В рамках спецпроекта «Третий возраст» T&P публикуют текст лекции заведующего лабораторией исследований культуры НИУ ВШЭ Виталия Куренного, в которой он рассуждает о старости с культурно-философской точки зрения и обозначает проблемы в современной культуре, связанные с категорией возраста.
Наверное, лучшим эпиграфом к этой теме будет название прекрасного современного фильма братьев Коэн – «Старикам здесь не место». Те, кто его видел, знают, что он очень жесткий. Иногда я прошу своих студентов его посмотреть – когда мы обсуждаем темы, связанные не со старостью, а с некоторыми другими базовыми проблемами современного общества. Прежде всего в связи с проблемой атомизации, нарастающей фрагментированности общества, культуры, где люди утрачивают всякое представление о норме и о традициях. Затрагивая прежде всего эту тему, Коэны, как ни странно, практически одним эпизодом в фильме введя тему старости, тем не менее назвали его именно так: «Старикам здесь не место». Я постараюсь прокомментировать эту специфику современности и то, почему старость является проблемой не только вещей, связанных со здравоохранением, увеличением пенсионного возраста, но и в культурном плане.
Начну с тезиса, который Одо Марквард сформулировал следующим образом применительно к современному человеку: «Люди больше не взрослеют». Современная культура и общество устроены таким образом, что люди не просто не стареют, они не взрослеют. Высшей степенью взрослости является старость. То есть человек знает о мире все, и этот мир ему настолько известен, что, как говорил Сеченов в своих исследованиях, «у человека уже больше нет любопытства к окружающему миру». То есть старые фундаментальные психологи, которые работали в XIX веке и начале XX, полагали, что человек достигает такого возраста, когда мир действительно перестает быть ему интересен. Тезис Маркварда на этом фоне звучит совершенно иным образом. Люди сегодня не достигают того возраста, когда мир им известен. Они больше не взрослеют, они всегда являются молодыми. Почему? Потому что мир, в котором они живут, всегда им неизвестен. В нем не формируется ничего такого, в отношении чего можно сказать: «Да, я жил в этом мире очень долго», – поскольку все структуры нашей повседневности, система ориентации очень быстро меняются. Современный мир обладает абнормальной динамикой, в отношении которой человек не способен сформировать привычки, он не может видеть этот мир как знакомый, потому что этот мир находится в постоянном изменении. Коренная причина этих изменений, безусловно, – динамика инноваций. То, что мы приветствуем в качестве главного стержня – модернизация, инновации, производство нового, – постоянно революционизирует наш образ жизни, причем как в повседневности, так и в профессиональной сфере.
Мечта Троцкого о перманентной революции не случилась в СССР, но она была реализована современным миром рыночных инноваций. Перманентная революция по Троцкому – это когда мир постоянно линяет. И вот этот линяющий, всегда новый мир означает, что в нем невозможно быть взрослым, потому что взрослый человек – это тот, который знает этот мир, которому он привычен. Мир обрел жуткую, невозможную динамику, которая настолько высока, что входит в противоречие с базовыми антропологическими характеристиками человека – существа, которое, чтобы стать человеком, должно сформироваться не только в утробе матери, но и в обществе, правила и установки которого человек знает и понимает.
Сегодняшняя динамика такова, что это невозможно даже в системе образования. Выбор профессии практически невозможен: вы не можете спланировать свою образовательную траекторию, потому что, ориентируясь при выборе своей образовательной траектории на одни приоритеты, уже через несколько лет вы столкнетесь с совершенно другими.
Есть две точки зрения на этот процесс. Одна из них немного наивно-эйфорическая. Мы говорим: «О да, мы живем в обществе знаний. О да, теперь у нас lifelong learning – образование на протяжении всей жизни». Мы видим, как многие энтузиасты с радостью это принимают. Но на самом деле это гигантская проблема. Это означает, что в этом мире человек никогда не может приобрести ни нормальную профессию, ни, если мы говорим античным языком о взрослости, овладеть своими способностями настолько, чтобы чувствовать себя состоявшимся человеком. Мы постоянно принуждены к обучению. Это ситуация гигантского стресса, совершенно невозможных режимов существования. В быстро меняющемся мире невозможна ситуация, когда ты уже не можешь вникать в процесс. Это идеал, к которому нужно двигаться, но на самом деле это фактически невозможно, потому что мир постоянно линяет. Все структуры нашей повседневности, все привычки находятся в ситуации постоянного слома.
