Петр Великий и второе норманнское влияние

618

Возвращение России в Европу при Петре Великом совпало с установлением империи, с появлением на карте мира Русской империи. Случайно ли это совпадение? Уход от Московского царства, заявление Петра, когда ему поднесли титул императора, что Россия не будет очередной Византией, павшей от собственной слабости и ничтожества, свидетельствуют о некоем сознательном историософском выборе Преобразователем новой ориентации в историческом и геополитическом пространстве:

Владимир Кантор

Петр Великий и второе норманнское влияние«Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой Богом нам очевидно внутри и вне, от чего народ получит облегчение» [1] (выделено мной. – В.К.).

1. Историософская тайна России

До националистического переворота Николая I все идейно-политические установки Петра сохраняли свою жизненность. Империя означала наднациональную парадигму, где европеизм играл роль сверхидеи, на которую ориентировались все народы государства. Напомню, что завоеванная Римом Эллада дала Риму религию и культуру, освободив от национально-племенной узости, сделав империю европейской, ибо Греция и была тогда Европой. Не забудем и того, что имперский Рим принял и наднациональную религию христианства, окончательно преодолев почвенную дикость [2].

Титул императора был поднесен Петру Сенатом после заключения Ништадтского мира, и Московская Русь стала отныне Русской империй. Очевидно, неслучайно и то, что именно война со Швецией разбудила гигантские силы Петра, инициировала построение новой столицы, где уже была «высокой степени освоенность земли вдоль Невы на рубеже 1700-х гг. Здесь уже были города Нотеборг и Ниен, а также сотни населенных пунктов разных размеров, от малых (1-2 двора) до крупных (в десятки дворов)» [3]. Скажем, на месте усадьбы Коносхоф (Konos Hoff) «после 1703 г. … был размещен Летний сад и Летний дворец Петра I» [4]. Но дело не только в том, что земля была освоена, и даже не в том, что город был построен в тех местах, откуда когда-то началась русская государственность, где, по мысли историков, существовали до татар и до Московской Руси два «пра-Петербурга» – Ладога и Великий Новгород, а в том, что построение в этом месте новой столицы раскрывает нам некую тайну того, чем в плане историософском и метафизическом является Россия и почему лишь из этих мест могла обрести себя русская империя.

Начиная с Ивана Грозного Московская Русь расширяется, идеологически еще при его отце сформулирована идея «третьего Рима» с претензией на имперскость. Но изоляционизм, характерный для Византии, окруженной варварами и не очень усвоенный Новгородско-Киевской Русью, но расцветший в отрезанной татарами от Европы Московии, оказался не в состоянии решить имперских задач. Как писал Федотов, «узкая, провинциальная культура Москвы оказывается непригодной для организации и одушевления этой колоссальной Империи. С Петра Россия считает своей миссией насыщение своих безбрежных пространств и просвещение своих многочисленных народов не старой, московской, а западноевропейской цивилизацией, универсальной по своим тенденциям» [5]. Почему же это было возможно? Посмотрим на восприятие русской пореволюционной эмиграции, заново оценившей роль Петербурга как культурного феномена. Сошлюсь на того же Федотова: «В ту пору отмирали кровеносные сосуды по всему телу России, и с особенной ясностью прощупывались естественные, географические связи. Петербуржцы чувствовали: Москва на краю света, Украйна едва ли вообще существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород, Псков, Белозерск, Вологда» [6], и возникала новая установка – «хранить святыни русского Севера, самое чистое и высокое в прошлом России» [7]. Иными словами, исток России вдруг был почувствован на Балтике, в Северной Европе. А в этом регионе господствовали в конце прошлого тысячелетия норманны, захватившие Ирландию и Северную Англию, часть Франции, Италии и т.п., открывшие Гренландию и первыми достигшие Северной Америки. Они основывали государства, включая туземные этносы в новые структуры, при этом усваивая местные языки и культуру, на которую в свою очередь оказывали влияние, втягивая захваченные племена в свои торговые предприятия («путь из варяг в греки»), давая им по сути свои имена. Нормандия – во Франции, Русь – в приневском и приладожском бассейне. В летописи сообщается, что пришли варяги-русь. Что такое «русь»? Французский исследователь европейского Средневековья замечает, что поначалу слово «русь» применялось «не к славянам, а к варягам, обосновавшимся в Восточной Европе. <…> Практически тождественное слово еще и сегодня обозначает шведов на финском (Ruotsi) и эстонском (Rootsi) языках» [8]. Впрочем, об этом писали и наши исследователи – Р.Г. Скрынников, Е.А. Мельникова, В.Я. Петрухин и др.

