д. Бабиченко [26]. Это подтверждают и участники событий, скажем, В. Полонский, в книге которого есть очерки о литературных взглядах Богданова, Ленина, Троцкого, Воронского, Бухарина и Луначарского, но имя Сталина вообще не встречается [27]. Сие, однако, не означает, что Сталин не хотел заниматься вопросами литературной политики и не имел к ним интереса, и уж, конечно, он не мог оставить без внимания ни одну инициативу Троцкого (противостояние обоих вождей с болезнью Ленина стало фактически открытым).

Сталин поручил замзаву Агитпропом ЦК (потом генсек сделает его главным специалистом ЦК по сельскому хозяйству) Я.А. Яковлеву [28], в ведении которого находились вопросы литературы и искусства, представить соответствующую справку в связи с запиской Троцкого. Подробная справка (она должна была показать знание предмета и наличие конструктивных идей, а тем самым опровергнуть резкие обвинения ведомства в бездеятельности как неоправданные) поступила через три дня:

«3/VП Тов. Сталину.

В ответ на Ваш запрос сообщаю следующее:

1. В настоящее время уже выделили ряд писателей всех групп и литературных направлений, стоящих четко и определенно на нашей позиции. 21-й год оказался годом бурного литературного расцвета, выдвинувшего десятки новых крупных литературных имен из молодежи. В настоящий момент борьба между нами и контрреволюцией за завоевание значительной части этих литературных сил (вся эмигрантская печать стремится “купить” нашу литературную молодежь, “Утренники” – журнал Питерского Дома Литераторов – орган откровенной контрреволюции – принужден оперировать теми же литературными именами, что и мы. Основные организованные литературные центры – в руках белых (скрытых или явных) – Питерский Дом Литераторов, Всероссийский Союз Писателей. Наши организационные центры бездеятельны, немощны, не умеют привлечь нового писателя-революционера, советского человека, но не члена РКП (Московский Дом Печати в этом смысле безжизненнен (так! – Б.Ф.), Петроградская Ассоциация Пролетарских писателей исключает Всеволода Иванова по соображениям “пуританского” объективно вредного характера).
2. Основные группы, политически нам блиских (так! – Б.Ф.) в настоящий момент:

а) старые писатели, примкнувшие к нам в первый период революции, – Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Горький и т.д.;

б) пролетарские писатели, Пролеткульт (питерский и московский), насчитывающий ряд несомненно талантливых людей;

в) футуристы – Маяковский, Асеев, Бобров и т.д.;

г) имажинисты – Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Кусиков и т.д.;

д) Серапионовы-братья – Всеволод Иванов, Шагинян, Н. Никитин, Н. Тихонов, Полонская и т.д.; ряд колеблющихся политически неоформленных, за души которых идет настоящая война между лагерями эмиграции и нами (Борис Пильняк, Зощенко и т.д.);

е) идущие к нам через сменовеховство – Алексей Толстой, Эренбург, Дроздов и т.д.

3. Оформить настроение сочувствия нам, привлечь на свою сторону колеблющихся можно путем создания единого центра, объединяющего эти группы писателей. Объединение должно быть безусловно беспартийным. Коммунистическое меньшинство должно отрешиться от недопустимого, ничем не оправдываемого коммунистического чванства, мешающего коммунистическому влиянию на беспартийных, но политически или социально блиских (так! – Б.Ф.) нам писателей, особенно из молодежи.
4. Таким организационным центром может стать Всероссийский Союз писателей, имеющий некоторую материальную базу и который при некоторой работе (достаточно тактичной и осторожной) завоевать можно. Московский Дом Печати при его реорганизации мог бы стать Московской базой такого Всероссийского Союза.

Можно пойти и иным путем – путем организации “Общества развития русской культуры” – как беспартийного общества, объединяющего прежде всего литературную молодежь и имеющего некоторую материальную базу.

Можно пойти комбинированным путем – путем создания “Общества” с более строго ограниченным составом и одновременного завоевания Всероссийского Союза писателей, рамки которого могли быть в этом случае более широкими.

5. И той и другой организации должны быть представлены значительные издательские возможности

Я. Яковлев» [29].

Справка Яковлева отвечает на критическую часть записки Троцкого, никак не комментируя и даже не упоминая ее. Троцкий писал, главным образом, о поэтах, исходя из априорно большего благополучия беллетристов. Яковлев ведет речь сразу обо всех писателях. Справка содержит классификацию писательских сил, на сотрудничество которых в той или иной степени власть может рассчитывать; исчерпывающего списка писателей нет, только по нескольку знаковых имен в каждой группе (ошибок при этом немного: М.С. Шагинян была знакома со всеми Серапионами, но в их группу официально никогда не входила и, наоборот, М.М. Зощенко был членом группы Серапионовых братьев с самого ее основания; И.Г. Эренбург, выехав, стараниями Н.И. Бухарина, с советским паспортом в Париж в 1921 году, к сменовеховству никакого отношения не имел).

Литературный и коммерческий интерес берлинских издательств и читателей к книгам молодых советских авторов трактуется в справке как «борьба контрреволюции за завоевание литературных сил».

Предложения Троцкого о Главном цензурном управлении, его воспитательных задачах и методике их осуществления Яковлев не упоминает. Он предлагает два варианта объединения сочувствующих советской власти писателей: либо через подчинение Всероссийскому союзу писателей, либо путем создания нового беспартийного «Общества развития русской культуры». Реплика о недопустимости комчванства со стороны комменьшинства в предполагаемом «Обществе» находится в явном русле антипролеткультовских соображений Ленина, известных Яковлеву по службе, при этом Пролеткульт назван в списке вторым по порядку, а его литераторы – «несомненно талантливыми». (Напомню, что Троцкий, в отличие, скажем, от Бухарина, не принимал всерьез мысли о возможности создания пролетарской культуры в данных исторических обстоятельствах, а наркомпрос Луначарский занимал не столь определенную позицию, не оспаривая Ленина, но и не забывая давней дружбы с изобретателем Пролеткульта Богдановым).

Эта справка была Сталиным проанализирована, и в итоге он обратился к членам Политбюро в связи с запиской Троцкого со своими собственными предложениями, использовав, как он это и впоследствии делал, чужие мысли (а в данном случае – даже чужие грамматические ошибки, добавив к ним свои), не утаив, правда, от членов ПБ текста скрыто полемизирующей с Троцким справки Яковлева.

«Российская коммунистическая партия (большевиков)
Центральный Комитет

№ 50181/с Москва, 3 июля 1922 г.
Тов. Молотову [30]

Возбужденный тов. Троцким вопрос о завоевании блиских (так! – Б.Ф.) к нам молодых поэтов путем материальной и моральной их поддержки является на мой взгляд вполне своевременным. Я думаю, что формирование советской культуры (в уском (так! – Б.Ф.) смысле слова), о котором так много писали и говорили одно время некоторые “пролетарские идеологи” (Богданов и другие), теперь только началось. Культура эта, по-видимому, должна вырасти в ходе борьбы тяготеющих к советам молодых поэтов и литераторов с многообразными контр-революционными течениями и группами на новом поприще.

Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе – в этом задача. Я думаю, что наиболее целесообразной формой этого сплочения молодых литераторов была бы организация самостоятельного, скажем, “Общества развития русской культуры” или чего-нибудь в этом роде. Пытаться пристегнуть молодых писателей к цензурному комитету или к какому-нибудь “казенному” учреждению – значит оттолкнуть молодых поэтов от себя и расстроить дело. Было бы хорошо во главе такого общества поставить обязательно беспартийного, по советски настроенного, вроде, скажем, Всеволода Иванова. Материальная поддержка вплоть до субсидий, облеченных в ту или иную приемлемую форму, абсолютно необходима.

Для ориентировки прилагаю ответ Замзавагитпропа т. Яковлева на мой соответствующий запрос.

И. Сталин» [31].

По поручению Сталина его письмо, справка Яковлева и письмо Троцкого как единый материал были разосланы всем членам Политбюро с сопроводительной запиской, напечатанной на таком же бланке, как и письмо Сталина:

«Российская Коммунистическая партия (большевиков)
Центральный Комитет
№ 5018/с 3 июля 1922
Всем членам Политбюро
Т.т. Ленину, Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, Рыкову, Томскому, Молотову и тов. Цюрупе.

По поручению тов. Сталина препровождается для ознакомления к заседанию Политбюро (в четверг 6 VII) материал по вопросу о моральной и материальной поддержке молодых поэтов (на 3 лист.)

Пом. Секретаря ЦК Назаретян» [32].

Заметим, что в перечне отсутствуют кандидаты в члены Политбюро Бухарин и Калинин (возможно, их не было в Москве), но есть кандидат в члены Политбюро Молотов, который одновременно являлся секретарем ЦК и членом подчиненного Сталину Оргбюро; Цюрупа приглашался, видимо, как зампред Совнаркома, в ведении которого находилось финансовое обеспечение культурных программ.

В письме Сталина присутствует его, ставший вскоре знаменитым, стиль «многозначительных трюизмов» (выражение Вяч. Вс. Иванова).

Для Сталина в борьбе с Троцким не было мелочей; каждый, даже малозначительный, сюжет тщательно обдумывался, любая инициатива Троцкого рассматривалась как вызов, требующий ответа.

Сталин признает вопрос, поднятый Троцким, своевременным. Но, как ему кажется, ставит вопрос шире – о создании советской культуры в борьбе с «контрреволюционными течениями» (именно советской, а не пролетарской – к идеологам Пролеткульта он не испытывает симпатии, отозвавшись о них с характерной иронической интонацией). Сталин пишет о сплочении «в одно ядро» молодых просоветских сил литературы, а не просто о материальной помощи им. Вообще, вслед за Яковлевым, Сталин делает упор на борьбе, причем не просто против «меньшевистско-эсеровских», как у Троцкого, сил в культуре, но с «многообразными течениями и группами»; задача практического содействия молодым литераторам в такой постановке вопроса перестает быть главной.

Что касается практического проекта Троцкого (в «уском» смысле), то Сталин решительно отвергает рабочее предложение сделать центром заботы о молодых поэтах Главное управление цензуры – он считает необходимым соответствующий камуфляж. Взяв у Яковлева идею «Общества развития русской культуры» как возможный вариант решения вопроса, Сталин отверг план Троцкого, назвав его «попыткой пристегнуть молодых писателей к цензурному комитету». Но содержательную часть плана (досье на всех участников, контроль за всем написанным и за литературными контактами), Сталин, как и во многих аналогичных случаях, использовал для организации тотального контроля за литературой под вывеской созданного через 12 лет Союза советских писателей.

Наконец, предложение Сталина поставить во главе писателей Вс. Иванова возникло не только потому, что Яковлев сообщил об изгнании Вс. Иванова пролетарскими писателями (Сталин и потом, бывало, ставил гонимого над гонителями), но и потому, что генсек знал его лично и одобрял его прозу. А.К. Воронский показывал Сталину материалы «Красной нови» и в марте 1922 года писал Вс. Иванову о реакции вождей на его «Бронепоезд»:

«В восторге Сталин и прочая именитая публика» [33]. Сын писателя свидетельствует со слов своего отца, что Сталин пригласил в 1922 г. Вс. Иванова пожить с ним на даче и это было осуществлено, видимо, летом 1922 г.; он же объясняет последующее охлаждение отношений отца с вождем несогласием Вс. Иванова с намерением Сталина написать предисловие к сборнику его прозы» [34].

3. Решение Политбюро

Политбюро рассмотрело поднятый Троцким вопрос 6 июля 1922 года и приняло следующее постановление:

«№ 16. п.5 – О молодых писателях и художниках (Троцкий)

а) Принять предложение т. Троцкого со следующими поправками:

В п. 1а слово “цензуру” заменить словом “Госиздат”.

В п. 2-м вставить: “в течение ближайших 2-х недель”. Слова “подобно Пильняку (как сообщил т. Ионов)” – вычеркнуть. Тов. Лебедева-Полянского заменить тов. Яковлевым.

П. 5-ый заменить следующим:

“В качестве формы организации и поддержки молодых поэтов наметить в предварительном порядке создание художественного издательства (при государственной субсидии), которое в общем и целом находилось бы под контролем Госиздата, но имело бы беспартийный характер и давало бы вполне достаточный простор для всяких художественных тенденций и школ, развивающихся в общесоветском направлении”.

П. 6-ой: “Признать необходимым ассигновать для этого некоторую сумму денег”.

б) Поручить комиссии в составе тт. Ионова, Яковлева и Мещерякова обсудить вопрос о целесообразности и способе организации молодых поэтов, сочувствующих советской власти, в самостоятельное общество во главе с беспартийным, но вполне надежным лицом. Созыв комиссии за т. Яковлевым.

в) Поручить т. Каменеву представить в Политбюро предварительный набросок плана, указанного п. 5-м издательства, и ознакомиться с Брюсовским институтом художественной культуры [35], выяснив способ его укомплектования и т.д.» [36].

Таким образом, на заседании ПБ Сталин провел свой вариант: во-первых, Троцкий был устранен от дальнейшей разработки писательского вопроса, и от Политбюро докладчиком был назначен тогда абсолютно лояльный Сталину Каменев; все реальная работа по созданию писательского сообщества была поручена специальной комиссии, во главе которой был поставлен сталинский человек Яковлев.

20 июля 1922 года на заседании Политбюро Л.Б. Каменев доложил вопрос «О молодых поэтах» и по его сообщению было принято решение:

«№ 18 п. 16 – О молодых поэтах (Каменев)

Не возражать против предложения комиссии т. Яковлева» [37]. Приложением к этому решению стало утвержденное Политбюро «Постановление Комиссии, назначенной Политбюро от 6 VII с.г.:

1. Об организации общества. Идти к организации общества через издательство. В инициативную группу издательства привлечь: Асеева, Вс. Иванова, Пильняка, Ляшко, Семенова, Брюсова, Воронского и одного из “Серапионовых братьев” по соглашению с Шагинян. Поручить т. Воронскому снестись с наиболее надежными из этой группы.
2. О формах субсидии. Признать основной формой субсидии субсидию издательству для повышенного гонорара и для удешевления издания; признать необходимым предоставление издательству (обществу) дома, в котором мог бы быть устроен клуб, общежитие с обстановкой человек на 40 и при котором смог бы организоваться фонд помощи писателям. Поручить т. Воронскому выделить из списка писателей, нуждающихся в немедленной субсидии. Субсидия необходима в размерах, которые дали бы возможность в ближайший месяц издать 10 томиков и развернуть клуб, общежитие и фонд.

Зам. зав агитпропотделом Я. Яковлев» [38].

Однако в ходе работы и, скорей всего, под воздействием авторитета и опыта Воронского, поддерживавшего нормальные отношения со Сталиным, но по вопросам культурной политики занимавшего позицию Троцкого, Комиссия решила использовать группу «Красной нови» в качестве ядра будущего беспартийного общества писателей. Таким образом, Воронский становился во главе намечаемого процесса. Важно было и то, что Комиссия наметила привлечь к этой деятельности «широкие слои писательской общественности» от Брюсова до Серапионов. «Для того, чтобы придать этой ассоциации деловые формы и избежать возможной бюрократизации, и было решено “идти к организации общества через издательство”. 26 июля 1922 г. Комиссия, созданная Политбюро ЦК РКП(б), назначила Воронского ответственным за организацию нового издательства, названного по его предложению “Круг”» [39]. Оно возникло как кооперативное издательство артели писателей «Круг», которой надлежало стать центром будущего объединения всех просоветских писателей. 17 августа 1922 года Л.Б. Каменев докладывал на Политбюро об издательстве молодых поэтов и по его сообщению было принято решение: «Одобрить предложение о вложении Госиздатом в смешанное издательское общество “Круг” 150 миллиардов рублей 1921 г. при условии организации этого общества на акционерных началах и при наличии на руках Госиздата контрольного пакета акций», причем «определение основ существования общества, способов управления, расходов и т.д. поручить комиссии в составе тт. Каменева, Шмидта и Воронского»… [40]

23 августа Троцкий отправил письмо Каменеву, посвященное реализации постановления ПБ от 6 июля 1922 года о создании единого союза писателей на базе «Круга». Литературные леваки из различных литгрупп не желали сотрудничать с «Кругом», настаивая на создании идеологически чистого объединения писателей (в декабре 1922 года они образовали группу «Октябрь», прародительницу РАППа, и с 1923 года начали издавать одиозный журнал «На посту»). Троцкий, которому суждено было стать лидером левой оппозиции в СССР (единственной массовой оппозиции режиму Сталина), в вопросах культуры не разделял напостовских взглядов. В его письме Каменеву – конструктивное стремление к объединению всех литературных сил, стоящих, если пользоваться тогдашней лексикой, на советских рельсах, проявляется вполне отчетливо:

«№ 3359.

Тов. Каменеву Л.Б.
Копия тов. Воронскому

Наряду с “Кругом” делаются попытки объединения писателей коммунистов. Было уже организационное собрание. Вырабатываются тезисы (критику этих тезисов я тов. Каменеву послал). Цели этого объединения пока еще довольно смутны. Но мне кажется, что одним из мотивов является недоверие к “Кругу” – в том смысле, что он будет затирать молодых коммунистов в пользу “Сменовеховцев”. Такой мотив объединения был бы наиболее болезненным и вредоносным. Мне кажется, что тут “Кругу” надо пойти навстречу коммунистической молодежи и предложить ей составить альманах, который мог бы быть издан в ближайшее время. Чисто идейное объединение писателей-коммунистов может принести известную пользу, но лучше всего, если они будут фракцией в рамках “Круга”, а не конкурирующей с ним (особенно на почве издательства) организацией.

23/VIII 22 г.
Л. Троцкий» [41]

И еще одно письмо Каменеву на тему литературной политики Троцкий написал 12 сентября:

«№ 3553

Л.Б. Каменеву

Разумеется, “Кузницу” [42] нужно поддержать, но я очень опасаюсь, чтобы не вышло новых недоразумений: есть ведь и другие пролетарские издательства в Петрограде и в Москве. Насколько я знаю, между ними борьба. В “Кузнице” тоже есть что-то вроде раскола [43]. Может оказаться, что мы поддерживаем одну группу против другой. Этого нужно во что бы то ни стало избежать. Л. Троцкий» [44].

Как известно, артель писателей и ее издательство «Круг» действительно были созданы, выпустили массу книг и несколько альманахов, но Союза писателей из артели «Круг» не получалось, как не могло получиться его и из группы «Перевал», созданной Воронским на базе «Красной нови» в 1924 году. Литературная деятельность Воронского вызывала оголтелые нападки напостовцев, а затем и Агитпропа ЦК. В 1927 году Воронскому пришлось оставить работу и в «Красной нови», и в издательстве «Круг»; в 1928 году по обвинению в принадлежности к троцкистской оппозиции его исключили из партии, а затем выслали в Липецк. Уход Воронского «Круг» не спас, и в 1929-м его слили с издательством «Федерация», из чего в итоге образовалось издательство художественной литературы (ГИХЛ), а не Союз писателей, как предполагалось в 1922 году.