Представим ситуацию. Человек за всю жизнь привык ходить в маленькую булочную на углу. Теперь ее нет. Вся базовая человеческая природа связана с тем, что тело помнит, как и по каким маршрутам вы двигались, знали, где бордюр, светофор, переход. А теперь все это исчезло, сметено хорошими молодыми урбанистами, которые хотят сделать жизнь более комфортной. Но на самом деле это отчаянное, ожесточенное стремление сделать жизнь лучше приводит к тому, что ломаются габитусы, ломаются привычки, связанные с самыми элементарными вещами.
Немецкие планировщики и архитекторы занимались такими исследованиями. Выяснилось, что, если у жителя города меняется 2% ландшафта, он находится в состоянии стресса. Москва с этой точки зрения (то, что мы сейчас с вами наблюдаем) – это место, где жить нельзя. Это место для нервных людей, и старикам здесь вообще не место. Это постоянный режим нового, вы должны постоянно переучиваться. Эту проблему затронули еще сто лет назад поэты Серебряного века, которые образовали группу акмеистов, от греческого слова «акме» – взрослость, они почувствовали, что взрослость становится проблемой, что она невозможна. В результате мы видим сильнейшую тинейджеризацию культуры. Мы можем проследить это во всех сферах массовой культуры – начиная от моды, которая стремительно молодеет, и заканчивая самыми базовыми вещами. Кто такой сегодня специалист, например, в сфере IT? Это молодой человек. Компания Google прямо говорит, что она уже берет на работу людей 14 лет. Почему? Потому что это молодость. А она быстрее всего производит новое. Молодость не обременена никакой историей, она не будет ни за что держаться. Это нравится. Молодежный стиль во всем: в одежде, профессиях, в образе жизни, который мы демонстрируем в фейсбуках. Быть молодым модно, быть молодым хорошо.
Или эстетическая медицина. Еще пять лет назад мужчины в России не считали свой возраст очень большим пороком. Сегодня мы наблюдаем бум всякого рода косметических операций: подтяжка лица и т. д. – это уже практически норма для людей определенного достатка, включенных в определенного рода коммуникации. Показывать свой возраст уже неприемлемо. Ходить с бородой – вообще… Только хипстеры еще спасают.
Я мог бы, наверное, долго комментировать и продолжать перечень этих примеров. Но смысл в том, что наша культура агрессивна и постоянно молодеет. Взрослый человек стыдится своих лет, он не может их показать. Это создает большую, просто гигантскую проблему. Где в этой культуре место пожилому возрасту? Где в этой культуре место старости? С одной стороны, в России, мне кажется, еще не развился политкорректный словарь, как еще можно об этом говорить. Слово «старость» еще можно употреблять, хотя, наверное, это сменится выражением «люди старших возрастов». С другой стороны, количество людей пожилого возраста сильно растет. Это связано с успехами медицины, с улучшением качества жизни и так далее. Мы действительно переживаем революцию, причем такого рода: мы выглядим все более молодыми, а людей пожилого возраста становится все больше. Это прекрасно известно по проблемам демографических ям и пенсий – то, что через 20 лет уже совсем незначительное количество людей будет кормить необычное множество пенсионеров, и так далее.
Возникает парадоксальная, странная ситуация. В нашем российском контексте она является абсолютно драматической. Сегодня я много ездил по городу: я поставил себе целью зафиксировать, где в культуре мы видим материальное присутствие пожилых людей. Я этого не вижу. Я вижу двухполосные дорожки для велосипедистов, но не вижу зафиксированного пространства для стариков, которое мы культурно и материально могли бы уловить. Проезжая мимо террас кафе, мы не видим стариков. Самая обычная картина в Германии: в центре города в течение дня, проезжая мимо любого кафе, вы увидите там пожилых людей. Именно они занимают городское пространство.