Эта русь быстро ославянилась, и на перекрестье нескольких этносов возникло новое северно-европейское государство, Новгородско-Киевская Русь, построенная, как заметил однажды Федотов, по федеративно-имперскому принципу, как союз небольших государств. К началу XI века, – пишет Скрынников, – «восточно-европейская Нормандия решительно меняла свое обличье. Для превращения ее в славянскую Русь недоставало последнего толчка. Таким толчком стало принятие христианства» [9]. Отныне для шведов Русь – это не Нормандия, а совсем иное, самостоятельное европейское государство. Постоянные военные столкновения Великого Новгорода и Швеции с чередующимися победами и поражениями говорят нам именно об этом. Русские князья старались как можно меньше пользоваться услугами варягов. Владимир Святославович просто спровадил их в поход на Византию, послав византийскому базилевсу предупреждение об этом походе. Но сама Русь с Севера продолжила свое европейское завоевание по торговому пути до Черного моря. Причем Киев и Новгород были как два опорных пункта нового государства, из которых – в геополитическом смысле – один, т.е. Киев (бывшая хазарская фактория Самоватас), выполнял роль восточной столицы, был ближе к варварам-степнякам и кочевникам, а Новгород – западной, точнее северо-западной, более европейской, с постоянными контактами с Ганзой и шведами.

Нашествие татар отрезало молодое северное государство от европейских центров. Причем принявший татарское иго князь Александр Невский в 1240 году разгромил шведов, думавших воспользоваться ослаблением Руси, но брат Александра князь Андрей Ярославич вошел в антитатарскую коалицию, был разгромлен войском Неврюя и бежал в 1251 году в Швецию, которая дала ему приют. Таковы символические моменты отношений с Швецией до становления Московского царства, потерявшего продуктивные контакты с Западной и Северной Европой, более того, забывшего о своем северно-европейском истоке.

2. Борьба за владычество на Балтийском море

70–80-е годы XVII века расширившаяся до размеров империи за счет евразийских пространств и племен Московия, не имея общей наднациональной идеи, находится на грани распада. Церковный раскол, бунты внутри столицы, кризис власти. Швеция преобразуется в этот период в империю. К моменту Полтавской битвы, как пишет современный шведский историк, «шведской великодержавной империи перевалило за 150 лет. Становление этого достопримечательного здания началось еще в 1561 г. Распад Тевтонского орденского государства создал к этому времени вакуум силы в Прибалтике» [10]. Как замечает этот же историк, к концу XVII века Швеция заключила три важных мирных договора: в Оливе с Польшей, в Копенгагене с Данией и в Кардисе с Россией. Добыча шведская была впечатляющей. «Польше пришлось отдать Лифляндию. Из немецкого фундамента вырвали провинцию Переднюю Померанию, часть Задней Померании, а также Висмар, Бремен и Верден. Дания потеряла Емтланд, Херьедален, Халланд, острова Готланд и Эзель, а также Сконе, Блекинге и Боуслен. У русских отобрали губернию Кексгольм и Ингерманландию, отрезав их таким образом от моря. Теперь наступила фаза упрочения, когда шведское государство, подобно удаву, улеглось поудобнее, чтобы в тишине и покое переварить проглоченную добычу» [11]. Но Московская Русь, отторгнутая от Балтики в XIII веке татарским завоеванием, снова рвется к этому морю, которое русские называли Варяжским и которое, по мысли И. Гердера, играло для Северной Европы роль Средиземного моря, т.е. культуросозидательного. Историческая память подсказывала Московии, что именно с Балтики пришла когда-то на Русь государственность, дав ей и значительную роль среди средневековых европейских государств. Не забудем, что правившая Московской Русью династия вела свое происхождение от норманна Рюрика. Норманны IX века, шедшие на восток Европы и создавшие государство – Новгородско-Киевскую Русь, по мнению русских историков, были именно шведы и норвежцы: «Вторжения в страны Западной Европы осуществляли викинги из Дании и Норвегии. В нападениях на Восточную и Южную Европу участвовали норманнские флотилии из Норвегии и Швеции» [12].

Надо сказать, что после утверждения Петербургской империи русские писатели любили подчеркивать значимость своей «Северной державы» апелляцией к могуществу варягов-норманнов: «Норманны жили в древней Дании, Швеции и Норвегии. Они нападали почти на все европейские державы. Первое нашествие их было в 795 году на Ирландию; в 814-м появились при устье Эльбы; а с 840-го прошли даже вовнутрь Франции вверх по Сене. 844-го показались они в Андалузии; а в 857-м едва не взяли Рима. – Таково было могущество Севера и в самых давних веках!» [13] Очень красноречив и характерен союз «и». «И в самых давних веках»!.. То есть русская империя – прямая наследница норманнов. Карамзин писал: «Господствуя на морях, имея в IX веке сношение с Югом и Западом Европы – где на развалинах колосса римского основались новые государства и где кровавые следы варварства, обузданного человеколюбивым духом христианства, уже отчасти изгладились счастливыми трудами жизни гражданской, – варяги, или норманны, долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах Севера, и могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа» [14]. Не зазорным ему казалось, говоря о «Русской правде», признание в том, что «россияне получили свои гражданские уставы от скандинавов» [15]. Но это потом, после утверждения Петербургской империи.