Но мы забежали вперед, во времена, когда Троцкому уже давно было не до помощи советским поэтам, а Сталин еще не мог заняться вплотную руководством литературой…

4. Пастернак у Троцкого

Суть подлинных намерений авторов тех или иных проектов часто проясняется результатами и стилем их частных действий в сфере приложений.

Слова Троцкого (из его записки в ПБ) о внимании, которое случайно проявляется к некоторым литераторам и художникам «отдельными советскими работниками», относятся и к нему самому. Получив с окончанием Гражданской войны и началом нэпа возможность заниматься не только тем, что составляло непосредственное содержание его официальных обязанностей председателя Реввоенсовета республики, Троцкий вернулся к своим давним литературным интересам – чтению и критическим статьям. Теперь его литературные выступления имели резонанс в огромной аудитории, а для литчиновников звучали как приказ (этому способствовал и мало изменившийся за 10 лет стиль Троцкого-критика – он оставался хлестким и безапелляционным). Как у всякого яркого литературного явления, у статей Троцкого были и поклонники, и противники (литературные, о политических здесь речи нет). Многие поэты видели в Троцком (наряду с Луначарским) – редкий случай большевистского вождя, искренне интересующегося литературой и способного воспринять не только ее содержание. Троцкому вручали и посылали свои книги с дарственными надписями (литературная часть библиотеки Троцкого, кажется, еще не описана, хотя в ней несомненно много интересного: есть указание на есенинские автографы [45]; наверняка были автографы Маяковского, с которым председатель Реввоенсовета встречался и переписывался, или, скажем, автографы Сельвинского; известно, например, что Е. Полонская послала в 1921 году Троцкому свой сборник «Знаменья» и получила в ответ его письмо [46]…). Любопытное свидетельство о том, что Багрицкий читал Троцкому поэму «Дума про Опанаса», оставил в 1939 году Бабель – он на этом чтении присутствовал. Понятно, что свидетельство оставлено на Лубянке, но оно сделано собственноручно и отличается от записи допроса следователем отсутствием некоторых деталей, которые, возможно, Бабель не хотел приводить в своем тексте [47]: «На квартире Воронского (не то в 1924, не то в 1925 году) было устроено чтение, на которое пришли Троцкий с Радеком. Читал Багрицкий поэму “Дума про Опанаса”, присутствовали Леонов, я и еще кто-то, не могу вспомнить точно, возможно Всев. Иванов. После чтения Троцкий расспрашивал нас о наших творческих планах, о наших биографиях, сказал несколько слов о новом французским романе; помню попытку Радека перевести разговор с чисто литературных тем на политические, но попытка эта была Троцким остановлена» [48].

Троцкому посвящали книги и спектакли. Он встречался с писателями, личное общение способствовало взаимопониманию. Об этих встречах сохранилось очень мало свидетельств, т.к. публичная травля Троцкого, начавшаяся уже в 1923 году, быстро набрала такие обороты, что малейший намек на былые общения с заклятым врагом Сталина мог стоить жизни.

Есть два свидетельства о состоявшейся в августе 1922 года (т. е. в пору развития нашего сюжета) встрече Троцкого с Борисом Пастернаком.

Одно принадлежит известному литературоведу-германисту и переводчику, дальнему родственнику Пастернака (брат жены брата) Н.Н. Вильмонту и содержится в его неоконченных воспоминаниях. Они сочинялись в середине 80-х по памяти; дневников автор не вел и спустя 60 лет излагал свои и чужие разговоры в форме диалогов, т.е. беллетризованно.

11 августа 1922 года, рассказывает Вильмонт, Пастернак с семьей выехал из Москвы в Питер, чтобы затем морем (так дешевле) отправиться в командировку в Германию. За день до этого он устроил прощальную вечеринку («ночную попойку», – как называет ее мемуарист), а утром ему доставили приглашение на аудиенцию к Троцкому. Вильмонт, после попойки заночевавший у Пастернаков и дождавшийся возвращения Б.Л., рассказывает с его слов об этой встрече, предваряя рассказ собственным суждением: «Троцкий писал тогда очерки о советских писателях и поэтах, каковые им печатались в “Правде” (по два подвала на каждого литератора, будь то Маяковский, Есенин или Безыменский). Ими принято было тогда восторгаться как очерками, будто бы отличавшимися независимостью мысли “большого человека”. На самом деле это были самоуверенные, щеголевато-фразистые “эссейи”, пустопорожние до тошноты. Теперь очередь дошла до Пастернака» [49]. Ярлык «фразера» Троцкому прилепили давно, и определенные основания для этого были; но, поскольку его очерки о советской литературе теперь всем доступны, нетрудно убедиться, что приведенная здесь характеристика их никак не исчерпывает.

Затем следует повествование собственно о встрече. Начав разговор с Троцким, Пастернак признался, что приехал после попойки: «Да, вид у вас действительно дикий, – безапелляционно отчеканил нарком, любезно оскалив свои челюсти. Предотъездная взбудораженность Пастернака при полном отсутствии привычного уже тогда подобострастия ему и впрямь должна была показаться неслыханной дикостью» [50].

Далее приводится в том же стиле весь диалог, завершающийся взаимно выраженной надеждой на последующие встречи, и окончательный вывод: «Троцкий, видимо, так и не продрался сквозь “густой кустарник” поэзии Пастернака. Очерка о Пастернаке нет в его книге (это правда. – Б.Ф.). И они больше не увиделись. Так оно и лучше, конечно!» [51]

Отношение Вильмонта к Троцкому выражено определенно. Было ли оно следствием общего неприятия большевистского режима, к которому пожилой интеллигентный автор мог прийти перед смертью в начальную пору горбачевской перестройки? Вот как он дальше восторгается «Высокой болезнью»: «Гениальная словесная живопись – лучше не скажешь! Писатель был покорен и восхищен этим историческим выступлением великого вождя Партии; не перестал говорить и восторгаться Лениным и его речью. Убеждал всех встречных и поперечных, что только Ленинским путем можно и должно идти навстречу будущему; все прочие (какие? – Б.Ф.) пути несостоятельны, ибо неисторичны» [52]. Особенно впечатляют здесь «партия» и «ленинским» с большой буквы и без какого-либо скрытого сарказма, а также следующее за этими словами сожаление, что Пастернак, прослушав речь вождя, не ушел со съезда «последовательным ленинцем». После этого уже не удивляет изложение телефонной беседы Пастернака со Сталиным (вообще Вильмонту везло оказываться свидетелем «судьбоносных» бесед Пастернака!), вставленное в рассказ об отношении Пастернака к акмеистам: «Кого он недолюбливал, так это Мандельштама. И все же, несмотря на свою нелюбовь к Мандельштаму, не кто другой, как Пастернак, решился похлопотать за него перед высшей властью. Обратиться к самому Сталину он не решался. Немыслимо! Стихи, написанные Мандельштамом о Сталине, были невозможно, немыслимо резки и грубы. Он читал их ближайшим друзьям. Читал – увы! – и Борису Леонидовичу» [53]. Изложение телефонного разговора Пастернака со Сталиным в форме диалога заметно отличается от рассказанного со слов Пастернака А.А. Ахматовой и Н.Я. Мандельштам. Весь этот текст не содержит никаких суждений автора о Сталине и тем более осуждений.

Скорей всего Н.Н. Вильмонт не знал, что в 1977 году в Турине было опубликовано письмо, написанное Б.Л. Пастернаком В.Я. Брюсову 15 августа 1922 года в Петрограде перед самым отплытием в Германию (это второе, а на самом деле первое и главное, свидетельство о встрече Пастернака с Троцким). Это письмо нельзя было напечатать в СССР полностью из-за следующих строк: «Перед самым отъездом вызвал меня к себе Троцкий. Он более получаса беседовал со мною о предметах литературных, жалко, что пришлось говорить главным образом мне, хотелось больше его послушать, а надобность в такой декларативности явилась не только от двух-трех его вопросов, о которых – ниже; потребность в таких изъяснениях вытекала прямо из перспектив заграничных, чреватых кривотолками, искаженьями истины, разочарованьями в совести уехавшего. Он спросил меня (ссылаясь на “Сестру<мою жизнь>” и еще кое-что, ему известное) – отчего я “воздерживаюсь” от откликов на общественные темы. Вообще он меня очаровал и привел в восхищение, надо также сказать, что со своей точки зрения он совершенно прав, задавая мне такие вопросы. Ответы и разъясненья мои сводились к защите индивидуализма истинного, как новой социальной клеточки нового социального организма» [54].

Далее Пастернак, чья книга «Сестра моя жизнь» только что вышла в России и принесла ему известность, значительно большую, нежели прежние публикации, передает содержание своего монолога Троцкому о поэзии и революции:

«Проще: я начал с предположительного утвержденья того, что я современен и что даже уже и французские символисты, как современники упадка буржуазии, тем самым принадлежат нашему времени, а не истории мещанства; если бы они с мещанством разделяли его упадок – они мирились бы с литературой периода Гюго и молчаливо-удовлетворенно погибали, а не остро чувствовали и творчески себя выражали. Я ограничился общими положеньями и предупрежденьями относительно будущих своих работ, задуманных еще более индивидуально. А вместо этого мне, может быть, надлежало сказать ему, что “Сестра” – революционна в лучшем смысле этого слова. Что стадия революции, наиболее близкая сердцу и поэзии, – что, – утро революции и ее взрыв, когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права (америк. и французск. декларации прав), выражены этою книгою в самом духе ее, характером ее содержанья, темпом и последовательностью частей и т.д. и т.д.».

Тут нельзя не вспомнить для сравнения, что, когда в июне 1934 года Борис Леонидович, единственный раз в жизни и не по своей инициативе, говорил по телефону со Сталиным (об арестованном Мандельштаме) и под конец разговора заметил, что хотел бы встретиться с вождем и поговорить, а на его вопрос: «О чем?» – ответил: «О жизни и смерти…», Сталин повесил трубку [55] (но, правда, жизнь поэту сохранил)…

5. Письма из архива Каменева

В архиве Л.Б. Каменева сохранилось несколько писем Л.Д. Троцкого 1922 года, которые иллюстрируют его подход к литературной политике.

Начнем с писем, связанных с запретом сборника Бориса Пильняка «Смертельное манит», (он вышел в 1922 году в издательстве Гржебина). Главлит, как именовалась советская цензура, эту книгу Пильняка к изданию разрешил, но специальные политконтролеры ГПУ, читавшие независимо от цензуры всю печатную продукцию, оценили повесть Пильняка «Иван да Марья» (она входила в этот сборник), как «враждебную, возбуждающую в среде обывателей контрреволюционные чувства, дающую превратное представление о коммунистической партии». Об этом 31 июля 1922 года они доложили заместителю начальника ОГПУ И.С. Уншлихту; предложение политконтролеров оказалось простым: временно, до особых распоряжений, книгу запретить [56].

На другой день Уншлихт распорядился тираж книги конфисковать. Узнав об этом, Троцкий уже 2 августа 1922 года написал записку членам Политбюро Каменеву и Сталину:

«Тов. Каменеву и тов. Сталину. По поводу записки т. Уншлихта № 81423 от 1 VIII. В соответствии со всей нашей политикой по отношению к литераторам предлагаю арест книги Пильняка немедленно снять и объяснить его как недоразумение. 2 VIII 22 г.
Л. Троцкий» [57].

Сталин, похоже, на обращение Троцкого не отреагировал. Тогда 4 августа Троцкий обратился официально в секретариат ЦК (не упоминая фамилии Сталина):

«В<есьма>спешно. Совершенно секретно. В секретариат ЦК. Копия Л.Б. Каменеву. Предлагаю немедленно поставить на разрешение Политбюро вопрос о конфискации, наложенной на книгу Пильняка “Смертельное манит”. Ни по содержанию, ни по форме эта книга ничем не отличается от других книг Пильняка, которые, однако, не запрещены и не конфискованы (и совершенно правильно). Обвинение в порнографии неправильно. У автора наблюдается несомненная склонность к натуралистической необузданности. За это надо его жестоко критиковать в печати. Но натуралистические излишества, хотя бы и грубые, несомненно, в художественном произведении не являются порнографией. В отношении автора к революции та же двойственность, что и в “Голом годе”. После того автор явно приблизился к революции, а не отошел от нее. В согласии с уже состоявшимся решением ЦК по отношению к авторам, развивающимся в революционном направлении, требуется особая внимательность и снисходительность. Конфискация есть грубая ошибка, которую нужно отменить немедленно. 4. VIII – 22 г. Л. Троцкий» [58].

На письме помета: «Согласен. Л. Каменев».

10 августа 1922 года на заседании Политбюро по сообщению Троцкого было принято решение, в котором легко ощутим почерк Сталина:

«О конфискации книги Б. Пильняка “Смертельное манит” (Троцкий).

а) Отложить до следующего заседания, не отменяя конфискацию.

б) Обязать Рыкова, Калинина, Молотова и Каменева прочесть рассказ Пильняка “Иван да Марья”, а всех членов ПБ – повесть (Пильняка. – Б.Ф.) “Метель” в сборнике “Пересвет”» [59].

Через неделю, 17 августа 1922 года, Политбюро постановило:

«Предложить ГПУ отменить конфискацию книги Пильняка

“Смертельное манит”»… [60]

Мотивированная позиция Троцкого по поводу книги Пильняка отнюдь не означала проявления с его стороны идеологического либерализма. 4 августа 1922 года, в тот же день, когда Троцкий писал в секретариат ЦК, протестуя против конфискации книги Пильняка, он направил Сталину и Каменеву и другое письмо:

«т. Сталину,
т. Каменеву Л.Б.

В Москве начал выходить альманах “Авангард” [61] с участием партийных товарищей под редакцией Оскара Блюма [62]. Что это значит? Неужели же он на свободе и имеет возможность даже редактировать сборники? Он неизбежно станет источником величайшей заразы. Полагаю, что тут нужно принять решительные меры.

4/VIII 22 г.
№ 440 Л. Троцкий» [63].

9 августа Троцкий запрашивал Каменева (видимо, речь шла о списке литературы): «Включен ли в список Нестор Котляревский? Его речь “Пушкин и Россия”, изданная Академией наук (по распоряжению академика Ольденбурга [64]) насквозь пропитана реакционно-крепостническим идеализмом» [65].

Троцкий присылал Каменеву некоторые свои тексты; скажем, письмо поэту Городецкому [66] по вопросу объединения писателей, которое считал важным (в этом письме критически обсуждался план Городецкого деления писателей на категории; конкретные варианты Троцкий оспаривал: «Почему Брюсов, коммунист и, если не ошибаюсь, член партии отнесен к одной группе с Бальмонтом и Сологубом? Стало быть у Вас допускается отвод по прошлой деятельности. Сомнительная постановка вопроса» [67]. Чувствительность Троцкого в этом вопросе понятна – он в некоторых большевиках чувствовал подобную «память на прошлое» и в отношении себя лично.

До осени 1922 года помимо официальных бумаг в ПБ, Троцкий еще мог по вопросам культуры обращаться к Каменеву, человеку, отнюдь не чуждому литературных интересов и женатому на его сестре. Хотя уже с началом болезни Ленина (в мае 1922 года) Каменев вошел в претендующую на захват власти «тройку» Сталин – Зиновьев – Каменев, а летом в одном из писем больному Ленину попросту намекнул на целесообразность устранения Троцкого и получил от него в ответ:

«Выкидывать за борт Троцкого – верх нелепости. Если Вы не считаете меня оглупевшим до безнадежности, то как Вы можете это думать???? Мальчики кровавые в глазах…» [68]

С конца 1922 года резкое ухудшение здоровья Ленина позволило участникам «тройки» действовать открыто, и переписка Троцкого с Каменевым прекратилась.

Троцкий продолжал печатать в «Правде» статьи по вопросам литературы, но атаки на него становились публичными; их ярость была монотонно возрастающей функцией времени. В 1923 году Демьян Бедный в «Правде» писал о литературных статьях Троцкого так:

Не утаить, как не таи
(Признаньем дружбы не нарушу?),
Мне Льва Давыдыча статьи,
Как кислота, разъели «душу».

Да одному ли только мне?
С отравой справлюсь я, быть может,
Но не окрепнувший вполне
Наш молодняк меня тревожит.

Наш, пролетарский молодняк
Сконфужен собственным обличьем.
Зло-символический Пильняк
Пред ним смердит гнилым величьем.

Наглее, юрче с каждым днем
Орда попутчиков беспутных.
Меж тем, охвачен уж огнем
Простор тревожный далей смутных.

Уже минуты сторожит
Взор пролетарской Немезиды,
И надо крикнуть: – срок изжит! –
Но голос сорванный дрожит
От незаслуженной обиды [69].

Через семь лет Д. Бедный мог уже не заботиться о вежливости. 14 марта 1930 года «Правда» напечатала его поэму-фельетон «Плюнуть некогда»: «Про Троцкого нынче мне толковать, // Что дохлую крысу жевать…» и т.д. Дальше – больше.

А в январе 1937-го, когда было объявлено о приговорах по делу Радека – Пятакова – Сокольникова и других «троцкистско-зиновьевских извергов», писательница А. Караваева написала, что не может радоваться предстоящим казням, «пока матерый бешеный волк фашизма Иуда-Троцкий еще жив» [70].

Но к тому времени генеральный секретарь созданного заботами товарища Сталина Союза советских писателей уже визировал не проскрипционные, а расстрельные списки его членов…

 

Луначарский – Троцкий. 1926

Сюжеты из истории большевистской этики [71]

3 марта 1926 года народный комиссар просвещения РСФСР Анатолий Васильевич Луначарский направил напечатанное на бланке его наркомата письмо с грифом «Срочно. Секретно» члену Политбюро Льву Давидовичу Троцкому. Прежде чем привести текст этого письма, расскажем о событиях, его породивших.

А.В. Луначарский в ту пору не был влиятельной политической фигурой в ВКП(б) – он не занимал никаких партийных постов и даже не был избран делегатом проходившего в декабре 1925 года XIV съезда ВКП(б) (делегатом XIII съезда он еще был). С самого начала острой борьбы за власть, стартовавшей, когда состояние здоровья Ленина стало безнадежным (1923), Луначарский стоял в стороне от этой борьбы, да и потом не участвовал в оппозициях и сохранял пассивную лояльность большинству в ЦК. Он был не боец в партийном значении слова и драк такого рода избегал. Пост народного комиссара просвещения, который был лишь поначалу общеимперским, а потом ограничивался масштабами РСФСР, он занимал неизменно с 1917-го – единственный (если не считать Рыкова) из членов ленинского кабинета, проработавший наркомом вплоть до 1929 года, т.е. до момента, когда все соперники Сталина были повержены и его единоличная власть установилась окончательно. В силу упомянутой лояльности он не потерял этот пост раньше, но с поражением всех оппозиций уже не вписывался в новую, просталинскую, не слишком информированную в вопросах партийной истории элиту (она так и подбиралась); так что его отставка была предрешена.