Чтобы сразу прояснить базовый тезис. То, что я говорю об ускорении цивилизационной динамики, инноваций и обновлений, – это не то, что мы можем зафиксировать. О чем мы будем говорить, отъехав отсюда на 150 км в Тверскую деревню? Понятно, что модерн – это одновременность неодновременного. Но если двигаться от центральных вещей к более широким, то вектор современной культуры направлен именно сюда, к скорости инноваций, к возрастающей динамике и так далее. В более развитых обществах эта проблема стремительного омоложения культуры, с одной стороны, и стремительного роста количества людей пожилого возраста, с другой, компенсируется тем, что там целенаправленно создаются соответствующие пространства, возможности передвижения, пользования транспортом, музеями и так далее. Наше общество организовано таким образом, что их присутствие в публичном пространстве не гарантировано. Не существует нормальной инфраструктуры (под которой я понимаю также и пенсии), которая позволяет немецкому пенсионеру оккупировать огромное количество ресторанов и кафе, но не позволяет это делать российскому.
В Москве, кстати говоря, делается для этого очень многое. Один из моментов, который меня лично примиряет с советской, собянинской революцией (потому что она по размаху огромна), заключается действительно в том, что, по крайней мере, общественный транспорт стал доступен, в большей или меньшей степени, для людей с ограниченными возможностями. Так нам говорят эксперты. И автобусы появились соответствующие, и соответствующее оборудование пешеходных переходов, и многое другое. Но тем не менее московское городское пространство – это все-таки глобальный город, который радикально отличается от других городов России, где мы не обнаруживаем места для людей пожилого возраста, для стариков.
Ускоряющаяся динамика, скорость инноваций и развития имеет еще несколько важных следствий. Современная цивилизация дает человеку (и во все большей степени) то благо, которым он в предшествующие эпохи просто не обладал. Это свободное время – то, которое не занято трудом. Пенсионная система появилась очень поздно. Первые ее элементы были введены Бисмарком, в Соединенных Штатах первый пенсионер появился в 40-е годы. Это означает, что появились люди, которые не заняты трудом. То есть общество создало для них опции, чтобы, отработав какой-то период, они могли предаться какому-то досугу. И этот досуг в действительности является огромной проблемой, потому что его нужно как-то проводить. Богатые общества умеют это конвертировать по крайней мере в какую-то культуру потребления.
А что происходит с нашими людьми, которые не имеют потребительских возможностей? Они интегрированы в жизнь большой семьи? На самом деле это большой вопрос. Так получилось, что весь август этого года я провел в немецком доме престарелых, мы просто там жили. Это, конечно, совсем другой опыт. Ты видишь огромное количество пожилых людей, некоторые из них действительно остро нуждаются в постоянной квалифицированной медицинской помощи и сопровождении, но, с другой стороны, в этом доме живут пожилые люди, которые просто вышли на пенсию. Это университетский город, в котором куча профессоров, вышедших на пенсию. В этом доме престарелых люди продолжают (точно так же, как они делали это в течение своей рабочей жизни) сидеть и писать свои книги. То есть сложно дифференцированные общества создают для своих стариков, людей пожилого возраста, условия, чтобы они дальше могли практиковать свой индивидуальный образ жизни. У нас эта практика далеко не общепринятая. Специалисты могут привести цифры по поводу домов престарелых. Какой процент стариков у нас, интересно, охвачен? 200 тысяч – это ничтожная цифра. Ясно, что структурно мы отстаем, живем на другой планете. Я напомню, что в Соединенных Штатах существуют не просто дома престарелых, а города для пожилых людей. Это означает, что в этих культурах сформированы специальные пространства для людей пожилого возраста.
Пространство русской старости – это пространство, которое возвращает человека на самом деле в большую семью в той мере, в которой она существует, потому что люди пожилого возраста так или иначе обременены заботой о внуках, если таковые есть, они обременены поддержкой своих отпрысков. Но все-таки главное пространство, куда у нас вытесняется старость, – это огороды, гаражи, участки. То есть это элементы инфраструктуры, которую Симон Гдальевич Кордонский обозначил термином «распределенный образ жизни». Большая семья существует в рамках элементов этого распределенного образа жизни, и именно там пожилые люди превращают время своей жизни в смысл. Это к вопросу о счастье. Потому что человек – это существо деятельное, ему необходима какая-то активность для заполнения своего времени. Если он не находит такого рода деятельности, это превращается в аномию. Как сказал мне в интервью пожилой человек в гараже (у нас достаточно большое исследование по элементам распределенного образа жизни, которое мы делали при поддержке фонда «Хамовники»): «Я на пенсии, но я здоровый мужчина, я не буду проводить время дома, на диване у телевизора». Люди там находят смысл жизни. Вопрос только, где эти структуры находятся. А находятся они по большей части именно там.