3. Шведская тема в Московской Руси

А к XVII веку определяется новое русско-шведское противостояние. К Балтийскому морю желает выйти Иван Грозный (владевший несколько десятилетий Нарвой). Уже при нем возникла явная необходимость строить новый тип государства, интуитивно царь пытался найти опору в истории, однако не только в варяжском предке, но в мифическом римском родстве: «В Московской Руси широкое распространение получила легенда о римских предках царя. В XVI в. много сотен русских князей вели свой род от Рюрика, но лишь Иван IV раздвинул рамки генеалогического мифа и выступил с претензией на родство через Рюрика с римскими цезарями» [16]. Но, не решив имперской задачи найти идею общенационального блага, он по сути строил восточную деспотию. Ибо именно Грозный был истинным наследником татарской деспотии, а потому устроил погром Великого Новгорода – города, хранившего заветы европейско-балтийской вольности, разгромив по сути символ, связывавший Русь с Балтикой. А дальше пришла Смута, когда шведы играли немалую роль в русских событиях, вначале позитивную, потом корыстную.

Уже в правление Шуйского русский царь, одолеваемый поляками и отечественными ворами, решает прибегнуть к шведской помощи. «Шуйский использовал для войны с тушинцами и поляками наемные отряды, присланные в Россию его союзником шведским королем. В марте 1610 г. воевода М. Скопин-Шуйский с русскими и шведскими войсками освободил Москву от осады. Тушинский лагерь распался» [17]. Но чем более слабела Москва, тем заманчивее становилось для соседей нажиться за ее счет. Шведы, разумеется, поспешили захватить те места, куда когда-то пришла дружина Рюрика. И прежде всего они взяли Новгород, надо сказать, без особого сопротивления. Как пишут историки, воеводы и митрополит Новгорода объявили о создании Новгородского государства и подписали со шведами договор об избрании царем сына Карла IX. Князь Пожарский, уставший от московской неразберихи, даже разговаривал с шведским военачальником Делгарди о возможности возведения на московский трон шведского принца Карла-Филиппа. Причем в этих переговорах указывался исторический прецедент – правление на Руси династии Рюрика. Приведем отрывок из «Истории» С.М. Соловьева: «25 декабря 1611 года по приговору митрополита Исидора, воеводы князя Одоевского <…> и всяких людей отправлены были в Стокгольм к королю Карлу послы: Юрьева монастыря архимандрит Никандр, Благовещенского монастыря игумен Антоний, из светских – дворяне: Колычев, Боборыкин и дьяк Коншин – бить челом, чтоб король дал им в государи одного из сыновей своих, “а прежние государи наши и корень их царский от их же варяжского княженья, от Рюрика, и до великого государя Федора Ивановича был”» [18]. В результате столкновений разных сил консолидирующим стал выбор на царство Михаила Романова. Шведам пришлось немного умерить свои аппетиты. А по окончании Смуты царь Михаил заключил со шведами мир.

27 февраля 1617 года в деревне Столбово («столбовский мир») был подписан договор со шведами, по которому Россия получила назад Новгород, Старую Ладогу, Гдов и окрестности, но за Швецией осталось приморье, Ям, Копорье, Карелия, Ивангород и все течение реки Невы, т.е. – и это самое главное – Москва потеряла возможность выхода к Балтийскому морю. Шведы между тем по сути дела строили балтийскую империю. Как замечает М. Геллер, «победа Швеции, страны, насчитывавшей примерно 900 тыс. жителей, а вместе с Финляндией – 1250 тыс. – была успехом молодого короля Густава-Адольфа, поощрявшего промышленное развитие страны, ставшей главным производителем и экспортером железа и меди в Европе, и проведшего реформы – финансовую, административную, системы образования. Это дало ему возможности и средства на создание армии, которая была, возможно, лучшей в мире в 30-е годы XVII в., когда она включилась в Тридцатилетнюю войну» [19].