Начиная с оттепельных лет, фигура Луначарского-наркомпроса в силу различных причин была мифологизирована (во всяком случае, в образ интеллигентного и импозантного партлиберала от культуры, каким он изображался в книгах и спектаклях тех лет, никак не укладывается хотя бы история с запрещением его стараниями пьес Льва Лунца на подведомственной Луначарскому территории РСФСР [72]). К нашему сюжету это не имеет прямого отношения, нас интересует только, как именно Луначарский демонстрировал свою лояльность реальной власти. Поэтому здесь мы напомним лишь об одной грани живописного портрета Анатолия Васильевича – он был не только администратор, литератор и драматург, но еще и знаменитый в ту пору оратор. Краснобай от природы, поверхностно образованный во многих областях, Луначарский всегда готов был выступить перед любой пролетарской аудиторией с многочасовым докладом на любую тему. Говорить он любил.

Его поражавшая пролетарские массы эрудиция, большой партийный стаж, многолетняя работа с Лениным, неучастие в оппозициях и политическая покладистость позволяли ответственным партработникам безбоязненно приглашать его делать доклады не только по вопросам подведомственной ему культуры, но и по случаю различных партийных дат. Приглашения эти безотказно принимались.

1 марта 1926 года Луначарский выступал с очередным таким докладом и Москве на общегородском собрании работниц, посвященном предстоящему Международному женскому коммунистическому дню. Доклад, как было принято, сначала шел о международном положении и затем уже собственно о женском дне. На этом собрании выступала еще одна тогдашняя знаменитость, встреченная (по сообщению газеты «Рабочая Москва» от 2 марта) «громом аплодисментов», – легендарная немецкая коммунистка почтенная Клара Цеткин. Вел собрание первый секретарь МК ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б), недавно избранный за усердную борьбу с «левой оппозицией» кандидатом в члены Политбюро, Н.А. Угланов (в 1929-м за поддержку правых он лишился партийных постов, а в 1937-м был, естественно, расстрелян).

Разговаривая в тот день с Луначарским после его, как неизменно оказывалось, успешного доклада, Угланов напомнил наркому о предыдущем двухчасовом его выступлении перед московскими большевиками – это было 21 января 1926 года в Большом театре на торжественном заседании МК, посвященном второй годовщине смерти Ленина, которое также вел Угланов. Тот доклад Луначарского назывался «Ленин и ленинизм». Угланов рассказал Луначарскому, что Л.Д. Троцкий высказал ему свое неудовольствие тем местом доклада Луначарского, где речь шла о нем, Троцком. (Угланов, поставленный Сталиным во главе МК как яростный противник Троцкого, а потом и Зиновьева с Каменевым, понятно, не встречался с Троцким приватно, и этот их разговор произошел, видимо, на заседании Политбюро.)

Доклад Луначарского «Ленин и ленинизм» не был опубликован, но транслировался по московскому радио (тогда не возникла еще традиция торжественные заседания в годовщины смерти Ленина проводить в присутствии всего Политбюро и доклад поручать кому-либо не ниже секретаря ЦК, с обязательной публикацией текста во всех газетах; эта традиция появилась позже, когда Сталин был провозглашен единственным подлинным наследником Ленина). «Рабочая Москва» сообщила лишь о фактах собрания и доклада, а «Правда» 22 января о двухчасовом докладе Луначарского рассказала чуть подробнее; в ее сообщении был, в частности, такой абзац: «В заключение своей речи т. Луначарский касается тех уклонов от ленинизма, которые были обнаружены у некоторых видных членов партии во время последнего XIV съезда коммунистической партии. “XIV партийный съезд осудил эти уклоны и подтвердил правильность линии ленинского ЦК нашей партии, – говорит т. Луначарский и заканчивает свой доклад о Ленине призывом: – Да здравствует ВКП!”». Редактировавший «Правду» Н.И. Бухарин, надо полагать, располагал стенограммой доклада Луначарского, но печатать подробности из нее не стал.

Как известно, основным содержанием XIV съезда ВКП(б) стала схватка между Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и Бухариным и Сталиным – с другой, а формально – между ленинградской делегацией, руководимой Зиновьевым, и большинством остальных, тщательно подобранных аппаратом Сталина делегатов съезда. По вопросам теории спор шел, прежде всего, с Бухариным, Сталин был как бы в стороне (недаром в заостренной форме позиция ленинградцев на съезде формулировалась их противниками как «желание крови нашего любимого бухарчика»). Троцкий, посланный на съезд делегатом с совещательным голосом, был избран в президиум, но за все две недели работы XIV съезда не произнес ни одного слова (если не считать единожды брошенной им однословной реплики «правильно», о которой речь впереди). На XIII съезде (май 1924-го), где он был главным объектом атак, Троцкий не мог не выступить, и говорил он о своих принципиальных замечаниях в адрес руководства партии, не переступая, однако, главной заповеди касательно правоты, сформулированной на английский лад: «Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. <…> И если партия выносит решения, которые тот или другой из нас считает решениями несправедливыми, то он говорит: справедливо или несправедливо, но это моя партия, и я несу последствия ее решения до конца» [73]. Через некоторое время история создаст для Троцкого другой путь реализации его правоты, но в декабре 1925-го он оставался членом Политбюро, лишенным, правда, еще до XIV съезда поста руководителя армии (председателя Реввоенсовета) и понимавшим, что перерождение партии новая верхушка уже осуществляет полным ходом. С 1923 года усилиями Зиновьева, Каменева и Сталина на него были публично вылиты ушаты грязи и подложного, как теперь бы сказали, компромата; используя давние бранные фразы Ленина, не страдавшего сдержанностью в полемике, Троцкого обвиняли в неизлечимом антибольшевизме, отступлении от ленинизма, бонапартизме, попытках захвата власти и прочих грехах. У него уже не было сил, ни физических, ни моральных, отвечать на каждое индивидуальное обвинение. Зиновьев и Каменев старались отлучить Троцкого от власти яростнее других; Зиновьев, считавший себя главным наследником Ленина, всячески добивался экстренного исключения Троцкого из Политбюро. Сталин был куда хитрее и терпеливее, да и задача у него была круче – уничтожить всех соперников.

Сидя в президиуме XIV съезда, Троцкий молча наблюдал, как громят его шумного, но не очень далекого и, как уже было понятно, не самого серьезного врага. Не испытывая к Зиновьеву никакой симпатии, он не считал возможным за него заступиться (на что как раз, возможно, и рассчитывал втайне Сталин – это упростило бы его задачу, не пришлось бы ждать еще год); выступить против Зиновьева в поддержку Бухарина и Сталина Троцкий не мог по идейным соображениям. О Троцком на съезде вспоминали редко – кто-то прервал Крупскую, заметившую: «Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право», репликой: «Лев Давидович, у вас новые соратники» [74]; М.М. Лашевич, защищавший Зиновьева, вслух опасался, что съезд назовет его «троцкистом» (других ярлыков еще не было, да и потом этот оставался самым смертельным); Микоян напомнил, что на Троцкого-де недавно нападали лишь за то, что он бил исправившихся Зиновьева и Каменева их старыми ошибками октября 1917-го: «Мы все стали за них против Троцкого»; Ем. Ярославский вспоминал, как Зиновьев и Каменев хотели добить Троцкого, а Сталин, Молотов и Бухарин не дали…

Решением XIV съезда и Троцкий, и Зиновьев, и Каменев были избраны в ЦК, а пленум ЦК избрал их всех в Политбюро (Сталина действительно отличало терпение в борьбе с личными врагами), но вскоре после съезда массированный десант из Москвы прибыл в Питер и добился снятия Зиновьева с поста руководителя ленинградской организации ВКП(б)… Заметим, что входивший в этот десант будущий сталинский маршал Клим Ворошилов, который всю Гражданскую войну воевал не столько с белыми, сколько с Троцким, выступая 20 января 1926 года на Путиловском заводе и по заданию Сталина громя Зиновьева, сказал о недавнем съезде партии: «Тов. Троцкий был избран в Политбюро (аплодисменты). Почему был единогласно избран? Да потому, товарищи, что было бы глупо, неприлично, дико, я бы сказал, если бы мы в этот момент, когда началась драка между ленинградцами, стали бы создавать новые затруднения. Тов. Троцкий вел себя на съезде более чем прилично. Он не вмешался в эту драку, хотя смог бы вмешаться и создать много затруднений. А ведь тов. Троцкому немало сочувствуют, и не столько в партии, сколько вне партии. Ему многие сочувствуют, которые в нашей стране играют немалую роль» [75]. Конечно, это было лукавство: со времени Гражданской войны ненависть Ворошилова к Троцкому не убавилась, но тактически Сталину выгодно было использовать в массированной обработке ленинградцев все еще существующий авторитет Троцкого, не поддержавшего Зиновьева на съезде.

Именно в контексте этого политического расклада сил и этих отчетливо сформировавшихся позиций в Политбюро выпад Луначарского против Троцкого в Большом театре на следующий день после не попавшей в газеты ленинградской речи Ворошилова представляется не инспирированным Сталиным, а сугубо художественной самодеятельностью, политически не слишком тонкой, не учитывающей сиюминутных обстоятельств, таких тирад не требовавших, но стратегически все равно беспроигрышной. При этом, узнав про обиду Троцкого, Луначарский огорчился – он любил психологический комфорт.

Приведем теперь письмо Луначарского:

«3 марта 1926
Срочно. Секретно.
Л.Д. Троцкому.

Дорогой Лев Давидович.

Вчера на моем выступлении на общегородском coбpании работниц т. УГЛАНОВ ошарашил меня известием, что вы остались крайне недовольны моей первой речью после возвращения из-за границы на общегородском собрании, посвященном годовщине смерти Владимира ИЛЬИЧА. Он сказал мне, что Вы протестовали против той части речи, в которой упоминалось о Вас. Меня это озадачило и огорчило. Я, отнюдь, не желаю, чтобы у Вас возникло впечатление, будто я отношусь к числу Ваших врагов. Я таким не был никогда и всегда относился, всегда отношусь с глубоким уважением к Вашей личности, как к человеческой, так и политической. В ту пору, когда у Вас возникли острые разногласия с партией, я, отнюдь, не являясь Вашим партизаном, совершенно воздержался от всяких выступлений, считая, что Вам и так достается через меру и что на Вас все навалились. Когда вслед за Ильичем я считал необходимым бороться с развиваемыми Вами в свое время идеями о профессиональном движении, я делал это, как могут констатировать те, кто меня слышал, с величайшим тактом и осторожностью по отношению к Вам, так же поступаю я и теперь. Может быть, Вам рассказывали то, что я сказал о Вас, при этом безбожно переврав, но я допускаю, что Вы могли мою речь слушать по радио, как многие слушали ее, но я могу Вас уверить, что вы неправильно ее истолковали. Я не имею стенограммы, но я с совершенной точностью могу припомнить то, что я о вас говорил. Я сказал, что “каждое разногласие в партии, как утверждал Вл. Ильич, опасно потому, что чревато последствиями, каких совсем не предвидит начинающий эти разногласия”. Я указал на то, что у нас есть правые и левые группировки, еще совершенно не оформившиеся, но социологически возможные и ждущие оформляющих начал – это растущие буржуазные элементы, с одной стороны, и, с другой стороны, наш собственный тыл, т.е. недостаточно сознательные, горящие нетерпением и в значительной степени отсталые слои рабочего класса. Установив это положение, которое, я надеюсь, Вы оспаривать не стали бы, я сказал: “когда Л.Д. Троцкий оказался в борьбе с центральным течением в партии, когда он был обвинен в правом уклоне, большие массы обывателей создали себе иллюзию, что в нем элементы, стоящие правее партии, могут обрести своего вождя. Они готовы были поднять его на щит, они готовы были поднести чуть не корону на бархатной подушке и провозгласить его Львом I, но у Троцкого и в мыслях не было вступать в борьбу с партией. Тогда наступило разочарование, обывательские круги махнули на него рукой и с горечью заявили: “Да, Троцкий такой же коммунист, как и другие”. В этом месте моя речь была прервана громом аплодисментов. Нужно быть совсем глупым человеком, чтобы не понять, что эти аплодисменты относились не ко мне, а к Вам, что этими аплодисментами вся аудитория битком набитого Большого театра выражала свою радость и одобрение Вашему поведению и хохотала над этим глупым разочарованием мещанства. Что могли бы Вы отрицать в этой моей тираде? Неужели Вы не знаете, что во время Вашего столкновения с партией в широчайших обывательских кругах надеялись, что Вы произведете раскол. Неужели Вы не знаете, что Вам самым парадоксальным образом сочувствовали, главным образом, в этих кругах, конечно, как возможному разрушителю могущества коммунистов, и неужели Вы не знаете, что наступило глубокое разочарование, что к Вам совершенно приложимы почтенные слова “такой же коммунист, как и другие”. Ничего другого я о Вас в моей речи не говорил. То, что я сказал в вышеприведенных словах, конечно, остро, но никак не может считаться за направленное против Вас. Равным образом, и та часть моей речи, которая была посвящена т.т. Зиновьеву и Каменеву, была средактирована остро, но в то же время в высшей степени – по-товарищески. Я тысячу раз оговаривался и подчеркивал, что вовсе не обвиняю их в каком-нибудь сознательном уклоне в сторону демагогии, но вижу во всей совокупности их позиции, так сказать, намек на такой уклон и понимаю при этом тревогу партии. Ибо сейчас тот или иной деятель, может быть, сам того не понимая, может чрезвычайно легко оказаться организатором, несомненно, существующего в одной части пролетариата, которая живет сумеречным сознанием, глубокого недовольства медленностью и извилистостью нашего пути. Я никогда бы не уклонялся от того, чтобы сказать, что я думаю, но вместе с тем – чрезвычайно высоко ценю всех вождей партии, являюсь всегда сторонником всяческого их примирения, а не разжигания и раздувания их разногласий, которые возникают в руководящей среде.

Пишу Вам это письмо, чтобы избегнуть недоразумений, и льщу себя надеждой, что вы поймете его как надо и не будете приписывать мне намерений, которых у меня не было и не могло быть.

С коммунистическим приветом Луначарский» [76].

По-видимому, Луначарского в самом деле удивила реакция Троцкого – тот не отвечал на многие действительно грубые, сфальсифицированные, беспардонные обвинения и вдруг обиделся на его шутки…

Луначарский был на пять лет старше Троцкого; они познакомились в 1905 году в Женеве («Троцкий был тогда необыкновенно элегантен, в отличие от всех нас, и очень красив. Эта его элегантность и особенно какая-то небрежная свысока манера говорить с кем бы то ни было меня очень неприятно поразили. <…> Но говорил Троцкий очень хорошо…» [77]). В «силуэте» Троцкого, впервые опубликованном Луначарским в 1919 году, впечатляет отсутствие глянца: «Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям <…> осуждали Троцкого на некоторое одиночество…» или: «В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль. Он готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая вовсе и самой тяжелой из них – жертвы своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя. Властолюбие его носит тот же характер, что и у Ленина, с тою разницей, что он чаще способен ошибаться, не обладая почти непогрешимым инстинктом Ленина, и что, будучи человеком вспыльчивым и по темпераменту своему холериком, он способен, конечно, хотя бы и временно, быть ослепленным своей страстью». Кажется, что это сказано человеком со стороны, а не товарищем по общему делу. Луначарский рассказывал про встречи с Троцким в Париже в 1915 году, восхищался им в 1917-м, вспоминал, оспаривая их по существу, слова М.С. Урицкого: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого», но более всего он ценил у Троцкого то, в чем знал толк: ораторский дар и писательский талант. Его описание Троцкого-оратора профессионально: «Эффектная наружность, красивая широкая жестикуляция, могучий ритм речи, громкий, совершенно не устающий голос, замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности логика – вот достоинства речи Троцкого. Он может говорить лапидарно, бросить несколько метких стрел и может произносить те величественные политические речи, какие я слыхал до него только от Жореса. <…> Троцкий – великий агитатор <…> Он литературен в своем ораторстве и оратор в своей литературе».

Автор таких слов, понятно, не имел шансов пережить 1937 год, как бы ни лавировал.

Троцкий знал «Силуэты» Луначарского, несколько раз цитировал их в мемуарах (1930), один раз назвав «напыщенными панегириками сомнительного вкуса» [78], в другом месте заметив, что «эти строки звучат тем более выразительно, что сегодня Луначарский пишет прямо противоположное» [79], – в этих оценках уже чувствуется осадок от последующих за 1919 годом событий.

Получив письмо с разъяснениями Луначарского, Троцкий ответил ему сразу же:

«Из Вашего письма, Анатолий Васильевич, я вижу, что Вы не отдаете себе достаточно ясного отчета ни в обстановке, ни в, простите, своих собственных словах. В стране революционной диктатуры, при той внутрипартийной обстановке, которая у нас сложилась, говорить в стенах Большого театра в тоне водевиля о бархатных подушках, о короле, о Льве I и думать, что это “так” – литературный образ, счастливое словечко, – нет [80]. Как угодно, тут познание времени, места и меры совсем отсутствует. Так можно говорить, когда ведешь войну – НА ИСТРЕБЛЕНИЕ. Теперь, ведь, официально известно и с авторитетнейшей в нашей стране трибуны установлено (с трибуны XIV-го съезда), что некоторые товарищи совершенно сознательно и планово вели войну на истребление [81]. В этих условиях разговоры насчет бархатной подушки и короны – как нельзя лучше сочетались с ядовитой и подлой сплетней о бонапартизме, о военных замыслах и проч. Я понимаю, что можно вести политическую войну на истребление, не брезгуя никакими средствами и приемами, но ИГРАТЬ разговорами о Льве I и шалить образом короны на бархатной подушке (хотя бы и не от собственного имени, а от имени буржуазии), это не только неуместно, это прямо-таки – непристойно. Говорю это без раздражения, но с полной ответственностью, поскольку Вы хотели моего мнения.

Но не можете же Вы отрицать – так пишете Вы в письме – что во время дискуссии обыватели надеялись, что Вы (т.е. я) произведете раскол, ослабите коммунистическую партию и пр. Допускаю. Но Вы как будто умышленно при этом забываете, что о моих намерениях и идеях обыватель судил не по моим словам и донесениям (действия, мол, как Вы изволили сами говорить, его разочаровали), а по словам обо мне – других, т.е. тех самых, которые говорили о подушках и о коронах, говорили в тот период не балагуря, а серьезно. Каждый сколько-нибудь грамотный буржуазный обыватель должен был сказать себе: если верна десятая и даже сотая часть того, что говорится сейчас и пишется о Троцком, то надо поддержать его изо всех сил. А те, кто планомерно вели дело на истребление, совершенно сознательно вызывали у обывателя своими речами такие именно мысли и надежды. Будет совершенно правильно сказать, что те “надежды” нэпманства, о которых вы говорите, явились побочным продуктом той работы на истребление, которая должна была вызвать ко мне вражду рабочих.