Мы не видим до сих пор нормального пространства для старости. Это не означает, что старикам как-то невыносимо плохо, это означает, что структура времяпрепровождения старости совершенно иная. Она вытеснена в такие элементы распределенного образа жизни, потому что именно там люди пожилого возраста обнаруживают деятельность, которая позволяет каким-то образом имеющееся у них время превращать в какую-то осмысленную деятельность. Это, кстати говоря, иногда имеет прямой экономический интерес, но может и не иметь, потому что, даже если у вас нет нужды выращивать свои помидоры, закатывать их в банки для того, чтобы выживать, у вас все равно будет воспроизводиться практика выращивания помидоров и закатывания их в банки, потому что вы не можете иначе, каким-то другим образом потратить свое время. В этом смысле в нашей стремительно инфантилизирующейся культуре взрослость, которая не имеет пространства для своего присутствия в общественных местах, в публичных локусах, выдавлена на периферию странной формы жизни, которая в России существует повсеместно. К сожалению, это не парки. В Москве, конечно, появились парки хорошие. И пенсионеры тут хорошие. Но в городе Гороховец пенсионеры в парке не гуляют. И они не гуляют ни в каких парках аналогичных городов. Они там заняты тем, что поддерживают свою семью на огороде, либо тем, что чинят свой автомобиль. В уральском городе Сатка мы подошли к гаражу, там сидит очень пожилой человек. Ему под 80 лет, он в выглаженной белой рубашке, начищенных туфлях. Он сидит и читает газету. То есть именно такого старика вы можете встретить в любой швейцарской или французской кофейне. Весь день он общается с людьми, которые, выражаясь языком современных урбанистов, там фланируют. Это для него пространство коммуникации, потому что другого пространства для коммуникации у него в городе Сатка нет. То есть он ведет себя, как французский джентльмен, все цивилизованные элементы там присутствуют. Более того, потребность в том, чтобы проводить свое время пожилого человека в беседе с другими взрослыми людьми, реализована. Но она реализована в пространстве, которое является совершенно чудным. То есть это просто какая-то фантасмагория, потому что там сидит этот человек и реализует свою потребность в нормальном пожилом человеческом общении, ведь туда приходят такие же пожилые люди, которых он знает уже по 50 лет, чтобы навести там свой замечательный мужской порядок или посмотреть, как у них дела с запасами.
Именно в эти складчатые образования, которые мы не замечаем, когда они мелькают в окне электрички или машины в виде гаражей, бесконечных дач и садиков, именно туда выдавлена старость, которую мы, к сожалению, не видим. Старые люди обладают огромным жизненным опытом, но они не могут его реализовать. Они не могут найти место, где этот опыт мог бы быть востребован, за исключением такого рода зон, о которых я говорю. Зайдите в любой садовый кооператив в любом российском городе. Вы увидите удивительное сообщество пожилых людей, которые заняты постоянным обменом технологиями выращивания цветов, помидоров, огурцов. Это очень продвинутые люди, с высшим образованием, обладающие колоссальной смекалкой. Я на Урале видел такие помидоры, что не поверил, что такие растут. Естественно, это не предпринимательство, а именно та деятельность, которая позволяет людям, которые вытеснены на периферию нашей молодеющей культуры, превратить время своего существования в осмысленное, сформировать свои сети коммуникации и так далее. Именно там, на мой взгляд, протекает сегодня российская старость. Именно там возникают потрясающие, удивительные вещи – как в смысле общения, так и в смысле интересов и в смысле технологий, потому что технологии полива на этих участках являются действительно инновационными.
Проблема в том, что ничто из этого не попадает ни под какие государственные программы, то есть эта культура существует в совершенно иной зоне, до которой не дотягивается это цивилизующее упорство, например, московских урбанистов. Мы действительно не видим эту старость. Но это не означает, что ее нет, что в этой инфантилизирующейся культуре она исчезла. Она выдавлена, и выдавлена в те зоны, которые скрыты от программного воздействия. Более того, есть обоснованное подозрение, что они не просто скрыты, а, может быть, и скрываются, чтобы, не дай бог, какой-нибудь реформатор не предложил что-то сделать или оптимизировать.
Источник: сайт «Теория и практика»