Как пишут историки, Столбовский мир совершенно отрезал Россию от Балтийского моря, что позволило королю Густаву-Адольфу считать договор крупной победой шведской армии и дипломатии. Выступая в шведском парламенте – рикстаге, он сказал: «Одно из величайших благ, дарованных Богом Швеции, заключается в том, что русские, с которыми мы издавна были в сомнительных отношениях, отныне должны отказаться от того захолустья, из которого так часто беспокоили нас. Россия – опасный сосед. Ее владения раскинулись до морей Северного и Каспийского, с юга она граничит почти Черным морем. В России сильное дворянство, множество крестьян, народонаселенные города и большие войска. Теперь без нашего позволения русские не могут выслать ни одной лодки в Балтийское море. Большие озера Ладожское и Пейпус, Нарвская поляна, болота в 30 верст ширины и твердые крепости отделяют нас от них. Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю, и, надеюсь, не так-то легко будет им перешагнуть через этот ручеек».

Но мысль о Варяжском море не покидала московских царей, задумывался о нем отец Петра Великого Алексей Михайлович. С точки зрения А. Тойнби, как пишет об этом современный историк, «могучее давление на Россию со стороны западного мира в XVII в., которое привело польскую армию в Москву и отдало шведам Балтийское побережье, было “главным фокусом русской жизненной силы”. На это давление, пишет английский историк, “ответил Петр Великий, построив в 1703 г. Петербург на территории, отвоеванной у шведов…”» [20]

Но до Петра еще было более пятидесяти лет. Пока же шведы владычествовали на Балтике, стараясь не допустить туда «московских варваров». Да и Московская Русь была пока занята преодолением последствий Смуты, церковной реформой, присоединением Украины. О Балтийском море можно было только мечтать. Да и, что чрезвычайно важно, со времени киевских князей московские властители не знали и боялись моря, флота у Руси не было. Но тут «явился Петр» (Пушкин). Можно по-разному испытывать влияние: подчиняясь чужой силе или перенимая достижения противника. Попытка русских во время Смуты пригласить шведов на русский престол была пережитком стародавних, догосударственных времен славянских и угро-финских племен. Русский историк начала XIX века Михаил Погодин замечал: «Петр преобразовал войско и обучил оное на Европейский манер. Что же? Ему надо было сражаться с Европейскими врагами, со Шведами, Прусаками, Поляками или Немцами, следовательно их оружием, их приемами, их тактикой и стратегией. На ружье с обухом идти нельзя. Или дожидаться ему было Карла? Скажут: он сам напал на Карла. Но кто поручится, чтоб Карл, достигнув зрелых лет, оставил его в покое и не задумал кончить планов о северной монархии Карла Густава, которого он превосходил еще бранным духом?» [21]

Еще более существенно, что Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни. Спасая страну, Петр построил империю. Надо сказать при этом, что имперскую инициативу Петр перехватил именно у шведов.

Новая историко-культурная ситуация: смена государственных задач

Если раньше норманны создавали среди полудиких племен государства, то теперь на пути Карла XII были уже сложившиеся государства, завоевание которых требовало нового устроения – не просто государственного, а имперского. Но империя требует не только завоевательной силы, а умения структурировать и управлять складывающейся по-новому державой. И здесь шведы и московиты повели себя по-разному, эта разность позиции определила их судьбу в борьбе, а зависела она от их властителей – Карла XII и Петра I. За их схваткой наблюдала вся Европа.

В чем же разница? Любопытно также, что сами эти исторические деятели воспринимали свои деяния и себя на уровне мировых героев древности. Весьма показательны слова Петра: «Когда государь желал учинить мир с Карлом XII и о том ему предлагал, то король отвечал надменно: “Я сделаю мир с царем тогда, когда буду в Москве”. На сие Петр Великий сказал: “Брат Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий”» [22].

Стоит привести параллель этих государей, данную Вольтером в 1728 году, т.е. «по свежим следам»: битва под Полтавой (1709), писал Вольтер, произошла «между двумя самыми необычайными монархами, какие только существовали тогда в свете. Карл XII прославился девятью годами непрестанных побед, Петр Алексеевич – девятью годами трудов, создавших армию, равную шведской; один раздавал царства, другой насаждал в своих владениях цивилизацию. Карл любил опасности и сражался лишь для славы; Петр Алексеевич не бежал от опасностей, но воевал только ради выгоды. <…> Карл получил титул Непобедимого, которого мог лишиться за единую минуту, но Петру Алексеевичу вся Европа уже присвоила титул Великого, каковое ни одно поражение не могло отнять у него» [23].