Вы сами пишете, опять-таки в тоне, не отвечающем, на мой взгляд, серьезности вопроса, – что на меня “все навалились” и что мне “достается через меру”. Тут Вы как будто вспоминаете о мере. Но именно поэтому обыватель и заражается чрезмерными надеждами, что нападения велись “через меру”, т.е. вне всякого соответствия с моими собственными мыслями и действиями. На XIV съезде главный инициатор и организатор, фактически руководитель всей кампании, заявил, что, по его мнению, после того, что сказано было обо мне стране, нельзя было оставить меня в Центральном Комитете. Я поддержал его возгласом: “Правильно” [82].

Хорошо или не хорошо поступил XIV съезд, включив меня в Центральный Комитет, хорошо или не хорошо поступил Центральный Комитет, включив меня в Политбюро, – судить не мне. Но после того, как это произошло, шалить (с умыслом или без умысла – тут тоже неясно, Анатолий Васильевич) с еще не остывшим оружием, взятым из арсенала, с оружием, которое стремится к всяческому “примирению”, а не к “разжиганию”, как Вы пишете сами о себе. Я охотно верю, что именно к этому стремились. Из поведения моего во всех трех последних дискуссиях Вы, надеюсь, убедились, если не знали этого раньше, что такова именно и моя цель. Я бы молча прошел мимо Вашего выступления, как проходил мимо сотен других, если бы вы сами не обратились ко мне с вопросом.

Отзывы и мнения о нас наших классовых врагов – я возвращаюсь к надеждам буржуазии, – конечно, не безразличны. Но пользоваться этими мнениями нужно умеючи, добросовестно и осторожно, поскольку дело идет о частном идейном столкновении внутри партии, а не о войне на истребление, где все средства хороши.

Вы, вероятно, знаете, что мировая буржуазия во время перехода к нэпу создала легенду о Ленине, который-де сознательно и осторожно ведет страну назад к капитализму, и о Троцком (иногда о Зиновьеве, о Бухарине), которые ему в этом мешают. На эту тему были статьи Генриха Куно в “Нейе Цейт”, речь Ллойд Джорджа, тогда британского премьера, и бесчисленное количество других статей и речей. Легенда эта – с теми или другими вариациями – поддерживалась, в сущности, до самой смерти Владимира Ильича.

Имел ли этот факт политический интерес? Имел. Означал ли он правоту или неправоту Ленина? Ни того, ни другого. На тогдашних левых коммунистов (не наших, а международных) парадокс мнимого “сочувствия” Ленину со стороны буржуазного общественного мнения производил очень большое впечатление, с остатками которого Вам пришлось столкнуться на 3 и 4 международных конгрессах [83]. Вы скажете, что тут нет аналогии. Я не провожу никакой аналогии. Я хочу только сказать, что пользоваться отголосками буржуазного общественного мнения, не проведя их через критическое сознание, не показывая и не уяснив, почему буржуазия в данном случае подходит к делу так, а не иначе, значит сплошь да рядом вводить в заблуждение общественное мнение собственной партии, подменяя политику демагогией. Иностранная буржуазия и социал-демократическая печать оценивает исход XIV съезда как победу правого крыла над левым и связывает с этим надежды на постепенное развитие нашей страны в сторону капитализма. Почитайте хотя бы последний номер сменовеховской “Новой России”. Вкрадчивый философ нэпманской России Лежнев [84] констатирует, что XIV съезд, дав отпор Зиновьеву и Каменеву, “оказался в тяге событий, на магистрали истории”. Какой вывод Вы отсюда сделаете, хотел бы я знать. Прежде всего, по-моему, нужно сделать тот вывод, что отражение наших решений, шагов и мероприятий в сознании нэпманства, да и мировой буржуазии, есть сложный процесс, в котором сочетается и классовая корысть, и непонимание, и смутные догадки, и сознательная фальсификация, и тонкий расчет, иногда ложный, иногда правильный. Так что для определения и действительного веса буржуазных суждений о нас в каждый данный момент требуются методы посложнее и потоньше анекдотов о бархатных подушках и королях. Если верна Марксова теория: о классах и партии нельзя судить на основании того, что они о себе думают, то верна и обратная теорема: недостаточно поставить минус вместо плюса в суждении данной группы о классовом враге, чтобы получить о нем правильное или хотя бы сколько-нибудь надежное мнение.

В Вашем письме Вы, после изложения Ваших слов насчет Льва I и насчет того, как обывательские круги, разочаровавшись, махнули рукой и заявили: “Троцкий такой же коммунист, как и другие”, прибавляете: “в этом месте моя речь была прервана громом аплодисментов. Нужно быть совсем глупым человеком, – пишете Вы далее, – чтобы не понять, что эти аплодисменты относились не ко мне, а к Вам, что этими аплодисментами вся аудитория битком набитого Большого театра выражала свою радость и одобрение Вашему поведению и хохотала над этими глупыми разговорами мещанства”. Не имею основания возражать против Вашего толкования. Думаю, что оно вполне вероподобно. Но оно неполно. Хотя я в зале не был и по радио Вашей речи не слушал, вопреки Вашему предположению, но глубоко убежден, что аудитория Ваша, за совершенно ничтожным исключением, во время Ваших слов насчет подушки, короля Льва I и прочее испытывала чувство глубокой неловкости и недомогания. Аудитория напряженно ждала – не могла не ждать либо (Так! – Б.Ф.) выхода из того нравственного тупика, в который заводили ее Ваши словечки. Когда же Вам для округления соответственного места понадобилось упомянуть, что Троцкий такой же коммунист, как и другие, то аудитория ухватилась за эти слова, чтобы дать выход мучившей ее неловкости за оратора.

Простите за откровенность, но если не писать правды, зачем же вообще писать. Такова моя оценка этого эпизода.

С коммунистическим приветом
Л. Троцкий.

Постскриптум. Написав все вышеизложенное, я заглянул в стенограмму Вашей речи. Вы передаете интересующий нас с Вами эпизод довольно близко к стенограмме, но это все же не точно. Вот что сказано в стенограмме: “…Они уже радовались и хотели на бархатной подушке нести Троцкому корону: пожалуйста, Лев I, проведи эту линию против коммунистической (Так! – Б.Ф.), мы тебя поддержим. Вот что хотели рявкнуть с правительственной осанной хором все неокапиталисты и остатки старых капиталистов России. Троцкий, может быть, и не заметил этих симпатий и не интересовался ими, но нам было видно, что ему симпатизируют и его любят. А когда Л.Д. Троцкий занял нормальную позицию и ПРЕНЕБРЕГ АВАНТЮРОЙ, они его перестали ЛЮБИТЬ и сказали: “Коммунист, как и все другие”.

Это на много градусов крепче того, что Вы излагаете в письме. Неокапиталисты и старые капиталисты не только надеются на раскол, но “симпатизируют” мне и “любят” меня. Кому же, в самом деле, лучше об этом знать, как не почтенному А.В. Луначарскому, который не то анкету проводил, не то в нэпмановские сердца заглядывал. Они, неокапиталисты и старые капиталисты, “перестали его любить, когда он, Троцкий, занял нормальную позицию и пренебрег авантюрой”. Хитренькое выражение, Анатолий Васильевич. Значит, шел на авантюру, но потом пренебрег… Это как бы для сохранения преемственности с теми слухами, какие довольно широко распространялись в свое время, входя в систему борьбы на истребление.

И есть еще в записи отличие от Вашего недоумения: из стенограммы совершенно выпал тот самый гром аплодисментов, о котором Вы так выразительно рассказываете. Но это уже к Вам лично не относится. Я достаточно привык за последние полтора-два года к тому, что в известных случаях аплодисменты, как и многое другое, исчезает из стенограмм, как по мановению волшебной палочки; это исчезновение, тем не менее, как нельзя лучше дополняет Вашу речь, составляя следующее звено той же цепи.

Что касается того места Вашей речи (сужу по стенограмме), где Вы говорили о профсоюзной дискуссии, то тут у Вас чудовищное искажение существа разногласий. К сожалению, у меня под руками нет необходимых справок, но я надеюсь в ближайшие дни показать Вам, что то, что Вы преподносите битком набитому Большому театру в виде изложения профсоюзной дискуссии, есть карикатура, не имеющая ничего общего с действительностью и опять-таки нужная только для “преемственности”.

Л.Т.» [85].

Ответа на это письмо, судя по архиву Троцкого, не последовало – да и что можно было ответить? Неизвестно, как отнесся Луначарский к ссылке Троцкого в г. Верный (Алма-Ата) в январе 1928 года, а затем к высылке из СССР в январе 1929-го. Его самого освободили от поста наркома в том же 1929-м, но не как врага.

Выступив против власти сталинского административного аппарата, Троцкий оставался воинственным борцом с его режимом до конца.

Луначарский с этим режимом смирился. Его положение оставалось почетным, и вместе с последней своей женой Н.А. Розенель он имел возможность выезжать за счет казны на заграничные курорты для лечения. 27 июля 1930 года Луначарский писал М.М. Литвинову, поздравляя его с назначением народным комиссаром иностранных дел: «Лучшего руководителя нашей международной политики не найти <…> Мы в Мариенбаде, живем и лечимся очень хорошо» [86]. Литвинов обещал походатайствовать o продлении пребывания Луначарского в Мариенбаде, и в следующем письме Литвинову, 8 августа, А.В. писал: «При сем посылаю копию одновременно посылаемого письма Иосифу Виссарионовичу. Прошу Вас, согласно Вашему обещанию, поддержать мое ходатайство. Если бы дело было сделано еще до моего приезда – было бы хорошо. Во-первых, мне нужно, и, по мнению врачей, поскорее перейти на жизнь б<олее> спокойную, чем та, которую мне сулит Москва, во-вторых, увереннее бы смотрел уже сейчас на свои ближайшие годы» [87]. И, наконец, 21 августа 1930 года Луначарский писал Литвинову: «Горячо благодарю Вас за обещание поддержать мою, важную для меня, просьбу <…> Пришлось просить инстанцию через И.В.<Сталина> продлить мне отпуск до конца октября. К этому сроку надеюсь восстановить относительную работоспособность: т.е. освободиться от болей и обеспечить за собой полностью возможность литературной и политической работы, без, однако, какой-нибудь напряженной агитации и чрезмерных волнений» [88].

Лояльность Луначарского была оценена… В 1933 году его назначили послом в Испанию, и умер он во Франции по дороге к месту службы. Советская печать отметила его кончину массой публикаций; похоронили Луначарского на Красной площади.

В некрологе, напечатанном в «Бюллетене оппозиции» (№ 38–39. Париж, 1934), Троцкий, до реализации убийства которого оставалось еще почти семь лет, набросал портрет покойного, в котором, пожалуй, не ощущается досады на него, хотя и панегириком это не назовешь – некий шлейф эпизода 1926 года в некрологе все же читается: «Было бы неправильно представлять себе Луначарского человеком упорной воли и сурового закала, борцом, не оглядывающимся по сторонам. Нет. Его стойкость была очень – многим из нас казалось слишком – эластична. Дилетантизм сидел не только в его интеллекте, но и в его характере. Как оратор и писатель он легко отклонялся в сторону. Художественный образ нередко отвлекал его далеко прочь от развития основной мысли. Но и как политик он охотно оглядывался направо и налево. <…> Несомненно, что дилетантская щедрость натуры ослабила в нем голос внутренней критики <…> Как непосредственный организатор учебного дела он оказался безнадежно слаб <…> Он очень скоро примирился с переворотом в руководящем личном составе, во всяком случае, полностью подчинился новым хозяевам положения. И тем не менее, он до конца оставался в их рядах инородной фигурой».

Революции, как известно, «пожирают своих детей», но способы «пожирания» они выбирают сообразно натуре и характеру жертв.

 

Троцкий, Радек и другие. 1928–1929

По материалам архива Радека [89]

Как только серьезно заболевший Ленин вынужден был отойти от непосредственного руководства страной, Сталин начал укреплять свою личную власть, быстро подчиняя себе аппарат ЦК. Главной его задачей было уничтожение соперников. В этом смысле первой мишенью для него, естественно, стал Л.Д. Троцкий – наиболее авторитетный после Ленина человек в руководстве страной. Во второй половине 1923-го – начале 1924-го Сталиным была организована и проведена общесоюзная антитроцкистская (абсолютно беспрецедентная) кампания в печати. Члены Политбюро, озабоченные собственной политической судьбой, не могли не завидовать популярности Троцкого и его, человека в определенной степени высокомерного, опасались. Сталин это чувствовал, понимал и смог объединить против Троцкого ведущих лидеров ВКП(б): главного человека в Петрограде Зиновьева, в Москве – Каменева и готового их поддержать главного редактора «Правды» Бухарина. При этом сам Сталин оставался в тени заговора, который номинально и шумно возглавлял глава петроградской партийной организации и глава Коминтерна Г.Е. Зиновьев – человек невеликого ума, считавший себя ближайшим учеником и наследником Ленина. Фактически страной стала править «тройка» Зиновьев, Каменев, Сталин, причем аппаратные возможности Сталина и его подлинная роль во всем этом, а тем более, дальнейшие и до поры до времени тщательно скрываемые планы первоначально его коллегами вообще не осознавались. Отсылая за подробным описанием этих событий 1923–27 годов к другим источникам [90] и предваряя разговор о 1928–29 годах, мы здесь лишь напомним, что в январе 1925-го Троцкого вынудили оставить властные посты председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам; в октябре 1926-го из Политбюро вывели Троцкого (Зиновьева вывели еще в июле, причем он перестал быть председателем Коминтерна и главой Ленинграда, как Каменев – председателем Моссовета). Почти всю операцию против левых Сталин совершил руками будущих правых, которые левыми естественно воспринимались как главные враги. Потеряв власть, Зиновьев и Каменев предложили Троцкому союз, от которого он не отказался, и в ноябре 1927-го их всех исключили не только из ЦК ВКП(б), но даже из партии – в декабре это утвердил XV съезд ВКП(б). Как пишет Троцкий о времени съезда, «единственной заботой Зиновьева и его друзей стало теперь: своевременно капитулировать. Они не могла не понимать, что подлинного врага сталинские бюрократы видели не в них, оппозиционерах второго призыва, а в основном ядре оппозиции, связанным со мной. Они надеялись если не заслужить благоволение, то купить прощение демонстративным разрывом со мной в момент XV съезда. Они не рассчитали, что двойной изменой политически ликвидируют себя. Если нашу группу они своим ударом в спину временно ослабили, то себя они обрекли на политическую смерть. XV съезд постановил исключение оппозиции в целом.

Исключенные поступали в распоряжение ГПУ» [91].

19 января 1928 года на третей страницы «Правды» было напечатано следующее:

«Сообщение ТАСС

Правительственные органы СССР установили, что ряд лиц, примыкающих к исключенным на XV съезде ВКП(б) из партии оппозиционным группам троцкистов и сапроновцев [92], немедленно после съезда и после распада оппозиционного блока развили нелегальную антисоветскую деятельность, выразившуюся в попытках создать подпольную организацию и подготовить ряд антисоветских выступлений, а также в установлении близкого контакта с находящимися в Москве представителями иностранной буржуазии, через которых троцкисты пересылали за границу “материалы” и злостноложные сведения и связывались со своими сторонниками за границей.

Ввиду установления преступной антисоветской нелегальной деятельности троцкистов и сапроновцев признано необходимым применить в качестве минимальной меры обеспечения интересов пролетарского государства высылку из Москвы 30 активистов этих “групп”, в том числе Троцкого, Смирнова И.Н., Серебрякова, Радека, Муралова Н.И., Белобородова, Сапронова, Смирнова В.М., Харечко, Смилги, Вардина, Сафарова, Сосновского и др. Ряду других лиц (Раковскому, Богуславскому, Дробнису и др.) предложено выехать из Москвы.

Что касается вышедших из оппозиционного блока Зиновьева, Каменева и др., то, как известно ТАСС, в виду их заявления о подчинении всем решениям и условиям XV съезда ВКП(б)), они направлены партийными органами на работу на местах».

Это была единственная информация о высылке из Москвы Л.Д. Троцкого и его товарищей.

Приведем здесь также справку о К.Б. Радеке, личный архив которого является основой публикуемого материала.

Карл Бернгардович Радек (Собельсон; 1885–1939, убит в тюрьме) – европейский революционер, родившийся во Львове, политик с явно авантюрной жилкой, марксистский идеолог, умевший менять ориентиры, сообразуясь с обстоятельствами времени и места, публицист и достаточно циничный острослов, наконец, литературный критик, свободно говоривший и писавший по-польски, по-немецки и по-русски; с юности участвовал в революционном движении, состоял в социал-демократических партиях Польши, России, Австро-Венгрии и Германии, был делегатом международных социалистических конференций, включая знаменитую циммервальдскую 1915 года, и к моменту приезда в Россию в апреле 1917-го (вместе с Лениным в пресловутом пломбированном вагоне) имел репутацию эрудита, знатока европейских дел и вместе с тем человека как бы не вполне серьезного. После захвата власти большевиками Радеку определили служить на ниве международной политики – в НКИДе. В 1918 году вместе с Бухариным, Иоффе и Раковским его нелегально направляют в Германию для подготовки там революции; в феврале 1919-го немецкая полиция арестовывает Радека и до декабря его держат в берлинской тюрьме Моабит [93]. Вернувшись в Россию в несомненном политическом ореоле [94], он становится членом и секретарем Исполкома Коминтерна и авторитетным экспертом Политбюро ЦК РКП(б) в области международной политики. В 1919–1924 годах Радек – член ЦК РКП(б). В 1923 году его вновь командируют в Германию по случаю возникновения очередной – и снова кончившейся поражением – революционной волны.

В политических дискуссиях 1923–24 годов Радек – открытый сторонник Л.Д. Троцкого (особенно в критике Сталина за провал германской революции). Политически эта позиция оказалась проигрышной, и Радека лишили постов в ЦК и в Коминтерне. С 1925 год он – всего лишь ректор Университета народов Востока имени Сунь Ятсена и в эти же годы много занимается литературной работой.

В начале 1928-го исключенного из партии Радека выслали в Тобольск, где в ОГПУ его ожидала почтовая открытка (с почтовым штемпелем 4 февраля 1928 года), отправленная туда сосланным в Уральск известным экономистом Е.А. Преображенским [95]. Вот ее текст:

«Тобольск. Отделение ОГПУ тов. К.Б. Радеку.