а) В Московской Руси происходит смена парадигмы, начинается поиск опоры на достижения Нового времени. До Петра при всей политической и военной слабости – невероятное национальное самодовольство и самомнение. Дело в том, что в конце XV века при Иване III Московия из татарского улуса стала самодержавным суверенным государством, к тому же единственным независимым православным государством. Это породило чувство национальной гордости. Но самоупоение не могло не привести к катастрофе, вылившейся в Смуту, из которой Русь не могла выбраться до Петра. XVII век русские историки называют «бунташным». Бунт стал составной частью государственной жизни. На это накладывалось отсутствие законов, ибо, как показал Б.Н. Чичерин, «в Московском государстве почти все совершалось не на основании общих соображений, а частными мерами; оно управлялось не законами, а распоряжениями» [24]. И, однако, сохранялась установка, что нам не у кого учиться, что мы лучше всех, ибо мы третий Рим. Петр решительно меняет национальную парадигму, национальную установку. Пафос его деяний – мы в распаде, ничего не умеем и, чтобы стать подлинным третьим Римом, могучей империей, мы должны заново организоваться и, самое главное, учиться у тех, кто нас всех сильнее. Как утверждал Петр Яковлевич Чаадаев, «ничто великое или плодотворное в порядке общественном не появляется, если оно не вызвано настоятельной потребностью, и социальные реформы удаются лишь при том условии, если они отвечают этой потребности. Если бы Петр Великий не явился, то кто знает, может быть, мы были бы теперь шведской провинцией, и что, скажите, поделывала бы тогда наша милейшая историческая школа (т.е. славянофилы. – В.К.)» [25].

Но кто же были учителя?

Обычно называют голландцев, англичан и немцев. Но Петр учился прежде всего у сильнейших, а сильнейшими были шведы. Все его действия, начиная с построения флота, создания армии, выхода в устье Невы («Отсель грозить мы будем шведу»), построение Петербурга, в которое он окончательно поверил после полтавской победы («Ныне уже совершенно камень во основание С.-Петербурга положен с помощью Божиею», – писал Петр после Полтавы [26]) были связаны со стремлением закрепиться на балтийских берегах. Противники Петра удивлялись его двадцатилетней настойчивости в утверждении на этих берегах Балтийского моря, но история подтвердила правоту его усилий. Погодин, историк славянофильского толка, тем не менее воспел деяния Петра: «Не думаю я, чтоб кто-нибудь сказал еще, что нам не нужны были берега, и Петр Первый должен был оставить их за Шведами, Поляками, Турками: в таком случае вопрос о самом политическом существовании России подвергся бы сомнению, о существовании, без коего нельзя б было теперь и рассуждать о действиях Петровых» [27].

б) Увлеченный завоеваниями Карл XII вместо устроения Швеции и организации завоеванного ведет себя, как древний викинг, стремясь к новым победам. Но присоединенное надо структурировать. Это у Карла не получается («воинственный бродяга», «герой безумный» – так определяет его Пушкин). Карл язычески верит «счастию», Петр верит в Бога и в науку.

Пушкинская «Полтава» явилась своего рода синтезом русских представлений о двух властителях. Петр выступает здесь как строитель, обуздывающий хаос, Карл – как носитель хаоса, авантюры. Это ясно из слов Мазепы, сделавшего ставку на шведского короля в надежде освободить Малороссию:

Пропала, видно, цель моя.
Что делать? Дал я промах важный:
Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкий и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать,
Ответствовать на рану смехом;
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью стану;
Свалить как нынче казака
И обменять на рану рану;
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном:
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном;
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит…

Петр же, как были убеждены многие русские писатели, был истинный христианин, веривший не языческому счастью, а Богу. Участник войны 1812 года Федор Глинка писал: «Наш Великий Петр, и наш незабвенный Суворов были истинные герои-христиане. <…> “Верующим все возможно!” – говорил и Петр под Полтавою, приказав окроплять святою водою войско, выступившее из окопов в поле» [28]. «Он весь как Божия гроза», – так определяет Петра Пушкин. И в этом-то и было, по их мнению, отличие Петра от его противников.

Боровшийся с хаосом внутри своей страны Петр продолжил эту борьбу в столкновении с внешним врагом. Как писали историки, начиная с Вольтера, Петр по характеру сложнее Карла (он к тому же и старше его); его организаторские способности выше; круг его интересов шире. Карл – великолепный тактик, Петр – глубокий стратег и государственный хозяин. Любопытно, что эта хозяйственность сказалась и в подготовке к Полтавской битве. Один из участников шведского похода так вспоминает эту ситуацию: «Полтава была осаждена с приближением весны. <…> Карл поступил, как отчаявшийся государь, которому не оставалось ничего более, как или погибнуть, или вырвать победу шпагой, полагаясь на удачу, у царя, опытного полководца, который, несмотря на превосходство своих сил, не пренебрег тем, чтобы выгодно окопаться и, кроме того, возвести перед своим лагерем редуты с многочисленной артиллерией, которые защищали подступы к лагерю» [29].