Дорогой Карлуша, тебя таки угостили Тобольском! То, что тебя заткнули в эту дыру, было и остается для меня самой большой неприятностью за весь последний месяц, достаточно набитый дрянью. Прежде всего напиши мне свой адрес и как устроился. Я уже осмотрелся в своем городишке. Меня здесь посадили работать в Губплан. Я начал уже писать свою социологическую работу…» [96]

Узнав адрес Радека, Преображенский послал ему вторую открытку: «…Тот факт, что ты доехал до улицы Свободы и на ней тебя упрятали от борьбы с мировой буржуазией, является, конечно, самым неприличным из всех анекдотов, которые ты знал за всю твою жизнь. А я живу рядом с улицей Сталина. Отвели ему одну из самых плохих и грязных, на краю степи…» [97].

Через некоторое время в Тобольск Радеку пришло из Москвы письмо от ожидавшей высылки жены Преображенского Полины Виноградской [98]:

«Дорогой Карл Бернгардович,

Отвечаю Вам вторично на Вашу милую весточку-поздравление [99]. Первое письмо так и не дошло до Вас. Его постигла несколько странная судьба. Там я успела написать только две строчки: “Ваше поздравление было самым кратким из всех мной полученных, но и самым остроумным”. Нагрянувшие ночью “высокие гости из почтенного учреждения” унесли в качестве крупной трофеи и это начатое Вам письмо.

А за это время меня с моим новорожденным наградили орденом 58/10 [100] и велели убраться на три года в Казакстан (Так! – Б.Ф.). Как видите, мстят до седьмого колена. Мы сидим в ожидании теплой погоды, т.к. в холода с ним двинуться невозможно.

Как одолеем этот длинный путь и как перенесем с ним тот жаркий климат – один Аллах и ГПУ ведает. Думаю, что малыш не выживет. Доктор уверен в этом. Как видите, в академию его уж не выберут, даже если б он и прошел всю милютинскую премудрость [101], ибо он просто лишен уж всех прав.

В будущей своей анкете в графе: “Подвергались ли репрессиям и с какого времени” мой сын мог бы ответить: “Подвергался четырех недель от роду”.

Спасибо, дорогой Карл Бернгардович, за готовность покормить моего сына молочком. Безумно жалею, что природа этого не дает. Это было бы сейчас очень кстати. Кроме того с Вашим молоком он всосал бы: талант, остроумие и такой повышенный тонус жизни…

О Вашем житье-бытье иногда узнаю от Розы М. [102]. Все же очень прошу Вас, черканите мне о своем здоровье, общем самочувствии, настроении и пр. Для лечения почек надо добиваться юга. Ведь разрешили же Леониду [103] поехать на Кавказ?!

Понимают же они, что на юге Вы не более опасны для режима, чем в Тобольске. Или их цель сократить во что бы то ни стало жизнь оппозиционерам?! Не верится.

Наряду с левым курсом в стране и партии, в Москве изъяли из обращения все, что хоть в отдаленной степени пахнет левизной, в том числе и молодых профессоров, не состоявших в официальной “школке”.

Насчет почерка Жени [104] Л.Д.<Троцкий> сказал уже давно, что “все буквы похожи у него друг на друга”.

А все же, думаю, одолеете его иероглифы. У Вас достаточно смекалки для этого. Очень важно, чтобы Вы списались и договорились.

Пишете ли что-нибудь? Над какими проблемами работаете? Что Вы преимущественно читаете? Знаю заранее, что на последний вопрос Вам трудно ответить.

Ах, как хотелось бы почитать что-нибудь написанное Вами в Вашем стиле. Так скучно здесь порой и одиноко….

Будьте здоровы.

Пусть Весна принесет Вам много тепла, света и свободы. Жму Вам крепко руку

Полина.

Пишите мне в Москву по старому адресу» [105].

А вскоре Радеку написал и высланный в Астрахань давний друг Троцкого Х.Г. Раковский: [106]

«Астрахань 1-ое марта 28

Дорогой Карлуша. Лишь третьего дня получив открытку Розы <Маврикиевны>, я узнал о твоем местопребывании и о твоем здоровье, которое, как видно, не утешительно. После почти месячного пребывания в гостинице я устроился в комнате с пэнсион (обеды) и пока доволен. Работаю в Губплане, а в свободное время успешно занимаюсь Сен Симоном … Материя интересная.

Погода все время стояла холодной. Лишь вчера началась оттепель. Возможно, что больше зимы здесь не будет. Посмотрим. Сообщи о себе и о своих соседях… Л.Д. <Троцкий > болен. Возобновился, очевидно, старый процесс.

Крепко тебя обнимаю. Х. Раковский
Братская ул. д.14» [107].

Л.Д. Троцкий, высланный из Москвы в Алма-Ату, был доставлен туда 25 января 1928-го; его первое письмо Радеку в Тобольск датировано 27-м февраля. Начинается оно так:

«Дорогой Карл Бернгардович, зная Вашу нелюбовь к рукописям, пишу Вам на машинке. Сверх того это дает возможность воспользоваться копиями». Троцкий поместил текст машинописной копии этого письма в книгу «Моя жизнь» [108]; вот его заключительные строки, приписанные от руки и в книге отсутствующие: «Как Вы можете заключить по технике этого письма, Сермукса [109] со мной нет: немедленно по приезде сюда его арестовали и увезли. Приходится обходиться домашними средствами. Над чем работаете? Как устроились? Неужели питаетесь только консервами и табаком? Убедительно советую наладить “правильный” образ жизни, чтоб сохранить себя во что бы то ни стало. Мы еще очень и очень пригодимся. Н<аталья> Ивановна [110] вынуждена много времени отдавать хозяйству. Лева [111] занимается историей и немецким языком. Оба Вам горячо кланяются. Крепко Вас обнимаю и жду писем с нетерпением.

Ваш Л. Троцкий» [112].

7 марта 1928 года Троцкий отправил Радеку второе письмо:

«Дорогой К.Б., очень долго странствуют письма, пока доходят до Алма-Аты. Сейчас восстала опять стихия – в который уже раз. Газет из Москвы нет уже целую неделю. От Вас, кроме телеграммы, ничего не получено. Не дожидаясь Вашего письма (буду и впредь так поступать), хочу поделиться с Вами некоторыми соображениями по поводу новой фазы китайской революции. <…> Здоровье мое сейчас лучше – температура установилась. После попытки весны здесь снова выпал снег, а сейчас начинается вторая оттепель. На охоте не был ни разу: ГПУ чинит здесь препятствия. Много работаю: читаю и делаю выписки. Немножко пишу воспоминания (меня подбил Преображенский). Н.<аталья> И<вановна> и Лева Вам сердечно кланяются. С нетерпением жду от Вас вестей.

Ваш Л. Троцкий

Не имеете ли писем от Сафарова [113]?..» [114]. (Как раз 28 февраля в Тобольск начальнику ОГПУ на имя К.Б. Радека пришло письмо от Г.И. Сафарова: «Дорогой приятель! Ваше неумеренное франкофильство дурного жанра мешает вам поддерживать культурную связь со старинными друго-врагами. Если это письмо дойдет до вас, то мой адрес: Ачинск Енисейский проулок д. 23 Сафарову. Прочел произведения двух не-героев [115], стиль: как если бы Чичиков каялся в воображаемом якобинизме… Вообще откликнитесь, а не будьте ультра-свиньей. Жорж» [116]).

Следующее – мартовское – письмо Троцкого Радеку было ответным:

«Дорогой К.Б.! Сегодня от Вас получил открытку (нет, вчера). Я начинаю думать, не есть ли Ваше “большое письмо” литературный миф? Посылаю Вам копию моего письма Розалии Маврикиевне, от которой получил письмо и книжки… Это очень хорошо, что Радек засел за свою большую работу о Ленине [117]. Не сомневаюсь, что мы получим первую серьезную работу, которая своим удельным весом вытеснит жалкую и дрянную халтуру, загромождающую ныне книжные полки. Христиан Георгиевич работает над сенсимонизмом, который он хочет взять в свете эпохи, последовавшей после Великой французской революции <…> Сегодня (только сегодня) получил № “Правды” с письмом Пятакова [118] <…> Давно его считал отрезанным ломтем. Это человек способный, с математико-административным складом мысли, но политически не умный. Ленин и в этом вопросе оказался прав, когда предупреждал [119], что на Пятакова нельзя полагаться в больших политических вопросах» [120].

Радек в ссылке заболел, и слух о его болезни быстро распространился; наивные друзья полагали, что ему разрешат поездку на лечение. 22 апреля Троцкий писал Радеку:

«О Ваших почках ходят нехорошие слухи. Неужели Вас не пустят в Железноводск?

<…> У Раковского малярия (Астрахань!). У нас в данный момент сравнительно благополучно. Я оправился от сурового бронхита» [121].

28 апреля Р.М. Радек телеграфировала мужу из Москвы:

«ОГПУ сообщило отказывает железноводск согласны перевести омск или томск стараюсь еще заменить более южной более близкой полосой если не удастся советую томск хорошая лечебница климат лучше библиотека телеграфируй мне немедленно ответ возможно выеду раньше тебя на новое место назначения подготовить квартиру когда откроется навигация» [122].

В мае Радек писал Преображенскому:

«Так как не разрешают Ессентуки, а помочь только это могло бы, вероятно придется осенью или зимой оперироваться. Разрешили переехать в Томск. Там врачи не сапожники – на случай операции. Ну что ж делать.

Никого лично не буду просить» [123].

В мае же Радека перевели в Томск.

Политическая ситуация к лету 1928 года начала резко меняться – новый тур борьбы Сталина (расправившись с «левыми», он взялся за «правых») принял открытые формы. Это проясняло его дальнейшие планы, но Троцкий и левые вообще все еще не понимали, что речь вовсе не идет о борьбе идей, но только о борьбе Сталина за личную власть. В переписке левых Сталин теперь именуется «центром» и многие уже готовы поддержать его против «правых». Между тем, используя идеи левых, Сталин фактически лишил их оппозиционной платформы и, тем самым, самостоятельного места в политике. С этого времени капитуляция левых перед Сталиным становится все более массовой: в итоге Троцкий оказывался в политической изоляции.

Еще 4 мая 1928 года «Правда» напечатала телеграмму Радека «Против избирательной тактики германских ультралевых», сообщив в редакционном комментарии, что телеграмма была предварительно послана автором Троцкому на подпись, но он подписать ее отказался. Публикация породила слухи о разрыве Радека с Троцким и о его готовящейся капитуляции; слухи усилились, когда в июне восстановили в партии Зиновьева и Каменева. Перед тем Радек писал Преображенскому: «Я отклоняю зиновьевщину и пятаковщину как достоевщину. Они вопреки своим убеждениям каются. Нельзя помочь рабочему классу враньем. Поэтому я за выжидающую политику ссыльных. Оставшиеся должны говорить правду… Центр не рассматривать как врага» [124]; в следующем письме, правда, было уточнение: «Центр не враг, но противник» [125]. (Один из самых упорных оппозиционеров И.Н. Смирнов [126] наивно заметил по этому поводу в письме Радеку: «Те социальные силы, на которые опираются центристы, – не наши силы. Ты здесь ошибаешься – история не знает случаев, чтобы политические деятели, отражающие интересы одних и тех же групп, посылали друг друга в тюрьму и ссылку» [127]).

2 июля 1928-го, когда, похоже, Радек уже сжился с мыслью о капитуляции, Раковский из Астрахани писал его жене:

«Дорогая Роза <…> я был, конечно, очень рад получить от тебя открытку, но, так сказать, независимо от твоих родственных связей с Карлом. Но очевидно у Карлуши осталась с эпохи Кремлевского стажа плоская привычка не писать самому, а диктовать. Может быть, боится продешевить на своих автографах?

Так или иначе, но уже три месяца с лишком о Карле неслась молва; наверное, она докатилась и до него самого. Его молчание заставляло многих верить в то, что усердно кое-кем распространялось [128]. Искренно рад, что все это было основано на недоразумении, рассеять которое удалось в течение получаса встречи Ивара <Смилги> с Карлом.

Последний помнит, наверное, что говорил Юрий <Пятаков>: “Ты и Р<аковский> подадите <заявление о капитуляции> через месяц, Л.Д. через два, а я, Юрий П<ятаков> – никогда, хотя и голову мне отрубят”.

Он собирался стать даже вождем оппозиции.

А теперь как больно видеть его в кампании <капитулировавших> Зиновьева и Сафарова!

Я действительно болел около месяца малярией – часть марта и почти весь апрель. Между тем комары появляются позже. Лечивший меня профессор Тележников [129] уверяет, что это рецидив и этим объясняется его появление в такой необычный сезон.

Ал. Георгиевна <жена Раковского> была здесь до начала июня. Теперь я один и снова кризис с кухней. Не можете себе представить, что это такое астраханская кухня, на бараньем сале.

Начались нестерпимые жары.

Вчера в Коммунисте [130] уже написали о двух смертельных случаях, напоминающих клиническую холеру. Вибрионов, однако, не могут найти.

Наверное, скоро так расплодятся, что их можно будет и простым глазом отличить.

Характерное для этого города: вонючие болота.

Если упадет сильный дождь – пока это случалось раза четыре, неделями вода не высыхает с улиц.

При половодье, как теперь, все окрестности затопляет водой. Скоро, недели через две, вода спадет и тогда появляются мириады всяких насекомых, в первую очередь – комары. Некоторые ставят на окнах марлю, но тогда получается духота нестерпимая.

Я хотел бы на полтора месяца уехать на лечение (в общем неважно себя чувствую со стороны сердца), но уже третья неделя, как не имею ответа на мое заявление здесь.

Умершая Нина [131] – действительно дочь Л.Д.<Троцкого>. Он был очень и очень сокрушен [132]. Об ее состоянии он узнал, когда уже почти девочка находилась перед смертью. Написанная ему открытка от 20 марта – где она сообщала, что выписалась из больницы с температурой 38°, потому что некому ухаживать за ее двумя детишками, – была получена Львом лишь 2 июня, т.е. через 70 дней!

Три открытки моей дочери имели аналогичную судьбу: они шли из Москвы до Астрахани сорок – сорок пять дней каждая! Между тем, в общем, я получаю свою корреспонденцию сравнительно аккуратно, но дочерям что-то не везет.

Я нахожусь в регулярной переписке со всеми товарищами. В субарктическом секторе только один тов<арищ> не ответил ни на мою открытку, ни на мою майскую телеграмму – это Карл. <…> Как ваше здоровье? – Карла, твое, Сони [133]? С вами ли Соня? И вообще какие у вас планы? Я думаю, что Тобольск действовал очень гнетуще на Карла. Как чувствует он себя теперь в Томске?

Крепко обнимаю вас обоих

Х. Раковский

Гост<иница>. Коммунальник

P.S. Кто там есть из товарищей или Карл один?

P.S. Мне только что сообщили в ГПУ, где вызывали, что в лечении мне отказано, но если я желаю, могу обменять Астрахань на местность, которая не есть Кисловодск, не находится на Кавказе, в Крыму, на Украине и которая не есть ни Ленинград, ни Москва. Город может оказаться на Волге или в центральном районе.

Х. Раковский» [134].

Следующее письмо Раковского Радеку датировано 20 июля 1928 года, когда заметная часть оппозиционеров уже стала склоняться к капитуляции перед Сталиным, но Раковский об этом не знал; процитируем его:

«…Я присоединился к письму Л.Д. следующей телеграммой шестому конгрессу<Коминтерна>: “Присоединяюсь к письму Троцкого конгрессу относительно текущих разногласий. Одновременно как один из основателей Коминтерна выражаю пожелание конгресса сказать веское мужественное слово против исключений и ссылки и потребовать в интересах русской и мировой революций восстановления единства ВКП(б) на основе ленинизма, диктатуры пролетариата и честной партийной демократии”

<…>

Прочел с интересом твои тезисы. Я с ними вполне согласен… Они отличаются выгодно от мнения Карлуши premiere manière [135], хотя и теперь есть некоторая тенденция преувеличивать и вообще приписывать революционное значение провалу хлебозаготовок в смысле радикализации партии.<…> То, что называлось левым курсом в деревне, было судорожное бестолковое и безразборное хватание направо и налево со стороны впавшего в панику перед призраком голодных беспорядков аппарата. По всему видно, что так называемая “изоляция” кулака, которой козыряли, на самом деле не имеется, а получилось что-то обратное: единый фронт деревни против нас.<…>. Я уже предупреждал Преображенского, что поход закончится позорной сдачей позиции и в лучшем случае компромиссом (ты, наверное, читал тоже и о закупке хлеба за границей, оно было для Ленинграда, но я думаю, что и для других городов) <…> Есть книга, которую наша бюрократия страшно не любит: “Государство и революция” Ленина. Для чего нам нужна была пролетарская диктатура и что мы с ней сделали? Мы должны были воспитать образцовый правящий класс, а мы воспитали моисеенки, радченки, рыкуновы и др. [136]… т.к. ты биограф Ленина, следовало обратить внимание и на эту сторону вопроса <…>» [137].

Одним из ближайших товарищей Радека этого времени был известный оппозиционер И.Т. Смилга [138], сосланный сначала в поселок Тогур Томской области, а затем в Минусинск. Приведем фрагменты из его писем Радеку.

15 февраля 1928-го: «Я сижу в деревне совершенно один. Получаю газеты и журналы. Работаю над Николкой [139]. Думаю, что проработаю над ним не без пользы. Я взял с собой Капитал и Теорию прибавочной стоимости <Маркса>. Я плохо знал II том и читал только I выпуск “Теорий”. Значит, работы много. <…> Cвязался ли ты со Стариком? [140]. Я знаю всю историю с его поездкой».

25 февраля: «Очень рад, что ты здоров, бодр и даже весело шутишь. Последним не могу тебя порадовать… Много болел… Надеюсь скоро ликвиднуть остатки плеврита и боли в почках и будет уже хорошо… Комнату и хозяев имею прекрасную, службу (консультант Турксиба) не утомительную, книг много и хороших… К весне ищу домик на берегу Иртыша. Мы с тобой на одной реке. Может быть летом приедешь в гости?»

8 июня 1928 года: «Из посланного Тебе текста Ты видишь, что в основном мы сходимся. Думаю, что имеющиеся оттенки не помешают нам подать общее заявление. После таких пудов соли, которые Ты бросил в этот суп, моя пара фунтов кушанья не испортит. Сказано все, что есть. Думаю, что этот орех пока не окажется по зубам даже левейшим из нынешних “левых”. Я сократил немного твой текст. Выбрасывал только из-за соблюдения структуры и по возможности стиля. Вычеркивая, жалел. Ты кокетничаешь с Кобой [141]. Не стоит этого делать. Он отпетый эмпирик и темная душа. Приласкать его лучше всего можно, выбивая у него на каждой странице по одному зубу. Я подписываю редактированный мною текст. Если вздумаешь вносить политические изменения, то найди способ согласовать их со мной. Редакцию меняй сам, если найдешь нужным. Было бы очень хорошо, если бы мы сошлись на одном тексте» [142].

20 июня Смилга посылает Радеку свою статью, отпечатанную на гектографе, «Итоги левого курса» – о левом курсе Сталина, с помощью которого он боролся с правыми. Радек ее тщательно прочитал, и этот текст с его подчеркиваниями сохранился в его архиве [143].

7 июля 1928 года сосланный в Барнаул публицист «Правды» Л. Сосновский [144] писал Радеку: «Меня и других товарищей буквально забросали вопросами: правда ли, что Радек начал капитулировать… Не только рядовая ссыльная публика, но и ближайшие наши с вами друзья именно так толковали ваше выступление очень болезненно тяжело. Именно поэтому я должен вам сказать, что я и теперь категорически протестую против всяческих ваших индивидуальных выступлений, даже правильных по существу.

Лучше запоздать на месяц с общим выступлением, чем помогать Ярославскому [145] и Ягоде [146] дезорганизовать наши ряды» [147].

Троцкий в алма-атинской изоляции продолжал считать «правых» главными противниками; после того как Сталин сделал им последнюю уступку на пленуме ЦК, 22 июля Троцкий писал Радеку: «Мы говорим нашей партии и говорим Коминтерну: Рыков открыто приступает к сдаче Октябрьской революции враждебным классам. Сталин переминается с ноги на ногу, отступает перед Рыковым и бьет по левым. Бухарин запутывает сознание партии паутиной реакционной схоластики. Партия должна поднять свой голос» [148].

4 сентября 1928-го Троцкий писал Смилге:

«Дорогой друг Ивар Тенисович!

С огромным запозданием получил Ваше письмо от 26 июля. Телеграммы Вашей насчет отправки заявления и присоединения к моему заявлению получил своевременно. Ужасно обидно, что почта так плохо справляется с отделяющим нас расстоянием. Отсюда-то и вытекает большинство недоразумений. На Вас с разных сторон сыпалось немало нареканий за подачу сепаратного заявления. В этом духе писали и из Москвы. Я разъяснял им историю дела, т.е. старался растолковать, что Ваша роль в основном было прямо противоположна той, какую Вам приписывают на основании некоторых внешних признаков. Думаю, что по всем внутренним вопросам у нас с Вами полное единомыслие [149] <…> Мне пишут с большой похвалой о Ваших тезисах насчет июльского пленума. Я их не получил. Посылали Вы их мне? Необходимо на этот счет поддерживать со всяческой заботливостью правильную связь, иначе накладные расходы недоразумений будут неизбежны <…> Об Е.А.<Преображенском> пишут мне из Москвы, что он там виделся с Ярославским и вел с ним будто бы большие политические беседы. По возвращении из Москвы он ничего мне не писал. Не знаю, сообщал ли кому-нибудь о своих беседах с Ярославским. Вот что значит запутаться. С другой стороны, пишут, что Е.А. подписал и Ваше заявление, и мое. Словом, понять ничего невозможно. Боюсь все же, что кончится это плохо, ибо такое состояние внутренней качки ни один политический организм долго выдержать не может. Какие у Вас на сей счет последние бюллетени? – Прислали мне за последние дни из разных мест копии писем В.М. Смирнова [150] и его ближайших единомышленников. Нечто уму непостижимое. Особенно поразило меня письмо Смирнова. Дочитать его я, правда, был не в силах: до такой степени оно надуманно, придирчиво и фальшиво-кляузно.

На основании конспективного майского наброска, рассчитанного на ближайших друзей, которые понимают друг друга с полуслова, Смирнов делает вывод, что я обеляю политику руководства ссылкой на объективные международные процессы и пр. Трудно придумать что-нибудь более нелепое <…> Н.И. Муралов [151] пишет мне, что, когда он прочитал о назначении нашего бывшего союзника в Центросоюз, то хохотал в полном одиночестве полчаса, так что привел в смущение своего квартирного хозяина. Наталия Ивановна призналась, что после назначения ей даже стало жалко Зиновьева. Из испытаний последних месяцев наиболее побитым, измятым и скомпрометированным вышло примиренчество. Наиболее последовательно в формалистическом духе и потому наиболее нелепо формулированное в заявлении Пятакова. <…> Вы пишете, что Сталин на июльском пленуме понес серьезное поражение (от правых. – Б.Ф.). Я с этим согласен, если рассматривать июльское поражение как крупное тактическое, а не стратегическое поражение. В общем, конечно, он сильно ослабел. Но и поражение правых не легкое. Аппарат, по-видимому, все же в руках у центристов довольно крепко. Еще зигзаги будут…» [152]

12 октября 1928 года Смилга писал Радеку: «Я во всем основном с Тобой согласен. Попыткам “делить” нас даю решающий отпор. Оттенки неизбежны, но мы ведь не двойники. Твою борьбу за ленинское понимание основных вопросов пролетарской стратегии считаю архиважной. Я работаю в другой области, но думаю, что наша работа бьет в одну точку. Нашему политическому содружеству тоже придаю большое значение. <…> Старик <Троцкий> спутал всех своих сторонников по Китаю учредилкой [153]. Я ему советовал устранить этот лозунг. Пока ответа не имею» [154].

В тот же день он писал Троцкому: «У меня нет с Вами никаких разногласий (как я понимаю) ни по вопросам внутренней политики оппозиции, ни по вопросам ближайших перспектив. Одновременно с этим письмом посылаю Вам свою “Годовщину” [155], которую я написал по просьбе московских друзей. Центр тяжести работы в экономике, но и политики достаточно. Сейчас пишу ответ на “Заметки экономиста” Кольки <Бухарина> [156]. Я с ним обращаюсь менее вежливо, чем Вы в своих заметках о конгрессе <Коминтерна>. Вышлю дня через три. Мы расходимся по Китаю. Вы этим разногласиям придаете чересчур большое значение…» [157]

Осенью 1928 года, когда слухи о болезни Троцкого дошли до Томска, Радек обратился в ЦК ВКП(б) с резким письмом, требуя обеспечить возможность лечения Л.Д. [158]. Однако заканчивалось его письмо вполне миролюбиво: «Пишу это письмо не для обострения фракционной борьбы, а пишу, чтобы покончить с положением, которое способно расширить канавы, вырытые вами и отделяющие вас от нас, лишенных партбилета, снабженных билетом за печатью ГПУ с обвинением по 58 ст., но чувствующих себя членами партии и борющимися за интересы рабочего класса». По существу это был сигнал о согласии капитулировать.

Именно так оценил позицию Радека И.Н. Смирнов, сосланный поначалу в южную Армению (Баязет). Отметим, к слову, что Радека восстановили в партии на год раньше И.Н. Смирнова, которого, в свою очередь, расстреляли 28 октября 1936 года, когда Радек, находясь на Лубянке, еще сопротивлялся следствию. А в октябре 1928 года И.Н. Смирнов в письме Радеку назвал его позицию «попыткой сохранить жизнь ценой потери смысла жизни» [159]. Это очень искреннее письмо Ивана Никитича практически целиком посвящено политике «центристов», т.е. сталинцев. Приведем из него характерный фрагмент: «Те социальные силы, на которые опираются центристы, – не наши силы. …У них мало пролетарского и много мелкобуржуазного и совбюрократического. Ты им совсем некстати притянул Циммервальд [160] и Ленина. Тогда центризм ведь был далеко не у власти. Ленин у них, к счастью, не был в ссылке, над ним не измывались хамы, хихикая над мнимыми болезнями, хамы служили в приказчиках и обвешивали покупателей, совсем, совсем было другое время, дорогой Карлуша, на наше вовсе не похоже. Ты болеешь за то, что мы вне партии. Я тоже и все мы мучительно это переживаем. Меня первое время в Баязете кошмары давили. Ночью вдруг проснусь и не верю, что я в ссылке, проработав в партии с 99 г., не прекращая работы ни на один день, не как какая-нибудь сволочь из общества старых большевиков, уходившая из партии на 10 лет после 1906 года. Да, тяжело переживать, ну вот, а рабочему-то после 10 лет революции как видеть гибель надежд?.. Есть путь в партию – путь Зиновьева, Пятакова, Сафарова – путь подлый, ибо он основан на обмане партии и рабочего класса… Я спросил одного из вождей: “Вы что же, черти, произвели нас в контрреволюционеров: по 58 статье…”. А он: “Ну, какие вы контрреволюционеры, об этом только дуракам говорят, но чем вы лучше, тем опаснее”…» [161]

Осенью 1928-го политика власти в отношении сосланных оппозиционеров стала подчеркнуто дифференцированной. «С сентября, – вспоминал Троцкий, – наступила в нашем положении резкая перемена. Наши связи с единомышленниками, друзьями, даже родными в Москве сразу прекратились, письма и телеграммы совершенно перестали доходить. На московском телеграфе, как мы узнали особым путем, скопились многие сотни адресованных мне телеграмм, особенно в день годовщины октябрьского переворота. Кольцо вокруг нас сжималось все теснее» [162]. Жесткие меры коснулись всех, кто не счел возможным порвать с Троцким. Радека эти меры не коснулись, трудностей с почтой у него не случилось.

20 октября 1928 года несомненно раздосадованный позицией и отношением Радека Троцкий демонстративно вежливо писал ему из Алма-Аты, напоминая о его еще недавних взглядах, которым Радек уже откровенно изменял, отказываясь замечать перерождение сталинского режима:

«Дорогой К.Б.

Вашу работу о “демократической революции” я получил из Москвы, как и вообще, с самого начала ссылки, я узнал о Ваших взглядах одним из последних и почти исключительно из вторых рук. Не примите этого, пожалуйста, за претензию. С своей стороны буду и впредь, как делал до сих пор, посылать Вам в первую очередь все, что пишу.

На этот раз посылаю Вам копию Ваших собственных работ, случайно обнаруженных мною в моих бумагах. Несмотря на то что одной из этих работ 14 месяцев от роду, а другой чуть не два года, злободневность их вне сомнения. Первая работа – Ваш контр-проэкт тезисов по поводу августовского пленума, противопоставленный зиновьевскому, который был повинен в идеализации партаппарата и в попытках протащить “антитроцкизм” как идейную подготовку ренегатства. Наша группа была солидарна с Вашими тезисами, которые я лично считал превосходными (для тогдашнего момента). Мы согласились, однако, подписать Зиновьевские тезисы (с поправками), чтобы заставить Зиновьева рвать на программно-тактических вопросах, т.е. при выработке платформы, а не искусственно выдвинутых им двух коньках всех делегатов в ренегаты: “две партии” и “троцкизм” [163].

Кроме того посылаю Вам в приложении цитату из другой Вашей работы “Термидорианская опасность и оппозиция”. Ввиду того, что недавно Вы возбудили вопрос о допустимости аналогий с Термидором, небесполезно напомнить, как Вы отвечали на такие сомнения года полтора-два тому назад….» Далее следуют эта цитата Радека: «Термидорианская опасность в СССР – это опасность победы капитализма не путем низвержения власти рабочих и крестьян вооруженной интервенцией буржуазии и не путем восстания капиталистических элементов, а через медленное сползание советской власти с рельс пролетарской политики на путь мелкобуржуазный. Называя эту опасность перерождения термидорианской, никто не предполагает, что должны повториться те же самые события, которые разыгрались во время Французской революции. Сравнение это подчеркивает, что как во Французской революции, силы, остановившие ее развитие, вышли из партии якобинской, стоявшей во главе революции, точно так же в партии большевистской, возглавившей октябрьский переворот, могут найтись силы, пытающиеся повернуть колесо истории назад к капитализму. К. Радек» [164].

В середине января 1929-го Сталину удалось провести через Политбюро решение о депортации Троцкого за пределы СССР; 13 января еще ничего не знавший об этом Раковский, как ни в чем не бывало, писал Радеку в Томск уже из Саратова, куда его все-таки перевели из Астрахани:

«Дорогой Карлуша, с новым годом. Как ты живешь и как твое здоровье? Недавно проездом здесь был Евгений <Преображенский>. Он сообщил, что ты с ним в оживленной переписке. Нельзя сказать то же самое о нас. Но попробую написать. Может быть, твое письмо дойдет. С моим другом [165] я обмениваюсь только телеграммами. Тоже не доходят даже открытки. От других товарищей получаю открытки. Приехала ли Роза Маврикиевна? Ал. Георг <Раковская > находится здесь и должна в конце месяца оперироваться от аппендицита. Я работаю в ОК <конец аббревиатуры неразборчив> – занимаюсь вопросами сельского хозяйства и народного образования в саратовском округе. Через Саратов иногда проезжают товарищи, отпускные, на длительное лечение. Выглядят очень бодрыми. Крепко тебя обнимаю. Христиан» [166].

8 февраля 1929-го И.Н. Смирнов писал в открытке, посланной в Томск Радеку:

«Относительно Л.Д. я узнал своевременно. Был этим страшно поражен. Ждал всего, только не такого вероломного исхода. Сейчас с тревогой смотрю, что будет там дальше. По поводу Москвы у меня сложилось такое впечатление, что дело идет к единоличию. Н.И. <Бухарин> совершенно растерялся и мечется. Вообще у правых нет хребта. Уверен, что в марте дело кончится компромиссом (правых со Сталиным. – Б.Ф.), что пока поведение Том<ского> и др. – демонстрация, не больше. Сообщи, что думаешь по этому поводу…» [167]

11 февраля 1929-го Л.Д. Троцкий был выслан в Турцию. В апреле на пленуме ЦК Сталин достиг решающей победы над правыми [168].

В марте 1929-го крупным деятелям левой оппозиции, склоняющимся к капитуляции, ГПУ доставило для публичного обсуждения тексты зарубежных интервью Троцкого с открытой критикой сталинской политики [169]. 29 марта 1929-го в Томске Радек и Смилга подписали заявление, в котором хотя и дистанцировались от кампании травли Троцкого в советской печати, но вместе с тем признали его зарубежные выступления политической ошибкой, заявив о недопустимости печатать в буржуазной печати статьи «против большинства партии, в которую мы хотим вернуться». Троцкий долгое время не верил в капитуляцию Радека, хотя всегда понимал, что Радек «может так, но может и иначе» [170].

Очень характерно письмо И.Н. Смирнова Радеку 5 апреля 1929 года относительно высланного за пределы СССР Л.Д. Троцкого:

«Дорогой Карл, я не знаю, чего ты беспокоишься, когда пишешь мне:

“боюсь за него не только физически” [171]. Именно только и можно опасаться за физическое состояние. Как раз ты больше всех нас видел в нем человека масштаба больше российского. Была бы совершенно непонятна эволюция его вправо – а влево ведь некуда! Если, скажем, Плеханов в 17 году ушел, то ведь это устремление вправо у него было со стокгольмского съезда [172]. Оно было не случайно. А здесь наоборот, с 14 года человек шел влево. С большими людьми случайностей не бывает. Конечно, этот акт высылки есть прежде всего удар по партии. Потом большой позор перед Европой не только рабочей – здесь авторитет потерян ужасно. Кстати, я давно ждал от тебя письма о европейских делах. И не дождался. По моим сведениям, Коминтерн как массовая организация “физически” не существует. Относительно нашей линии на ближайшие месяцы. Если бы центристы могли осуществить хоть 0,1 нашей платформы, они могли бы и должны бы использовать оппозицию. Но я все более убеждаюсь, что курс сей не всерьез. Я раньше склонен был считать его серьезным. Поэтому-то в отношении нас и приняты меры физического и по возможности духовного истребления. Положение очень тяжелое и ответственное, но я не делаю из этого нелогичного вывода… упасть на колени и признать себя виновном в том, в чем не виноват. Не случайна эта волна репрессий, тупых издевательств. Это политика. Нельзя этого не замечать. Ярославскому нужны раздавленные. Я не перестаю удивляться близорукости и тупому самодовольства людей этого типа…» [173] Еще определенней он выразился в письме Радеку 19 апреля: «Если признать основную линию правильной, то правильно делают, когда нас садят в тюрьмы, а в ссылках заставляют голодать. Одно с другим связано… Изменения возможны с отменой 58 статьи. Кто этого не хочет видеть, тот будет сам за эту позорную для партии вещь.

…От Л.Д. нет ни слуху, ни духу. Только по немецким газетам и можно знать, что с ним. Но там очень много вранья»… [174]

6 мая 1929 года Смилга писал Радеку:

«Меня крайне волнует поведение Москвы. По всей видимости они нас надули. Тогда придется принять какие-нибудь весьма острые меры. Карл, если мы с Тобой не наделаем ошибок, наладим связь друг с другом и будем бить в одну точку, то победим. Против нас ведется бешеная травля [175] под таким лозунгом: они поставили своей задачей во что бы то ни стало добиться блока с центром» [176].

24 мая 1929 года И.Н. Смирнов телеграфировал Радеку: «Без указания отмены репрессий 58 статьи возвращения оппозиции в партию телеграммы подписать не могу» [177].

13 июля 1929-го «Правда» напечатала заявление в ЦКК «бывших руководителей троцкистской оппозиции т.т. Е. Преображенского, К. Радека и И. Смилги о разрыве с оппозицией» [178]. К тому времени Радек уже был в Москве [179]; в сентябре его направили на лечение в Железноводск. В его архиве сохранились письма близких с впечатляющим адресом: «Железноводск. Дача Сталина. Получить Карлу Радеку» [180].

Летом 1929-го Я.Г. Блюмкин, убийца германского посла Мирбаха и затем деятель ВЧК-ГПУ, тайно привез из Турции в Москву послание Троцкого. По одним версиям, он передал его Радеку [181], по другим – просто сообщил ему о своей встрече с Троцким [182], но по всем версиям Радек донес об этом ГПУ (по иным версиям, лично Сталину). Блюмкин был арестован и решением Политбюро (т.е. Сталина) 3 ноября 1929 года расстрелян, а Радек проникся надеждой, что навсегда доказал хозяину свою преданность (он так и не понял, что нужен Сталину лишь до тех пор, пока его прислужничество может ранить Троцкого). В январе 1930 года Радека восстановили в партии. С 1932-го до сентября 1936 года он был заведующим бюро международной информации ЦК ВКП(б).

В 1933–34 годах двумя изданиями был повторен радековский двухтомник «Портреты и памфлеты»; из прежнего (1927) издания в него вошли все работы, кроме восторженной статьи о Троцком и полемики с Горьким. Комментируя в послесловии факт исключения из книги портрета Троцкого, Радек написал:

«Роль Троцкого в Октябрьской революции оказалась только временным эпизодом. Заблестев, как метеор, он упал обратно в болото борьбы против большевизма и скатился в лагерь контрреволюции. Автор уплатил свою дань Троцкому и, порвав с ним, считает невозможным перепечатать в этой книге, посвященной боям за социализм, свою исторически ошибочную статью» [183].