Петр – устроитель империи. При Петре «великорусское государство перерождается во Всероссийскую империю, господствующую над многоплеменной страной, где русский элемент только основа и спайка, организующая и ассимилирующая сила. XVII в. – типичная “переходная эпоха”, которая закончится формальным разрывом русской государственности с великорусским центром в Петербургской, Всероссийской империи» [30].

Но при этом для Петра Карл – гость, купец, который продал ему военный товар – науку побеждать.

Но где же первый, званый гость?
Где первый, грозный наш учитель?
Чью долговременную злость
Смирил полтавский победитель?

 

5. Эпоха Петра Великого как эпоха второго норманнского (варяжского) влияния

Петр перенимал у шведов принципы обучения военному делу, строения домов, площадей: «После сражения при Полтаве Петр Великий принимал в свою службу всех шведских офицеров, которые объявили желание служить ему и присягнули, по бóльшей части с теми же чинами, какие они имели в шведской службе», а улицы Петербурга «были изрядно вымощены; а к работе сей употреблены были шведские пленники» [31]. По словам современных картографов, «единая конфигурация застройки Петербурга к концу 1724 г. во многом соответствует конфигурации освоенных территорий и размещению поселений шведского периода» [32]. Если сравнить карту Петербурга и Стокгольма, увидишь некое явное сходство. Петр даже пытался построить по шведскому образцу государственные учреждения [33]. Как и шведские короли, он становится главой Церкви. Но главным результатом было построение империи, опирающейся на Балтийско-Варяжское море. Двух империй на одном этом море быть не могло. Падение Швеции как империи привело к становлению Русской империи. Именно победа в полтавском сражении, по словам Петера Энглунда, «позволила России занять соответствующее место на арене мировой истории» [34].

Петр не боялся учиться у европейцев, ибо был уверен, что открытая миру Россия, способная к усвоению новых смыслов, останется Россией, не потеряет себя, ибо ставил задачи не националистические, а имперские. Именно эта способность учиться, тем самым омолаживать страну, ведь наука – дело молодых, и верить в силы собственного народа восхищала Пушкина в Петре:

Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.

Полтава, 1828 (выделено мной. – В.К.)

Новая столица была построена в устье Невы, где «в IX веке <…> начинался великий путь из варяг в греки; этим путем в половине века началась Россия» [35]. В каком-то смысле Санкт-Петербург перенял на себя функции Ладоги и Великого Новгорода (этих двух «пра-Петербургов»), откуда пошла инициированная варягами русская государственность. Петр Великий здесь выступил оппонентом Ивана Грозного, устроившего завершающий погром Великого Новгорода (после Александра Невского и Ивана III), не только ставшего по сути разрушителем русского государства как возможной империи, но вообще поставившего под вопрос само его существование. Как писали русские историки, Смута была прямым следствием злодейств Ивана Грозного. Поразительно, что, затеяв неудачную Ливонскую войну за выход к Балтике, называя себя немцем, Рюриковичем, Грозный даже не подумал о геополитических традициях Руси. Петр – интуитивно, а может, и сознательно – оказался наследником этих традиций. Сошлюсь на Лотмана: «Петербург был задуман как морской порт России, русский Амстердам. <…> Основание города, который бы функционально заменил разрушенный Иваном IV Новгород и восстановил бы и традиционный для Руси культурный баланс между двумя историческими центрами, и столь же традиционные связи с Западной Европой, было необходимо. Такой город должен был бы быть и экономическим центром, и местом встречи различных культурных языков» [36]. Таким образом, результатом второго норманнского влияния, как и в первом случае, было становление российской государственности. Но и нечто гораздо большее. Нельзя не согласиться с современным историком: «Столица России после длительного странствования вновь вернулась к исходной точке, а Россия снова вошла в систему объединяющей земной шар европейской цивилизации. Вернулась, приведя с собой в Европу целую гигантскую “Скифию”» [37]. Дело, однако, еще и в том, что, вернувшись на берега Балтики, Россия снова указала на то, что является североевропейским государством, хотя и расширившимся до немыслимых размеров. Пространства эти надо было освоить, оживить, культивировать, цивилизовать, многоплеменные народы объединить общим движением. Это и попытался проделать Петр, создавший из националистического Московского царства грандиозную Российскую империю, одушевленную универсалистской европейской идеей с равными законами для всех народов, населявших ее.