(Через несколько лет такого рода формулировки звучали уже подозрительно мягко, и поспешающий за временем Радек пользовался применительно к Троцкому другими – «кровавый шут» и «фашистский обер-палач»; свою, как оказалось, последнюю, статью на эту тему Радек назвал «Троцкистско-зиновьевская банда и ее гетман Троцкий» – «Известия» напечатали ее 21 августа 1936-го за один день до объявления Вышинским о начале расследования в отношении Пятакова и Радека и за 26 дней до ареста Радека). Зато второй том «Портретов и памфлетов» Радек открыл новой работой «Зодчий социалистического общества», которая не раз в те годы выходила отдельными изданиями на языках едва ли не всех народов СССР. Она представляет собой лекцию, якобы прочитанную автором в школе международных пролетарских сообщений в будущую пятидесятую годовщину Октябрьской революции (т.е. в 1967 году!) и посвященную историческому величию И.В. Сталина. Лекция заканчивалась величавым описанием Красной площади: «На мавзолее Ленина окруженный своими ближайшими соратниками – Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумии на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира. Он знал, что он выполнил клятву, произнесенную 10 лет назад над гробом Ленина [184]. И это знали все трудящиеся СССР, и это знал мировой революционный пролетариат»… В сентябре 1936 года заведующий бюро международной информации ЦК ВКП(б) К.Б. Радек был арестован. На следствии он некоторое время сопротивлялся давлению, а потом стал сотрудничать и даже помогал сочинять липовый сценарий готовившегося процесса Параллельного антисоветского троцкистского центра – помогал увлеченно, со всем блеском своих дарований. По процессу проходили, кроме Радека, – Сокольников, Пятаков, Муралов, Серебряков …всего 17 человек. И в конце января 1937-го подготовленный при участии Радека спектакль состоялся.

Лиона Фейхтвангера, который был тогда в Москве, на этот процесс водили. Фигура Радека, как кажется, поразила писателя сильнее всего, и в знаменитой книге «Москва, 1937» он написал:

«Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую заметно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку легким, нежным жестом, ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера, – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками. Однако, совершенно не рисуясь, он произнес свое заключительное слово, в котором он объяснил, почему он признался, и это заявление, несмотря на его непринужденность и на прекрасно отделанную формулировку, прозвучало трогательно, как откровение человека, терпящего великое бедствие. Самым страшным и труднообъяснимым был жест, с которым Радек после конца последнего заседания покинул зал суда. Это было под утро, в четыре часа, и все – судьи, обвиняемые, слушатели – сильно устали. Из семнадцати обвиняемых тринадцать – среди них близкие друзья Радека – были приговорены к смерти, Радек и трое других – только к заключению. Судья зачитал приговор, мы все – обвиняемые и присутствующие – выслушали его стоя, не двигаясь, в глубоком молчании. После прочтения приговора судьи немедленно удалились. Показались солдаты; они вначале подошли к четырем, не приговоренным к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошел. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговоренным к смерти, своим друзьям, и улыбнулся.

Да, он улыбнулся» [185].

А 19 мая 1939-го в камере Верхнеуральского политизолятора по прямому указанию Берии, имевшему личное распоряжение Сталина, Радека, милостиво приговоренного к 10 годам заключения, досрочно убили переодетые агенты НКВД. А год спустя в Мексике НКВД выполнил самый главный заказ Сталина, и Троцкого ледорубом убил завербованный НКВД Рамон Меркадер, награжденный за свой подвиг золотой звездой Героя Советского Союза. Большевиков-ленинцев, как они сами себя называли, совершивших в стране революцию и помнящих об ее истории, задачах и надеждах, Сталин изничтожил на корню. Этому вождю были нужны только слепые, бездумные исполнители его воли. Таких мутантов, людей новой генерации и совершенно иных задач и правил, справедливо называли большевиками-сталинцами. Мутанты в России не переводятся.

 Источник: Журнал «Гефтер»

 

Примечания

1. Впервые: под заголовком «С вождями на дружеской ноге» в Литературной газете 19 февраля 1997 г.

2. Статья «Тихое семейство», напечатанная в московской газете «Новости дня» 27 марта 1918 г.

3. РГАСПИ. Ф. 75. Оп.1.Ед. хр. 144.

4. 3 июня 1919. «Известия ЦК КПС». 1989. № 1. С. 240.

5. Письмо 1919 г. Там же. С. 239.

6. Ответ 3 июня 1919. Там же. С. 240.

7. Чуковский Корней. Собр. соч. в 15 тт. Т. 11. М., 2006. С. 237. Запись 24 ноября 1919 г.

8. Архив Горького. Т. Х. Кн. 1. М. Горький и советская печать. М., 1964.

9. РГАСПИ. Ф. 75. Оп. 1. Ед. хр. 148.

10. Впервые: Фрезинский Борис. Писатели и советские вожди. М., 2008.

11. Троцкий имеет в виду созданный 6 июня 1922 г. Главлит (до того цензурные функции осуществлял Политотдел Госиздата).

12. С писателем Борисом Андреевичем Пильняком (1894–1938, расстрелян) в 1922–23 гг. у Троцкого установились дружественные отношения; в очерке, посвященном Пильняку и Замятину, сын Пильняка, говоря про в целом отрицательное отношение обоих писателей к большевистским вождям, заметил: «Только для Троцкого и Луначарского делали они исключение, видя в них людей образованных, причем и тот и другой были писателями и безусловными сторонниками литературного плюрализма, понимающими, что одного мнения еще недостаточно, нужно умение, а оно есть только у тех, у кого культура» (Знамя, 1994, № 9. С. 126). В 1922 г. три книги Пильняка вышли в зарубежных издательствах («Былье» в изд. «Библиофил», Ревель; «Метелинка» в изд. «Огоньки», Берлин; «Повесть петербургская» в изд. «Геликон», Берлин).

13. Илья Ионович Ионов (Бернштейн; 1887–1942) – революционер, издательский работник: председатель правления издательства Петросовета (впоследствии директор Ленгиза), 1928–1932 – директор издательства «Academia», шурин Г.Е. Зиновьева; в 1937 арестован, умер в лагере.

14. Николай Леонидович Мещеряков (1865–1942) – член РСДРП с 1902, деятель советской печати, в 1918–1922 член редколлегии «Правды», зав. Госиздатом РСФСР, с 1934 редактор журнала «Наука и жизнь», с 1939 член-корреспондент АН СССР.

15. Александр Константинович Воронский (1884–1937, расстрелян) – член РСДРП с 1904, писатель, литературный критик, в 1921–1927 редактор «Красной нови», в 1922–1927 редактор «Прожектора». С 1923 участник левой оппозиции, сподвижник Троцкого. В 1929 отошел от оппозиции, в 1930 восстановлен в партии, редактор отдела художественной литературы Гослитиздата. В 1934 снова исключен из партии, в 1935 арестован.

16. Павел Иванович (псевдоним Валериан) Лебедев-Полянский (1882–1948) – в 1918–1920 председатель Всероссийского совета Пролеткульта; затем начальник всероссийской цензуры (с сентября 1922 г. – Главлита); редактор литературной газеты «Московский понедельник» (с осени 1922 г. – «Новости»), в 1924–1932 член редакции БСЭ, с 1946 – академик АН СССР.

17. Вадим Быстрянский – член Петросовета, член редколлегии Госиздата, начальник питерской цензуры, член редколлегии журнала «Книга и революция» (наряду с И. Ионовым и К. Фединым, который фактически и делал журнал; отметим, что в 1923 г. в журнале была напечатана большая и сугубо положительная статья о многотомном издании работ Троцкого «Война и революция», после чего журнал закрыли (см.: Звезда, 1997, № 12. С. 152).

18. Так в 1924 г. была запрещена в Петрограде Вольная философская ассоциация; в 1923 г. попал в проскрипционные списки один из ее руководителей, политически солидарный с левыми эсерами Р.И. Иванов-Разумник, лишенный возможности печататься под своим именем (отметим, что еще в 1912–14 гг. Троцкий резко полемизировал с Ивановым-Разумником в своих литературных статьях). «Невостребованность Андрея Белого советской литературной общественностью середины 1920-х годов во многом определялась тем, что его творчество получило однозначно негативную оценку в книге Л.Д. Троцкого “Литература и революция» (1923) – оценку, которая по тем временам воспринималась законопослушными литераторами как верховный и окончательный вердикт»,– пишут А.В. Лавров и Дж.Мальмстад в предисловии к книге «Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка» (СПб, 1998. С. 17). Действительно, статья Троцкого о Белом завершалась грозно: «Белый – покойник, и ни в каком духе он не воскреснет» (Правда, 1октября 1922).

19. Т.е. колеблющихся, но не являющихся явными противниками режима, писателей.

20. «Красная Новь» – литературный журнал, редактировавшийся А.К. Воронским; создан в 1921 г. Отметим, что так же называлось и созданное в январе 1922 г. на базе редакционно-издательской коллегии Главполитпросвета РСФСР партийное издательство массовой литературы, с января 1923 г. – издательство ЦК РКП(б); в августе 1924 г. слилось с Госиздатом РСФСР.

21. РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 1016. Л. 9. Опубликовано по другому экземпляру: «Источник». 1995. № 6. С. 131 –132.

22. См. справочник: Никитина Е.Ф. Русская литература от символизма до наших дней. М., 1926.

23. Тарасенков А.К. Русские поэты ХХ века. 1900–1955. М., 1966.

24. Троцкий Л. Литература и революция. Второе, дополненное издание. М.: ГИЗ, 1924. 424 стр.

25. Чужак Н. Литература. К художественной политике РКП. М., 1924. С. 63.

26. Бабиченко Д. «Счастье литературы» Государство и писатели. М., 1997. С. 4–5.

27. Полонский В. Очерки литературного движения революционной эпохи. 1917–1927. М., 1928.

28. Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн;18961938, расстрелян) – член РКП(б) с 1913:, в 1923–24 член ЦК РКП(б), с 1926 зам. Наркома РКИ.С 1929

29. РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 1016. Л. 8. Опубликовано по другому экземпляру: «Источник». 1995. № 6. С. 135 –136.4 г. зав. сельхоз отделом ЦК, член ЦИК СССР

30. Аналогичные записки направлены всем членам Политбюро.

31. РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 1016. Л. 7. Опубликовано по другому экземпляру: «Источник». 1995. № 6. С. 133–134.

32. РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 1016. Л. 6. А.М. Назаретян в 1922 г. возглавлял секретариат Сталина, с 1924 г. – секретарь Закавказского крайкома РКП(б).

33. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов // Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 559.

34. Иванов Вяч. Вс. Почему Сталин убил Горького? // Вопросы литературы, 1993. № 1. С. 107, 128.

35. Высший литературно-художественный институт, организованный В.Я. Брюсовым и открывшийся в Москве в ноябре 1921 г.

36. Власть и художественная интеллигенция. Документы… М., 1999. С. 40–41.

37. Там же. С. 41.

38. Власть и художественная интеллигенция. Документы… М., 1999. С. 41.

39. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов // Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 536.

40. Власть и художественная интеллигенция. Документы… М., 1999. С. 42.

41. РГАСПИ. Ф. 323. Оп.1. Ед. хр. 140. Л. 8.

42. Московская литературная группа, созданная в 1920 г. поэтами-пролеткультовцами; по ее инициативе был создан независимый от Пролеткульта ВАПП; к середине 1920-х гг. «Кузница» состояла главным образом из прозаиков (Ф. Гладков, Н. Ляшко и др.).

43. В декабре 1922 г. левое крыло «Кузницы» (С. Родов, А. Дорогойченко, С. Малашкин и др.) вышли из «Кузницы» и инициировали создание группы «Октябрь».

44. РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 10.

45. См.: Юсов Н.Г. Дарственные надписи С.А. Есенина. Челябинск, 1996. С. 296.

46. См.: Фрезинский Борис. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 99.

47. Приведем его по книге: Поварцов С. Причина смерти – расстрел. – М., 1996. С. 53; мы будем на нее еще ссылаться.

48. В протоколе допроса следователь записал: «Помню, что Радек сделал попытку перевести разговор на политические темы, сказав: “Такую поэму надо было бы напечатать и распространить в двухстах тысячах экземпляров, но наш милый ЦК вряд ли это сделает”. Троцкий строго посмотрел на Радека, и разговор снова коснулся литературных проблем» (там же. С. 54). Отметим, что в книге В. Шенталинского «Рабы свободы» (М., 1995. С. 34) этот рассказ излагается только на основе протокола допроса.

49. Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. М., 1989. С. 93.

50. Там же.

51. Там же. С. 94.

52. Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. М., 1989. С. 161.

53. Там же. С. 217.

54. Пастернак Борис. Собрание сочинений в 5 т. Т. 5. М., 1992. С. 134.

55. См.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989. С. 137. Впервые: Вопросы литературы. 1998. № 3. С. 292.

56. Власть и художественная интеллигенция. Документы… 1999. С. 736.

57. РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 1.

58. Там же. Л. 3. Впервые: Вопросы литературы. 1998. № 3. С. 292.

59. См.: Власть и художественная интеллигенция. 1917–1953. М., 1999. С. 41–42.

60. Там же. С. 42.

61. Журнал «Авангард» начал выходить в Москве 10 августа 1922 г. (редакция на Тверской, 33) в издательстве «Книгопечатник» под редакцией О.В. Блюма. Среди сотрудников журнала были названы писатели Н. Асеев, С. Буданцев, С. Городецкий, О. Мандельштам, Б. Пастернак, К. Федин, художник Г. Якулов, проф. М. Рейснер и др. Журнал печатал статьи и обзоры на темы истории, политики, литературы, театра, живописи. В августе 1922 г. вышел и № 2 (тираж 3000), а в сентябре – № 3 (тираж 1500) с анонсом печатающегося № 4 (в нем, в частности значились очерки Б. Пильняка «Из-за границы» и статья о Пильняке Я. Брауна), после чего издание «Авангарда» прекратилось.

62. О.В. Блюм в 1921 г. – режиссер московского театра Незлобина (должен был ставить в этом театре «Розу и крест» А. Блока, но в результате конфликта покинул театр). В журнале «Авангард», который О.В. Блюм редактировал, были напечатаны его статьи «Джордж-Бернард Шоу» и «Новая литература по истории социализма»(№ 2), «Портрет Якулова»(№ 3). В № 2 «Авангарда» анонсировалась статья О. Блюма «Уроки Октябрьской революции. II. Диктатура и Демократия», но напечатана в № 3 она не была; эта же статья значилась и в помещенном в № 3 анонсе не вышедшего № 4. В 1923 г. О.В. Блюм эмигрировал.

63. РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 1. Ед. хр. 140 (Письма Л.Д.Троцкого Л.Б.Каменеву и др. по литературно-издательским делам). Л. 2. По другому источнику напечатано в: Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов 1917–1956. – М., 2005. С. 52. Там же напечатано еще одно письмо Троцкого – в Секретариат Ц.К. 19 октября 1922: «Я получил от Оскара Блюма прилагаемое при сем письмо. Мое мнение такое, что литературную деятельность ему разрешить нельзя: его “сочувствие” коммунистической партии может иметь только отрицательный вес. Полагаю, что он убежит заграницу».

64. С.Ф. Ольденбург – востоковед-индолог, член Петербургской академии с 1900 г.; член коллегии петроградского издательства «Всемирная литература». В сентябре 1919 г. был арестован (см. 1-ю главу) К. Чуковский записал в дневнике 25 января 1926 г., что Н.Э. Радлов «ругал Ольденбурга – зачем он так “пресмыкается”. Ну хочешь хвалить – хвали. Но зачем же Владимира Ильича называть “Ильичем”? Этого от него никто не требует» (Чуковский К. Собр. соч. в 15 тт. Т. 12. – М., 2006. С. 259).

65. РГАСПИ. Ф. 323. Оп.1. Ед. хр. 140. Л. 5

66. Там же. Л. 6–7.

67. По другому источнику напечатано в: «Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956». М., 2005. С. 53

68. См.: Волкогонов Д. Ленин. Т. 2, М., 1994. С. 24.

69. См.: Чужак Н. Литература. К художественной политике РКП. – М., 1924. С. 74.

70. Литературная газета, 26 января 1937.

71. Впервые: In memoriam. Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.–Париж: Феникс, 2000.

72. См. в главе «Первое клеймо (Цензура и произведения Льва Лунца в 1920 годы)» книги: Фрезинский Борис. Судьбы Серапионов. СПб.: Академический проект, 2003.

73. Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1962. С. 158–159.

74. Материалы XIV съезда цитируются (в дальнейшем только с указанием страниц) но стенографическому отчету (М.: ГИЗ, 1926).

75. Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 1. М., 1990. С. 173.

76. РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 2. Ед. хр. 97. Л. 44–45.

77. Очерк Луначарского о Троцком цитируется здесь и дальше по изд.: А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты: Политические портреты. М., 1991.

78. Троцкий Л. Моя жизнь. М., 1991. С. 467.

79. Там же. С. 184.

80. Вот как пишут об этом современные авторы: «Как принято было в большевистском руководстве, Луначарский говорил на эту тему весьма двусмысленно, паясничая, иезуитствуя. Разобрать, что же именно он имеет в виду и на чьей он стороне, было достаточно сложно даже искушенному слушателю, не говоря уже о темной в своем большинстве партийной массе» (Ф, Ч. 3, 177–178)

81. Это прозвучало в нескольких речах на съезде, например, в речи М.И. Калинина: «Мое расхождение с тов. Зиновьевым началось с истории с тов. Троцким. Это было первое практическое расхождение. В чем суть этого расхождений? Мне казалось, что тот накопленный авторитет, который носит тов. Троцкий, есть капитал, накопленный партией; растрачивать этот капитал надо очень и очень осторожно; поэтому и формы борьбы с ним должны быть таковы, чтобы при достижении максимальных размеров минимально пострадал накопленный партией авторитет тов. Троцкого» (с.318). Еще более определенно говорил генеральный секретарь комсомола Н.П. Чаплин: «Мы активно участвовали в последней дискуссии в связи с “Уроками Октября” Троцкого. Мы единодушно выступали в комсомоле с единым мнением по этому вопросу. Никаких колебаний у нас не было. Но когда встал вопрос об организационных выводах в отношении т. Троцкого, тогда на обсуждении этого вопроса – вопроса, который в партии не обсуждался, комсомол толкнули некоторые члены Политбюро (Голос: “Кто?”). Зиновьев – вот мой ответ… Я должен заявить съезду, что тов.Сталин давал совет не выступать комсомолу по этому вопросу. И только потому, что Зиновьев настойчиво говорил о выступлении» (с. 376).