Изменилось и отношение с Европой. И прежде всего в том смысле, что Россию заметили, что она в глазах западноевропейцев приобрела значение. Как писал великий английский историк XIX века Томас Маколей, «путешествие Петра Первого в Европу явилось началом целой истории не только наших стран, но и всего мира (выделено мной. – В.К.). До того времени подвластная ему империя была известна цивилизованным народам Запада не более, чем теперь Бухара или Сиам. <…> Владения Александра или Траяна были невелики по сравнению с огромной скифской пустыней. Однако, по мнению государственных мужей, сие безграничное пространство лесов и болот, где восемь месяцев в году лежит глубокий снег и где нищие крестьяне с трудом защищают свои хижины от стай голодных волков, имело куда меньшее значение, нежели две-три квадратные мили, на которых теснились конторы и склады Амстердама среди густого леса корабельных мачт. На Балтике у России не было тогда ни одного порта. Ее морская торговля шла только через Архангельск, который основали предприниматели с нашего острова» [38]. Воистину прав Пушкин, заметивший в письме к Чаадаеву, что Петр I есть «целая всемирная история». Всемирная потому, что он четко и ясно обозначил место России «в общем порядке мира» (П.Я. Чаадаев). Стоит привести слова великого историка С.М. Соловьева, который, строго говоря, почти всю русскую историю рассматривал в ее отношении к Петру: «Петр Великий явился не как нечто случайное, но как порождение этой древней Руси, чувствовавшей жгучую потребность нового, потребность преобразования, чувствовавшей свое полное банкротство материальное и нравственное, но не умевшей найти средства удовлетворить этой потребности, делавшей постоянные попытки, но попытки неудачные. Нужен был человек, который соединил бы все силы народа и устремил бы их к одной цели, который дал бы народу страшные силы и помог бы ему вытянуть, поднять на другой берег тяжесть и выпихнуть ее. Сознавали потребность поднять эту тяжесть, но не имели сил, по крайней мере не сознавали, как эти силы соединить, сосредоточить для поднятия тяжести. Явился человек, который помог это сделать. Вот значение Петра, вот в чем состоит его величие! <…> Если бы то, что он задумал, было делом только одной его личности, его каприза, то это дело разрушилось бы сейчас же после его смерти» [39].

Сегодняшний интерес к Петербургской России имеет вполне очевидный экзистенциальный характер. Значимость петербургского периода для будущего нашей страны поняли последние русские эмигранты, увидевшие конец сталинизма, падение Хрущева и появление диссидентского движения. Владимир Вейдле в конце 60-х писал: «Петербургская Россия воссоединила Московию с Западом, завершая единство Европы, утвердилась в ней, приобщилась ее духовному богатству и приумножила его от собственной полноты. Нынешняя, если хочет ей наследовать, должна заново прорубить окно – не в Европу даже на первых порах, а в свое близкое, родное, но наполовину неведомое ей, украденное у нее прошлое. Соединяясь с ним, как того ищет пореволюционное молодое поколение, она соединится и со всем другим, что от нее прячут или представляют ей в фальшивом свете: с европейским прошлым, столь же своим, столь же нужным ей, как и свое, и со всем настоящим, без дискриминации, но и разумно, а не наобум, для построения единого для всех европейского будущего» [40]. Насколько справедливыми оказались слова русского мыслителя, мы видим нынче в наших усталых и пессимистических разговорах о необходимости призвания «новых варягов», а также в очередных возвратах (хотя бы научных и публицистических) к опыту петербургской империи.

 Источник: Журнал «Гефтер»

 

Примечания:

1. Петр Великий в его изречениях. М.: Художественная литература, 1991. С. 88.

2. «Навряд ли историк христианства может совершенно обойти вниманием ту среду, в которой преимущественно утверждалась новорожденная Церковь, а следовательно, вполне пренебречь античным язычеством – ведь новообращенными христианами от апостольских времен были главным образом жители греческих городов подвластного Риму Средиземноморья. Христианство явилось вместе с Империей (и уже св. Евсевий находил такую одновременность знаменательной), так что язычество и христианство можно рассматривать как религиозные альтернативы Империи и всей обнимаемой Империей цивилизации – предпочтение христианской альтернативы не означало отказа ни от Империи, ни от цивилизации, хотя реально вскоре за победой христианства последовала гибель того и другого. Однако гибель эта никак не была окончательным уничтожением и долгое время вообще не расценивалась как гибель, причем подобный взгляд на историю (“средневековый”) ничуть не менее обоснован, чем нынешний (совпадающий с “гуманистическим”), потому что Империя, пусть расколотая и ослабленная, продолжала существовать во всяком случае до 1453 г. и цивилизация тоже продолжала существовать, раз существовала школа, где по-прежнему учились читать по Вергилию и по Гомеру» (Рабинович Е.Г. Гомеровы зачины // «Aequinox». Сборник памяти о. Александра Меня. М.: Carte Blanche, 1991. С. 44).