82. Речь идет о Г.Е. Зиновьеве, сказавшем на XIV съезде: «Предварительное решение, которое намечалось, сводившееся к резким организационным выводам против тов. Троцкого, было принято при от одного до двух воздержавшихся <…> Мы держались такого взгляда: если мы, партия в целом, подошли к тому, что обвинили тов. Троцкого в полуменышевизме и сказали в резолюции вполне определенно об этом, если мы это в течение нескольких месяцев говорили в стране, всему миру, то мы считали, – раз говорили так партии, – что такому товарищу, по крайней мере, в данный период времени, не может быть места в генеральном штабе ленинизма, в основном органе большевистской партии. Мы считали, что тот, кто сказал “а”, тот должен сказать “б”». «Троцкий (с места): “Правильно!”» (с. 458–459).

83. Имеются в виду конгрессы Коминтерна (3-й – 1921 г. и 4-й – 1922 г., последний, на котором присутствовал Ленин, выступивший с докладом «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции»).

84. Исай Григорьевич Лежнев (Альтшулер; 1891–1955) – публицист и литературовед; большевик в 1906–1909, в 1922 издавал в Москве под своей редакцией сменовеховский журнал «Новая Россия» (сначала под названием «Россия»); в 1926 журнал был закрыт, а Лежнев выслан из СССР. В 1930 ему, заявившему о пересмотре своих взглядов на советскую действительность, разрешили вернуться, а в 1933 решением Политбюро его приняли в ВКП(б) и в 1935–1939 поручили заведовать отделом литературы и искусства в «Правде», после чего Лежнев занимался изучением творчества Шолохова. Троцкий имеет в виду «Заметки» Лежнева, опубликованные в № 2 «Новой России», вышедшем 25 февраля 1926; отметим, что в № 1 журнала за 1926, помимо заметок Лежнева, была напечатана написанная им редакционная статья «Четырнадцатый съезд», направленная против левой оппозиции.

85. РГАСПИ. Ф. 325. Оп.2. Ед. хр. 97. Л. 45–47.

86. Там же. Оп.1. Ед. хр. 12. Л. 49.

87. РГАСПИ.Ф. 359. Оп.1. Ед. хр. 12. Л. 50.

88. РГАСПИ.Ф. 359. Оп.1. Ед. хр. 12. Л. 51.

89. Первоначальный вариант написан в 1997 г. в составе работы «Литературная почта Карла Радека» для журнала «Вопросы литературы», где при публикации (№ 3, 1998; отмечена премией журнала за 1998 г.) из нее был исключен материал, связанный с Троцким. Здесь исправленный и существенно дополненный его вариант публикуется впервые.

90. Ф. Г. 3., см. также публикацию Ю. Фельштинского «Разгром левой оппозиции в СССР. Письма ссыльных большевиков» (Минувшее. № 7.М., 1992).

91. Троцкий Л. Моя жизнь. М., 1991.С. 511.

92. Группа демократического централизма, выступавшая за демократизацию партии. Ее возглавлял Т.В. Сапронов (1887–1937, расстрелян), большевик с 1912 г., возглавлявший в 1917–1919 гг. Моссовет.

93. Об этом Радек подробно и живо рассказал в книжке «Немецкий ноябрь», выпущенной в Москве в 1927-м.

94. Фундамент этого ореола давно подвергается сомнению. Дело в том, что брат убитого в 1919 г. Карла Либкнехта Теодор обвинил российских большевиков и, в частности, Радека в выдаче германской разведке нелегального адреса К. Либкнехта. Этот сюжет обсуждался в переписке Б.И. Николаевского – см. «Минувшее», Исторический альманах. М., 1992, № 7. С. 247–248. Тогдашнему пребыванию Радека в Германии посвящено и немало страниц книги: Шлёгель Карл. Берлин, Восточный вокзал. М.: НЛО, 2004.

95. Евгений Алексеевич Преображенский (1886–1936, расстрелян без суда) – автор теории социалистического накопления, оправдывавшей индустриализацию за счет крестьянства. Участник объединенной оппозиции в 1926–27гг; в августе 1927 исключен из партии, в январе 1928 сослан, в 1929 восстановлен в партии.

96. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1.Ед. хр. 110. Л. 57.

97. Там же. Л. 58.

98. Полина Семеновна Виноградская (1896–1979) – большевичка с марта 1917, жена Е.А. Преображенского; в 1922–23 г. ст. научный сотрудник Академии коммунистического воспитания; впоследствии публицист и писатель. В 1960-е годы А.Т. Твардовский напечатал в «Новом мире» главы из книги воспоминаний П.С. Виноградской («Воспоминания о Свердлове» – № 8, 1963; «Октябрь в Москве» – № 4), затем вышли ее мемуары «События и памятные встречи» (М., 1968) – но имена Преображенского и Радека, как и всех других оппозиционеров, в этих публикациях, понятно, не упоминались.

99. С рождением сына.

100. Подразумевается часть 10-я знаменитой 58-ой статьи Уголовного кодекса РСФСР.

101. Владимир Павлович Милютин (1884–1937, расстрелян) – государственный деятель; с 1928 г. начальник ЦСУ и зампред Госплана СССР.

102. Роза (Розалия) Маврикиевна Радек (1885–1939, репрессирована) – жена К.Б. Радека; член большевистской партии с 1905 г.; исключена из нее в 1927 г., работала в Москве научным сотрудником в НКРКИ; в 1937 г. выслана в Астрахань, скончалась в концлагере в Потьме.

103. Возможно – Леонид Петрович Серебряков (1890–1937, расстрелян), государственный и партийный деятель, в 1920–21 гг. секретарь ЦК РКП(б); в октябре 1927 г. исключен из партии, как левый оппозиционер.

104. Е.А. Преображенский.

105. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 99. Л. 69–70.

106. Христиан Георгиевич Раковский (1873–1941) – балканский революционер, участник европейского социалистического движения с 1900 г., с 1917 – в России. В 1919–1923 председатель Совнаркома Украины, в 1923–27 гг. дипломат, замнаркома, полпред в Англии и Франции, с 1927 участник объединенной оппозиции. Исключен из партии в декабре 1927, сослан в Астрахань, затем в Саратов и Барнаул. Лишь в январе 1934 г. капитулировал и возвращен в Москву, восстановлен в партии; в 1937 приговорен к 20 годам заключения; в сентябре 1941 расстрелян по приказу Сталина.

107. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 2.

108. Троцкий Л. Моя жизнь. М., 1991. С. 522–523.

109. Н.М. Сермукс – в годы Гражданской войны начальник военного поезда Троцкого, затем один из его секретарей; по-видимому, расстрелян.

110. Н.И. Седова (1882–1962) – вторая жена Л.Д. Троцкого.

111. Л.Л. Седов (1906–1938) – старший сын Л.Д. Троцкого и Н.И. Седовой, ближайший единомышленник и соратник Троцкого в изгнании, ликвидирован агентами НКВД в Париже.

112. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 113. Л. 72.

113. Георгий Иванович Сафаров (1891–1942, расстрелян) – большевик с 1908 г. В 1921–24 гг. заведующий Восточным отделом Коминтерна, сотрудник Зиновьева; в 1926–27 член «объединенной оппозиции»; в декабре 1927 г. исключен из партии и сослан, а в ноябре 1928 в партии восстановлен. В декабре 1934 снова исключен из партии, в 1935 арестован и сослан; в 1936-м приговорен к 5 годам заключения.

114. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 113. Л. 73.

115. Видимо, Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева.

116. РГАСПИ. Ф. 326. Оп.1. Ед. хр. 112. Л. 4. Следующее письмо Сафарова от 14 марта 1928 г.(Л. 5) отправлено уже на ул. Свободы все из того же Ачинска, который он назвал «идеальным Глуповым».

117. В мае 1928-го Радек писал Преображенскому: «Работал, не смотря на болезнь, чудесно. Все 28 томов Ленина проработал с карандашом в руках, разметил. Осенью начну книгу о Ленине писать. В год, думаю, кончить первый том, до войны… Не знаю, как будет с деньгами. Хотелось бы концентрировать все силы на книгу о Ленине, не искать заработка» (Минувшее. № 7. М., 1992. С. 275).

118. Юрий Леонидович Пятаков (1890–1937, расстрелян) – государственный деятель, участник левой оппозиции, после капитуляции занимал крупные посты в правительстве и партии. 29 февраля 1928 г. «Правда» напечатала «Заявление тов. Пятакова председателю ЦКК ВКП(б)» с просьбой о восстановлении его в правах члена ВКП(б). Вместе с Радеком и Сокольниковым привлекался к процессу в январе 1937.

119. В его «Письме к съезду» (декабрь 1922), известном, как Завещание Ленина, где говорилось: «Пятаков – человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

120. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 113. Л. 74.

121. Там же. Л. 77.

122. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 85. Л. 15.

123. Минувшее. № 7. С. 275.

124. Там же.

125. Там же. С. 277.

126. Иван Никитич Смирнов (1881–1936) – большевик с 1903 г., участник Гражданской войны, председатель Сибирского ревкома, нарком почт и телеграфа. В 1926–27 г. участник объединенной оппозиции, исключен из партии в 1927-м, восстановлен в мае 1930 г., снова исключен и арестован в 1933-м. Расстрелян по приговору московского процесса в августе 1936 года.

127. Там же. С. 301.

128. Имеется в виду слух о капитуляции Радека.

129. Написано неразборчиво – м.б., и Телятников.

130. Местная газета.

131. О старшей дочери Троцкого Нине см. комментарий к письму № 1 А.Л. Соколовской и на с. 50 публикации ее писем.

132. Л.Д. Троцкий вспоминал: «9 июня умерла в Москве дочь моя и горячая единомышленница Нина. Ей было 26 лет. Муж ее был арестован за несколько дней до моей высылки. Она продолжала оппозиционную работу, пока не слегла. У нее открылась скоротечная чахотка и унесла ее в несколько недель. Письмо ее ко мне из больницы шло 73 дня и пришло уже после ее смерти. Раковский прислал мне 16 июня телеграмму: «…Сегодня из газет узнал, что Нина окончила свой короткий жизненный и революционный путь. Целиком с тобой, дорогой друг, очень тяжело…Обнимаю много раз и крепко» (Троцкий Л. Моя жизнь. – М., 1991. С. 525).

133. Дочь Р.М. и К.Б. Радеков.

134. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 3–5.

135. Прежней манеры (франц.)

136. Имена связаны с XV съездом ВКП(б), где Х.Г. Раковскому позволили выступить 5 декабря 1927 г.; во время выступления его все время хамски прерывали с места, мешая ему говорить, известные деятели ВКП(б): Каганович, Ворошилов, Мануильский, Постышев, Бухарин, Скрыпник, Рудзутак, Сольц. А на следующий день, когда от оппозиции выступал Н.И. Муралов, его также прерывали уже провинциальные делегаты и среди них К.В. Моисеенко (из Полтавы) и А.Ф. Радченко (рабочий из Донбасса, ставший членом Политбюро ЦК КП(б)У – его в 1938 расстреляли), в итоге согнав с трибуны. М.В. Рыкунов не был делегатом съезда, но ему имя упомянул Орджоникидзе в отчете ЦКК и РКИ, сказав: «Не могут же от нас требовать, чтобы мы за туркестанскую ирригацию т.Рыкунова не предали суду»»(см «XV съезд ВКП(б). Стенографический отчет» Т. 1 – М., 1961. С. 340, 342, 615).

137. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 8–9.

138. Ивар Тенисович Смилга (1882–1938, расстрелян) – большевик с 1907 г., в Гражданскую войну член Реввоенсоветов фронтов, затем член президиума ВСНХ; участник объединенной оппозиции, в декабре 1927 исключен из партии и сослан, в 1930-м после покаянного письма восстановлен в партии. В 1935 арестован.

139. Имеются в виду экономические работы Н.И. Бухарина.

140. Л.Д. Троцкий.

141. Давняя партийная кличка Сталина.

142. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 82–85, 96.

143. Там же. С. 98–100.

144. Лев Семенович Сосновский (1886–1937, расстрелян) – большевик с 1906 г., сотрудник «Правды» и «Известий», левый оппозиционер, исключен из партии, в середине 1930-х гг. восстановлен, затем арестован.

145. Емельян Ярославский (М.И.Губельман; 1878–1943) – деятель большевистской партии, один из оголтелых пособников Сталина в борьбе с «троцкизмом», фальсификатор – в угоду Сталину – истории большевистской партии.

146. Генрих Григорьевич Ягода (1891–1938, расстрелян) – один из руководителей ГПУ, с 1932 г. его глава.

147. Минувшее. № 7. С. 284.

148. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 113. Л. 92.

149. Эту фразу в присланной ему Смилгой машинописной копии Радек подчеркнул.

150. Смирнов Владимир Михайлович (1887–1937, расстрелян) – один из лидеров группы демократического централизма, в декабре 1927 исключен из партии и сослан; в 1935 г. арестован в ссылке.

151. Муралов Николай Иванович (1877–1937, расстрелян) – большевик с 1903 г. В 1917 г. один из организаторов вооруженного восстания в Москве, в Гражданскую войну член Реввоенсоветов 3-й и 12-й армий, Восточного фронта, затем командующий Московским и Северо-Кавказским военными округами. Сподвижник Троцкого, участник объединенной оппозиции. С 1925 г. ректор Московской сельскохозяйственной академии, член президиума Госплана РСФСР. В декабре 1927 исключен из партии, в 1928 сослан. В декабре 1935 и январе 1936 направил Сталину заявления о разрыве с троцкистскими взглядами, в апреле 1936 арестован и в январе 1937 привлечен к процессу по делу «Параллельного антисоветского центра».

152. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 313. Л. 97–98.

153. Имеются в виду разногласия по вопросу о революционных событиях в Китае.

154. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 105.

155. Работа Смилги «К годовщине платформы большевиков-ленинцев» (РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 109–144).

156. Заметки Бухарина напечатаны в «Правде» 30 сентября 1928, а ответ Смилги «Платформа правого крыла ВКП(б)», датированный 23 ноября 1928 см.: РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 147–158.

157. Там же. Л. 106–108.

158. Текст этого обращения, опубликованный по копии из архива Троцкого (Минувшее. № 7. С. 305–307) датирован 25 октября; в бумагах Радека (РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 23. Л. 1) он датирован 25 сентября; разночтения в обоих текстах незначительны.

159. Минувшее. № 7. С. 301.

160. Имеется в виду антивоенный международный блок левых, центральных и правых социалистов, оформившийся на Циммервальдской конференции в сентябре 1915 г.

161. Там же. С. 301–302.

162. Троцкий Л. Моя жизнь. С. 530.

163. Имеется в виду обвинения Троцкого в том, что он пытается организационно превратить оппозицию во вторую партию в стране.

164. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 113. Л. 99–101.

165. Видимо, имеется в виду Л.Д. Троцкий.

166. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 111. Л. 13.

167. Там же. Ед. хр. 112. Л. 249.

168. В отличие от достаточно массовой левой оппозиции, никакой организационно оформившейся массовой правой оппозиции не было, речь шла лишь о Бухарине, Рыкове и Томском и тех, кто, разделяя их взгляды, голосовать за «правых» не решался.

169. Они сохранились в архиве Радека (РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 29. Л. 5–8); в частности, перевод материала из Daily Express от 28 февраля 1929 г. с таким, например, заявлением: «Сталинские методы борьбы заставили меня в 1926 г. на заседании Политбюро сказать ему, что он все больше становится могильщиком революции». Там же хранится текст статьи «Троцкий и Болдуин» из Daily Express за 1 марта 1929.

170. Троцкий Л. Моя жизнь. С. 467. Биограф Троцкого И. Дойчер пишет, что Троцкий «доверял чувству юмора Радека и тем его европейским, марксистским навыкам мышления, которые не позволят пройти через “византийский» ритуал раскаяния» (Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 60).

171. Трудно сказать, был ли И.Н. настолько наивен, что не понимал: Радек в 1929-м уже перестроился и ждал удобного момента, чтоб капитулировать перед Сталиным Или он это понимал и издевался над Радеком, чьи слова, будто он боится за Троцкого не только физически, но и морально, – лукавство, ибо Радек «боялся» за себя, т. к. знал: если Троцкий выступит на Западе открыто против Сталина, то он (Радек) со всей резкостью осудит « предательство» Троцкого и поддержит Сталина, что вскоре и произошло.

172. 4-й (Объединительный) съезд РСДРП в Стокгольме с 23 апреля по 8 мая 1906 г.

173. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 122. Л. 250.

174. Там же. Л. 251.

175. Со стороны той части сосланной левой оппозиции, которая была решительно против капитуляции.

176. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 166.

177. Там же. Л. 257.

178. «Мы заявляем о своем согласии с генеральной политической линией партии <…>, мы порываем идейно и организационно с Л.Д. Троцким и его единомышленниками», – говорилось в заявлении. Опубликованный текст отличается от первоначального, сохранившегося в архиве Радека (РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1 Ед. хр. 33. Л. 1–3), наличием подписи Преображенского и заключительным абзацем с призывом к товарищам следовать их примеру. Преображенский с мая 1929-го находился в Москве, где вел переговоры с ЦКК об условиях капитуляции левых. К 1930 г. почти вся троцкистская оппозиция была восстановлена в партии; тем самым Сталин нанес Троцкому жесточайший моральный удар.

179. Радек и Смилга были доставлены в Москву под конвоем в середине июня 1929; по дороге на сибирских остановках Радек общался на перронах с сосланными оппозиционерами, призывая их к капитуляции. Тогда же он заявил: «Я порвал с Львом Давидовичем. Теперь мы – политические враги. С автором, пишущим в газеты лорда Бивербрука, я не имею ничего общего» (Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 144).

180. РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 85. Л. 18, 22.

181. А.М. Ларина вспоминала, как в 1936 г. перед самым арестом Радек пришел к Бухарину и просил написать Сталину, что единственное письмо, которое он (Радек) получил от Троцкого в 1929-м через бывшего левого эсера Блюмкина, он, не вскрывая, отправил в ГПУ (Ларина (Бухарина) А. Незабываемое. М., 1989. С. 311).

182. Ю. Фельштинский, ознакомившийся с сохранившимся в бумагах Л. Седова в Гуверовском институте рукописном оригинале послания Троцкого, содержавшем, в частности, обвинения Радека в ренегатстве, считает, что Блюмкин мог лишь сообщить Радеку о факте своей встречи с Троцким (см. комментарии в книге: Троцкий Л. Дневники и письма. М., 1994. С. 238)

183. Радек К. Портреты и памфлеты. Т. 1. М., 1933. С. 321.

184. Т.е. в 1924-м, т.о. описание Красной площади относится к 1934 году, а никак не к 1967-му.

185. Жид А. Возвращение из СССР. Фейхтвангер Л. Москва, 1937. М., 1990. С. 244–245. Помню, что впервые прочел этот текст еще в юности (и посейчас храню издание 1937 года) и он меня потряс: тогда я