3. Семенцов С. Система поселений шведского времени и планировка Санкт-Петербурга при Петре I // Шведы на берегах Невы. Сб. ст. Стокгольм: Шведский институт, 1998. С. 132.

4. Там же. С. 133.

5. Федотов Г.П. Новое отечество // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. В 2 т. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 247.

6. Федотов Г.П. Три столицы // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. В 2 т. Т. 1. СПб.: София, 1991. С. 54.

7. Там же. С. 55.

8. Мюссе Л. Варварские нашествия на Европу. Вторая волна. СПб.: Евразия, 2001. С. 265–266.

9. Скрынников Р.Г. История Российская. IX–XVII вв. М.: Весь мир, 1997. С. 55.

10. Энглунд П. Полтава. Рассказ о гибели одной армии. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 24.

11. Там же. С. 25.

12. Скрынников Р.Г. История Российская. С. 8.

13. Глинка Ф.Н. Письма к другу. М.: Современник, 1990. С. 239.

14. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I-IV. Калуга: Золотая аллея, 1993. С. 62.

15. Там же. С. 159.

16. Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб.: Дмитрий Буланин, 1994. С. 87.

17. Скрынников Р.Г. История Российская. IX–XVII вв. С. 416.

18. Соловьев С.М. Сочинения в восемнадцати книгах. История России с древнейших времен. Кн. V. Т. М.: Мысль, 1990. С. 68.

19. Геллер М.Я. История Российской империи. В 2 т. Т. М.: МИК, 2001. С. 310.

20. Там же. С. 305.

21. Погодин М.П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 345–

22. Нартов А.К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж; М.; Нью-Йорк: Третья волна, 1993. С. 308.

23. Вольтер. История Карла XII, короля Швеции, и Петра Великого, императора России. СПб.: Лимбус Пресс, 1999. С. 128–129.

24. Чичерин Б. Областные учреждения России в XVII в. М., 1858. С. 577.

25. Чаадаев П.Я. А.И. Тургеневу. 1 ноября 1843 // Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1987. С. 267.

26. Вот что писал в 1837 году секретарь прусского посольства в России: «До Полтавской победы у Петра мало было надежды удержать за собой владение Петербургом; с другой стороны, там сначала оказалось столько неудобств для заведения флота, что они отпугнули бы всякого другого, кроме него» (Фоккеродт И.-Г. Россия при Петре Великом // Неистовый реформатор. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. С. 51).

27. Погодин М.П. Петр Великий. С. 347.

28. Глинка Ф.Н. Письма к другу. С. 369.

29. Воспоминания Константина де Турвиля о походе Карла XII в Россию // Вопросы истории. 1989. № 3. С. 128.

30. Пресняков А.Е. Московское царство // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга, 1990. С. 429–

31. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. С. 343, 346.

32. Семенцов С. Ук. соч. С. 136.

33. «Признавая шведов своими учителями в военном деле, он думал, что так же точно и их учреждения, по благоустройству и государственным доходам, можно с таким же хорошим успехом ввести в свое царство. И до того допустил он овладеть собой такому предубеждению, что, не советуясь ни с кем, в 1716 году тайно послал он одного человека в Швецию, надавав ему множество денег, чтобы только достать наказы и правила тамошних коллегий. Они так понравились ему, что без дальнейшего исследования, годятся ли еще подобные учреждения, да и насколько годятся в России, он быстро решился ввести их у себя и для этой цели велел набрать себе на службу у немцев порядочную толпу людей, которые должны служить в этих коллегиях вице-президентами, советниками и секретарями. В начале 1719 года все эти учреждения открыты были в Петербурге» (Фоккеродт И.-Г. Россия при Петре Великом. С. 36).

34. Энглунд П. Ук. соч. С. 9.

35. Соловьев С.М. Сочинения в восемнадцати книгах. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. М.: Мысль, 1991. С. 620.

36. Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю.М. Избранные статьи в трех томах. Т. II. Таллин: Александра, 1992. С. 20.

37. Мачинский Д. Русско-шведский Пра-Петербург // Шведы на берегах Невы. С. 16.

38. Бабингтон М.Т. Англия и Европа. Избранные эссе. СПб.: Алетейа, 2001. С. 132.

39. Соловьев С.М. Лекции по русской истории // Соловьев С.М. Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. XXI, дополнительная. М.: Мысль, 1998. С. 41.

40. Вейдле В. Пора России стать снова Россией // Вейдле В. Безымянная страна. P.: Ymka-Press, 1968. С. 159.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *